Если создание предназначено к благодати, так что она может осуществиться только в единении, то человеческая природа, восстановленная во Христе и одновременно представляющая собой микрокосм и стремление к трансценденции, провиденциально становится – вплоть до своей телесной организации – орудием осознания благодати, опорой обожения, «Храмом Духа Святого». «Прославляйте Бога в телах ваших» ( 1 Кор 6:20). Ритм дыхания и ритм сердца нам были даны для того, чтобы Дух проник до источника крови. Между вдыханием воздуха и божественной Пневмой (Pneuma) существует реальное соответствие, благодаря чему первое влечет за собой вторую. С помощью той же аналогии можно описать связь сердца – центра целостного человека и «солнца» тела, со светом, исходящим от Христа, с солнцем правды, «сердцем церкви», как сказал Николай Кавасила, с этим Христом в теле, обоживая которое, мы в глубинах нашего существования, в самом сердце прививаем к своему телу это «более внутреннее тело», о чем говорит св. Григорий Палама. К библейской теме сердца присоединяется тема крови, которая, напомним, есть «одухотворенная» вода жизни, обагренная огнем, что усиливает связь между дыханием и Духом. Возгорание сердца от Духа, связанного с дыханием, уже в этой жизни кладет начало преображению «физического тела» в «тело духовное». Духовно обладать своей кровью, чтобы предать ее евхаристического огню – значит путем влияния человеческого микрокосма передать этот освобождающий огонь крови животных, семени растений, безграничному океану, который ожидает, что его поглотит «стеклянное море, смешанное с огнем», о котором говорится в Апокалипсисе (Откр 15:2). Та же самая совершающая обожение кровь течет от одного сердца к другому, проходя через сердце Владыки, и тайно орошает существа и вещи; напомним, что вселенная пребывает в человеке, когда человек пребывает во Христе. Добраться до корней материи и жизни, распять космический эрос, чтобы превратить его в возрождающую силу, перейти тем самым от гетерогенеза к аутогенезу – все это, как пишет Владимир Соловьев в заключительной части своей работы «Смысл любви», «действительно производит или освобождает духовно–телесные токи, которые постепенно овладевают материальной средою, одухотворяют ее… Сила же этого духовно–телесного творчества в человеке есть только превращение, или обращение внутрь, той самой творческой силы, которая в природе, будучи обращена наружу, производит дурную бесконечность физического размножения организмов» 98. Преобразить чувства в «духовные чувства» значит воспринимать вещи не сточки зрения смерти, а с точки зрения Духа, как их видит Бог, в их внутреннем духовном содержании.

На христианском Востоке об этом пробуждении «пневматической» телесности свидетельствует множество чудес – светоносность, победа над тяжестью, над длительностью и падшим пространством. Тот, кто «очистил землю от своего тела» 99 посредством не индивидуального, а церковного опыта, в котором молитва общины зажигает преображающие силы, тот в эсхатологической перспективе восстановил райское состояние. Поэтому засветилась вся природа вокруг него; это ощущают дети, но также и дикие звери, которые, по словам св. Исаака, чувствуют вокруг святых тот же запах, который исходил от Адама до грехопадения. Сады в некоторых монастырях, виды горы Афон производят райское впечатление.

