О нем, кроме группы иностранцев, никто как будто не думает на этой страшной шарашке. Но вот, оно есть, оно вспыхнуло своим светом вначале, и этот свет незримо озаряет все эти страницы, всю эту мучительную безнадежную повесть. И оно есть в повести потому, что для Солженицына оно есть в мире. Так же, как есть в мире эта странная, ни на что не похожая книжка рассказов Толстого[2], случайно попадающая в палату «Ракового корпуса», попадающая только для того, чтобы отнести всех этих страдающих и умирающих людей к главному — чтобы ясным стало изображение вечности, зароненное каждому.

Мы говорим сегодня о Солженицыне, потому что он получил Нобелевскую премию — высшую награду, высшее признание, которое может на этой земле получить писатель. Мы знаем, конечно, что не Солженицыну нужна эта премия, она нужна нам — русским людям, где бы мы ни находились. Нужна, потому что ею явлена миру настоящая Россия, а не та — отдельная, казенная и тюремная, вечным изображением которой останется солженицынская шарашка.

Но на глубине, конечно, не в премии дело, не в этом человеческом признании. На глубине для нас важно то, что Солженицын, как и его предшественник на этом пути славы и мученичества, Пастернак, — христианин. Мир отрекается от Христа, мир гонит Христа, мир утверждает, что ему не нужен Христос. И впереди этого безбожного мира, отрекшегося от изображения вечности в себе, стоит, увы, наша страна — и это наш позор, и это наш ужас.

И вот из недр этой страны приходят и вырастают один за другим эти гиганты духа, и говорят «нет», и смывают с нас и с России этот позор и этот ужас. И мир в них, а не в постылой казенщине, узнает и признает и приветствует подлинную, вечную, необходимую — как говорит постановление Шведской Академии — Россию. Дорогие слушатели! Какая чистая и глубокая радость знать и сознавать, что великие писатели безбожного и материалистического периода нашей истории — Ахматова, Пастернак, Солженицын — начертали имя Христа, веру во Христа, радость о Христе на своем творчестве.

Что изображение вечности, которым озарено это творчество, — это образ Царства Божия, той радости и мира в Духе Святом (Рим. 14:17), в котором родилось христианство. Нам говорят: нет и не бывает чудес. Но разве не чудо этот светоносный взрыв солженицынского творчества над мрачной и унылой тучей страха, подлости, приспособленчества и уродства?

Разве не чудо этот удивительный человек, смотрящий так умно, так пристально, так любовно на своих фотографиях, прямо в душу каждому из нас, и как бы говорящий: «Не бойся!» Я не боюсь, и ты не бойся. Ибо есть высшая правда, есть совесть, есть Бог, есть Христос, и есть подлинная и вечная Россия. Когда-то Тютчев написал свое знаменитое стихотворение о России: Изнуренный ношей крестной, Всю тебя, земля родная, В рабском виде Царь Небесный Исходил, благословляя.

И тогда многим это показалось преувеличением. Но теперь мы знаем, что это правда. Знаем от Ахматовой, знаем от Пастернака, знаем теперь от Солженицына. Знаем, что никакие гонения, никакие диалектики и никакие обманы не убили и не отравили главного — изображения вечности, зароненного не только каждому человеку, но и каждому народу. Внешне творчество Солженицына наводнено рабами.

Рабы — Володин, Герасимович, Костоглотов, Иван Денисович, — рабы, изнуренные «ношей крестной». Но вот, все творчество Солженицына о том, что эти рабы — свободны, — той свободой, которой у них никто отнять не может. Свобода — на шарашке, а страшное рабство и одиночество — в ночном кабинете Сталина и в бесчисленных кабинетах бесчисленных аппаратчиков.

Поэтому ко всему творчеству Солженицына хочется поставить один всеобъемлющий эпиграф — слова Христа: «В мире печальны будете, но мужайтесь: Я победил мир» (Ин. 16:33). 2 Я говорил в моей прошлой беседе, что никто и никогда не сможет уже изменить или замолчать того, что в 1970 году Нобелевская премия по литературе присуждена была писателю, открыто, во всеуслышание исповедавшему себя верующим христианином.

Что через пятьдесят с лишком лет после прихода к власти людей, задавшихся целью искоренить религию, людей, которые всеми возможными силами поколению за поколением внушали, что религия — это вздор, отсталость, некультурность, суеверие, — лучший представитель культуры всем своим творчеством доказывает, что вздор и некультурность — это то, что говорят эти люди.

Что все их идеи безнадежно отстали, устарели, никуда не годятся и держатся только насилием и страхом. Солженицын вырос, воспитался при безбожной, воинственно антирелигиозной власти. Его-то уж никак не зачислишь в пережитки прошлого, ему-то уж никак не припишешь буржуазного атавизма, не сделаешь мракобесом, если он предпочел и свободно выбрал Христа, христианство, веру и отбросил мракобесие диамата, и поэтому свидетельство это нужно признать имеющим потрясающее значение.

Теперь безбожию во всех его видах можно спокойно и твердо сказать — ты провалилось. Но, конечно, недостаточно просто указать на все это, просто возрадоваться свидетельству Солженицына. Солженицын писатель, а это значит — творец миров, создатель некоей духовной реальности, художник, учащий нас смотреть и видеть. И поэтому по отношению к нему недостаточно просто сказать: он верующий.

Нужно еще спросить, как же эта вера отражается в его творчестве. Почему этот творец, этот художник осознал так глубоко и твердо необходимость веры? Ибо творчество Солженицына как таковое не специально обращено к религиозным темам. Ни Иван Денисович, ни Костоглотов в «Раковом корпусе», ни обитатели шарашки в «Круге первом» не говорят о своей вере и не заявляют себя верующими.

Поверхностному читателю может даже показаться, что творчество Солженицына не имеет прямого отношения к религиозному вопросу. С другой же стороны, все, что пишет Солженицын, все его творчество столь же несомненно пронизано трагизмом. Трагически кончается «В круге первом», обратно в ссылку, не исцелив своей страшной неизлечимой болезни, уезжает из ракового корпуса Костоглотов, безысходной печалью и безнадежностью пронизан «Один день Ивана Денисовича».