Очень приблизительно, словами заведомо недостаточными, неподходящими, можно, быть может, ответить так: это прежде всего чувство присутствия, присутствия в жизни, во времени, в каждой их частице как бы другого измерения, другой стороны, сразу, простым глазом, простым слухом невидных и неслышимых, но становящихся видимыми и слышимыми, как только мы, вот как князь Андрей на Аустерлицком поле, выходим из всепоглощающей суеты, духовно и внутренне освобождаемся от нее.

Нет, это не все чувствует глаз, это не все чувствует ухо, за этим есть еще и то, вот то таинственное присутствие, тот странный зов, призыв, сигнал о чем-то другом: луч солнца падает на какой-то предмет, одна секунда, одна вспышка — и все проходит. Внешне, с точки зрения таблицы логарифмов, это чисто физическое явление, на которое не стоит обращать внимания.

Но этот свет, оставшийся в душе, но эта радость, чувство, это знание, что мне что-то сказано, открыто, явлено, — как это выразить, как передать? Но реальность этого опыта самоочевидна, иначе не было бы в нашем языке слов «красота», «дух», «вдохновение». И с этого начинается ощущение того образа вечности, данного каждому, о котором говорит Солженицын.

Ощущение чего-то высшего, прекрасного и вечного. Верующие говорят здесь о Боге, но они не говорили бы о Нем, если бы не это изначальное чувство, ибо, повторяю, никто и никогда не поверил в Бога на основании научных и логических выкладок, никто и никогда не пришел к Нему одним умом. Всегда было и есть это «касание мирам иным», этот свет и эта любовь, растопляющая сердце, этот зов и этот ответ.

«Я не искал бы Тебя, — говорит Паскаль, — если бы сначала не нашел Тебя». «Для Себя создал Ты нас, Господи, — говорит Августин, — и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя». Да, все пронизано лучами этого света, все полно этого таинственного присутствия. Можно, конечно, все это проглядеть, проспать, можно ничего не увидеть и ничего не услышать. Но лучшее в мире зовет к этому.

Зовет не дать в себе дрогнуть, замутиться этому образу вечности, и как утешительно знать, что спустя полвека после официального отрицания этого опыта приходит Солженицын и так спокойно и просто, с абсолютно твердой уверенностью говорит: «образ вечности, данный каждому». И как будто не было этих пятидесяти лет отрицания, издевательств, низведения всего к логарифмам и лабораториям.

Все снова стоит на своих местах, свет снова светит; остается постараться заткнуть глотку, не дать написать, не дать напечатать, попытаться перекричать, но даже и это не удается. Тихий голос сказал что-то важное, сказал что-то душе, и весь мир услышал. Другие кричат годами, и их никто не слушает. Назовет ли снова человек это присутствие, этот свет и этот зов Богом, сумеет ли вернуться к образу вечности, научится ли побеждать темную суету, суетливую тьму — мы не знаем; мы знаем, что никогда не переведутся (найдутся?) свидетели этого присутствия.

Мы знаем, что «Свет во тьме светит, и тьме Его не объять» (Ин. 1:5). 4. Цикл бесед о религиозности русской поэзии 1 «О Боге великом он пел, и хвала его непритворна была» — все помнят, конечно, эту незабываемую строчку из лермонтовского «Ангела». Вот почти случайно возникает она в памяти, сначала бессознательно-машинально, а потом внезапно поражает, заставляет задуматься, потрясает так, как если бы услышал ее в первый раз.

Ведь написал эту строчку юноша, почти мальчик, написал в одном из самых удивительных, чистых стихотворений русской поэзии. Не преувеличивая, можно было бы поставить именно эту строчку эпиграфом ко всей русской литературе. Что бы нам ни твердили, как бы нам ни заговаривали зубы всевозможные казенные литературоведы, поразительна эта несомненная, очевидная связь русской литературы с Богом, поразительна эта пронизывающая всю ее некая печаль по Богу, поразительна звучащая в ней хвала.

В нашей стране давно уже воцарилась и насильно насаждается идеология, не только отрицающая религию, но и считающая одним из достижений прогресса уничтожение религии, выкорчевывание Бога, памяти о Нем, хвалы Ему из человеческих сердец. Религия опровергается этой идеологией на почве науки: научное знание исключает-де Бога, религия препятствует росту научного сознания, также построению «научного» счастья на земле.

При этом, конечно, не говорится никогда, какая точно из множества существующих наук пришла к этим выводам. Но это и не так уже важно. Важно то, что религию, веру, Бога считают подсудными именно науке, науке и полиции: наука доказала, а полиция осуществляет. Но если оставить этот бесплодный спор, никогда никого ни в чем не убедивший, если забыть науку, никогда, в сущности, вопросом о Боге как таковым не занимавшуюся, если обратиться к человеческому опыту и человеческому творчеству в целом, то не может не поразить одно — чем выше и чище этот опыт, чем подлиннее творчество, тем очевиднее в них религиозное вдохновение, тем яснее чувство, трепетное и светлое чувство Бога.

Я назвал русскую поэзию и шире — русскую литературу. Как же объяснить тот факт, что литература, — это величайшее, несомненнейшее достижение русской культуры в целом, — что литература эта, вне всякого сомнения, пронизана религиозным чувством? Ведь даже самые закоренелые защитники материализма не отрицают человечности, свободолюбия, правдивости или, как они любят выражаться, прогрессивности русской литературы, не записывают ее в лагерь черной реакции, эксплуатации, крепостничества, напротив, в ней видели и видят великую освободительную силу.

Но при этом всегда забывают сказать, что наряду со всеми теми качествами, которые мы только что перечислили, русская литература еще и религиозна, в самом глубоком, самом подлинном смысле этого слова. Это не значит, что все русские писатели и поэты одинаково верили, придерживались тех же религиозных догматов, были убежденными церковниками, — нет.

Мы говорим о чем-то более глубоком, о некоем последнем вдохновении, о некоей последней интуиции, которые объединяют всех этих русских творцов и в которых светлый Пушкин сходится с тяжелым и меланхолическим Гоголем, бунтарь Лермонтов — с консерватором Тютчевым, Достоевский — с Толстым, даже официально неверующий, скептик, агностик Тургенев — с Чеховым...