Таким образом, «созерцание природы», fusikh qewria, составляет главный аспект православной мистики. Активное созерцание, ибо определенное преобразование сердца и взгляда реально преобразует мир. Помимо всевозможных иллюзий, которые нужно методично преодолевать, происходит созерцание logoi существ и вещей, созерцание мира таким, как сказал о нем Бог в своем Слове и каким он воссоздан в воплощении этого Слова – чье богочеловеческое Имя призывает сердце. «Важно, – говорит Максим Исповедник, – собирать духовные logoi существ» не для того, чтобы их присвоить, но чтобы «представить их Богу как приношения от твари» 100. Здесь человек перестает объективировать вселенную из–за своей алчности и слепоты, пытаясь отождествить ее с «Телом Божьим». Его присутствие изгоняет зло, облегчает, умиротворяет. Он понимает язык творения. «Все, что меня окружало, говорит Русский паломник, являлось мне как красота… все молилось, все пело хвалу Богу! Так я понимал то, что «Добротолюбие» называет «познанием языка творения», и я видел, до какой степени можно беседовать с Божьими тварями» 101. Это язык, который почти что наш современник св. Нектарий Эгинский 102 (1846–1920) дал возможность услышать своим послушникам. «Однажды мы попросили нашего отца… сказать нам, как создания, лишенные разума и голоса, такие как солнце, луна, звезды, свет, вода, огонь, море, горы, деревья и, наконец, все те создания, которые для хвалы Богу призвал псалмопевец, – как они могут говорить? Святой ничего не ответил. Спустя несколько дней, когда шла вечерняя беседа под сосной, он сказал нам: 'Несколько дней назад вы попросили меня объяснить вам, как творения хвалят Бога. Ну так вот, послушайте. Тогда он ввел послушников в преображенный мир, где они отчетливо услышали, как каждое создание на свой лад поет хвалу Господу и Творцу» 103.

И тогда мир открывается словно церковь: неф, объясняет св. Максим, это чувственно воспринимаемая вселенная, ангелы составляют хор, а дух молящегося человека – святое святых. «Душа укрывается, как в Церкви, в мирном уголке через духовное созерцание природы; она входит туда со Словом, а с нею – наш Первосвященник; под Его водительством она в духе своем вручает вселенную Богу, как на алтаре» 104. Тут вспоминается Рильке, желавший «со всею страстью собрать мед видимого в золотом улье невидимого». Совсем недавно Сильван Афонский (ум. 1938) повторял: «Для человека, который молится в сердце своем, весь мир есть церковь» 105.

Духовное движет и приводит в волнение космическая любовь, которая, по выражению св. Павла, обнаруживает и выражает стенания твари. «И что есть сердце милующее? – спрашивает Исаак Сирин. – Это сердце, которое воспламеняется любовью ко всей твари, к людям, птицам, зверям, демонам, ко всем созданиям. Тот, у кого такое сердце, не может увидеть создание или вспомнить о нем без того, чтобы глаза его не наполнились слезами от охватившего его огромного сострадания… Он молится даже за пресмыкающихся, побуждаемый беспредельной жалостью, которая пробуждается в сердцах тех, кто уподобляется Богу» 106.

Свет высокой духовности не отменяет (даже если появляется порой такое искушение), но озаряет космическое призвание живущего в мире христианина. Призвания, которое мы хотели бы весьма схематично изобразить, касаясь трех тем – пищи, супружеской любви и труда.

«В принятии пищи, – писал Сергей Булгаков, – [человек]… осуществляет свое единство с плотию мира» 107. Благословение пищи и всякого труда, благодаря которому она производится, предпогает отказ от «разграбления планеты» и уважение к ритмам жизни; оно понуждает нас обходиться без «кровожадного» отношения к природе – есть, чтобы в конце концов самому быть съеденным, – и перейти к евхаристическому отношению, которое позволяет Богу присутствовать в жизненных циклах, в великой энергетической пульсации природы. Святые отцы подчеркивали, что материальные элементы беспрерывно переходят от одного тела к другому и что вселенная есть не что иное, как одно тело 108. Поэтому, с их точки зрения и с точки зрения христианского народа, земля принадлежит одному лишь Богу и благословение пищи неразрывно связано с благотворительностью и требует ее справедливого распределения. Здесь космология общения должна вписываться в социологию общения – Бердяев называл это «персоналистическим социализмом». Поэтому пост неотделим от освящения пищи. Он позволяет нам выдерживать должную дистанцию от эгоистической ненасытности, свойственной падшему состоянию. Он удерживает нас от присвоения, способствует космической жизни в ожидании рая и особенно осознанию необходимости делиться с бедными. Как мне кажется, сегодня христиане должны в духе поста предстоять перед так называемым обществом потребления и изобилия, которое проявляет преждевременную самоуверенность, поскольку охватывает очень небольшую часть человечества. Именно в этом духе – который есть насыщение Христа любовью к беднякам, – «алкал Я, и вы дали Мне есть» (Мф 25:35) – они должны сотрудничать со всеми теми людьми, которые бескорыстно трудятся ради такого распределения, необходимого отныне в планетарном масштабе. «Ты дал нам необходимое, которое останется у нас для того, чтобы мы творили добро».

Благословлять, почитать землю, погрузить всю свою жизнь в ее плодоносящую красоту, делиться с бедными – мы должны соединить все это, чтобы готовить преображение земли в евхаристию. Есть, чтобы быть съеденным, должно означать поглощение Бога на протяжении всей нашей жизни, чтобы Он поглотил нас из нашей смерти. «Господи, Боже наш, живой небесный Хлеб, истинная пища всей вселенной…».

О супружеской любви можно mutatis mutandis* сказать то же самое, что Соловьев сказал о любви, в которой эрос сокрыт полностью. В истинной любви эрос не спрятан, но выражается лишь внутри личной встречи, которая некоторым образом воспроизводит соединение Христа и Церкви, Logos'a и святой плоти земли. Для тех, кто так любит, мир является домом, где больше нет ничего безличного. Слепую и убийственную любовь такие люди превращают в праздник встречи, в «синтез» в смысле св. Максима, который восстанавливает целостность в одной из главных точек ее разрыва. Еврейская мистика утверждает, что ангелы радуются, когда любят друг друга. Они молят Христа продлить для них и через них чудо в Кане Галилейской, преобразить слепой порыв эроса в вино евхаристии. Они призваны заключить брачный союз с землею, союз, длящийся со времен Орфея, ибо Христос освободил Эвридику из ада… Здесь следовало бы вспомнить о «ветхозаветных» положениях Розанова, поместив их в обновленное христианство: чтобы «поклоняться Богу не только в черных одеяниях аскетического уединения, но в сияющем единстве плоти и крови» 109, в «ноуменальной тайне» эроса. Преобразить космическую жизнь в подлинную брачную встречу значит подготовить зарождение новой земли, которая будет полна цветов, этой «пылающей энергии пола» 110.

Всякая цивилизация колеблется между возвращением в рай – через праздник, искусство, досуг или любование природой – и трудом как «гуманизацией» вселенной, превращением «мировых веществ в потенциальное чувствилище, общечеловеческое тело» 111. Трудом, в который соединены научное знание и технические достижения, человек призван сотрудничать с Богом ради спасения вселенной. Прежде всего здесь христианин должен стать литургическим человеком. Для света литургии нет границ. Мы священники и цари, и в познании природы, как и в ее преображении, нам дано переживать великую космическую евхаристию: «Всё у Тебя, всё от Тебя, мы приносим Тебе это во всем и ради всего» 112. Теперь перед нами встает проблема современной техники.

III. ТЕХНИКА И ВОСКРЕСЕНИЕ

В нашем веке большинство западных интеллектуалов восприняли технический прогресс с «фаустовским», «прометеевским» энтузиазмом, который марксистская идеология, техницистская по преимуществу, подвергла систематизации и до сих пор распространяет на обширных пространствах Евразии. Однако, начиная с первой половины XX века, вызываемые техникой катаклизмы, вмешательство машин в повседневную жизнь и в psyche вызвали между двумя войнами и в 40–х годах тревогу наших мыслителей. Тревогу манихейской окраски, когда «современный» становится синонимом пагубного и даже дьявольского (от Генона (Guenon) до Хаксли и Ланцы дель Васто – сколько отлучений от «современного мира»!), когда мистифицированная машина как бы является носителем рабства и бесчеловечности. Через несколько лет – новый поворот: реанимируются надежды XIX века, индустриальная цивилизация обещает золотой век, неопозитивизм (французский структурализм – лишь одно из его ответвлений) рассчитывает отыскать в кибернетике доступ к тотальности: начинается эра «киберантропа» 113. Христианская мысль, прокляв в двадцатых годах – по крайней мере в Европе – гуманизм и технику, благословила их в шестидесятых. Под давлением «новых церквей», которые пустили корни в странах, где индустриализация была насущной необходимостью, она торопится восхвалить «развитие», прославляет в техническом специалисте совершителя некой литургии, которая завершит сотворение. При этом христианские мыслители не ставят, помимо этических проблем, проблему духовного и космического смысла машины. Это придает многим увещеваниям современных христианских авторитетов несколько поверхностный характер: они словно неспособны охватить всего человека с его подлинными проблемами. Наконец, для определенной части технических специалистов и почти для всех рабочих и служащих «технополиса» техника – это просто работа, job, когда желают, чтобы она была как можно короче, и не желают контакта со вселенной. А эта работа действительно стала вселенной, из которой стремятся убежать после окончания рабочего дня или на уикенд, а особенно в отпуск. Признаем: реальное, космическое чувство наших современников из индустриального общества, чувство, которое стоило бы углублять, больше связано с оплачиваемыми отпусками, чем с высокотехнологичной работой. Разумеется, эти постоянно увеличивающиеся отпуска позволяет предоставлять техническая цивилизация. И это ставит настоящую проблему: проблему техники как «дикой революции» (выражение Эдгара Морена 114), которой нужно овладеть и которую нужно подчинить богочеловеческим и антропо–космическим целям. Любое утверждение о трансцендентности человека по отношению к оборудованию, которое его окружает, имплицитно является богочеловеческим и полагает технику инструментом или игрой, но никак не судьбой. Любое стремление сделать так, чтобы этот инструмент служил встрече людей друг с другом и с природой, имплицитно является антропо–космическим и связано с поиском того, как превратить отношение господства человека над природой в своего рода брачные отношения и превзойти его. Сегодня подлинные проблемы техники не технические, а геосоциальные – это главным образом трагедия «третьего мира» – и духовные: какому образу человека и природы уподобить эту «дикую» мощь? Предоставленная самой себе, то есть стремлению к прибыли и господству богатых и сильных – как на Востоке, так и на Западе, – техника становится «опиумом народа»: «научная фантастика» и подвиги «космонавтов» являются на самом деле бегством от насущных потребностей людей, от физического и морального голода, который в одних местах разрушает тела, а в других души. Для христиан было бы очень дурно отказываться от духовности, когда речь идет о том, чтобы дать человеку уверенность в его трансцендентности и внутренние силы, необходимые для господства над машинами. «Если вы больше не молитесь, – писал Дени де Ружмон (Rougemont) в состоянии антитехницистского пессимизма, – то это все–таки не вина [машин]» 115. Сегодня, когда оптимизм вернулся, это можно было передать таким образом: если вы больше не молитесь, не машины придадут смысл вашей жизни и себе самим. Даже если компьютеры, зная возможности науки и нравственные императивы, которые позволят планете выжить, посоветуют установить определенное экономическое единообразие в масштабе земли, решать предстоит человеку. И глобальная проблема остается. Сделать мир пригодным для обитания – да, но что потом? Впрочем, уже и теперь? Здесь, в странах, где длившаяся с незапамятных времен нужда преодолена, и в «третьем мире», где мы позволяем первобытному фанатизму и «западному» реагированию», не менее первобытному, которое этот фанатизм вызывает, разлагать или изгонять замечательные культуры, связанные с символизмом, углубленностью во внутренний мир, близостью к земле, созерцательностью? Так что те, кто умеет жить, умирают от голода, а те, кто больше не умирает от голода, не умеют жить… В индустриальных обществах кризис души (de sens) в самом разгаре: нигилизм литературы приводит к одной–единственной уверенности – все мы умрем; обращение к магическому космосу (от возрожденной средиземноморской или таитянской астрологии до внутриутробного блаженства) и к невидимому (через наркотики, психотехнику или восточные религии) не заполнят пустоту; формируется культ секса, последнее возвращение к «природе» в «технополисах» и «мегалополисах», со своими пастырями, психоаналитиками, с эротизированной молодежью, пассивной или «революционной». Как мало ни умели бы мы различать «знамения времени», для православных сейчас не время стыдиться своего наследия аскезы, духовности, антропологического и космологического гносиса. Революция в технике во все возрастающей степени продолжает дело социальных революций, а эти последние в «третьем мире» не имеют иной цели, кроме распространения на весь мир. Технологическая революция все настоятельнее требует революции духовной – «третьей революции» (после революции индивидуума в 1789–м и революции коллектива в 1917–м), о которой сейчас мечтает новая советская интеллигенция 116.