But is this enough for the wisdom of life? Is life a cognitive division? Is life only knowledge? Is life only an opposition?

Life is life – this is what many who have discussed this topic do not understand. Knowledge itself is only the result of life. Knowledge itself is caused by the needs of life. It is not we who know, but the reality itself in us that knows itself. After all, it is not we who live, but the common world life lives in us. We are only splashes on the common sea of existence, only streams of a single and universal stream, only waves of the immeasurable ocean of the universe. What is our cognition? These are only individual flowers, leaves, trunks, individual blades of grass in the incomprehensible meadow of universal life; and all this goes into the soil, into the dark bowels, nourishes in its roots by the shapeless, hidden from view, obscure and misty.

Before there can be division, there must be unity. Before thinking can exist, there must be being itself. Before there is knowledge, there must be life and reality. Knowledge is first an act of life, and only then a mental, perceptible, and generally semantic one. Knowledge first fulfills a vital, existential function, it is at first a stream of life itself, a product of reality itself; and only then is it division, distinction and comparison. Knowledge is knowledge of the general; the general, life, is dissected in itself, and it is the product of this dismemberment that knowledge is.

What is common to knowledge is not external; it is not that which may or may not be in it. It is always in him. And it is not only always and necessarily there. It is in him the most intimate, the most desirable, the most desired. Life as a general, as a certain general element, is the very core of knowledge; it is the very umbilical cord of knowledge, its goal and meaning.

People who are spoiled by books often think that only this singular and separate thing is real, that only these isolated sensible things are the present. Such things are usually called real; they are also called specific. What can be felt or smelled is what is real and concrete.

Life is not like that. Life is always the most intimate touch of the common; it is the most intimate realisation not of this particular, partial, and fragmented, but always of the general, always of that which goes very far beyond the limits of each particular particular.

Let us take the elementary forms of life, let us take biological life, and, more concretely, the life of sex. The entire animal world (and partly flora) is embraced by the element of sex. Everywhere in the animal world, the male strives to impregnate the female and the female strives to conceive and give birth to offspring. Now ugly, now beautiful, now hidden and mysterious, now openly and impudently, now cleverly, now stupidly, now in the form of a direct and unaccountable instinct, now consciously, deliberately, measuredly and systematically — everywhere and always, from birth to death, the animal organism (and hence the human organism) is permeated with this implacable and despotic passion to generate, and this passion is the deepest, most intimate, the most desirable, no matter how it is evaluated, no matter what periods of rise or fall it passes through in the organism and no matter how it encounters this or that resistance (physical, moral, social or other). And what happened? This is the desire for the common. It is a passion to assert one's race, to assert oneself not in one's own separateness, but in one's community with one's race. This is the fulfillment of generic tasks. This kind asserts itself in the body. This is nothing else than precisely the assertion of oneself by the common in the individual. The animal creates the will of the common, but at the same time it is its most intimate and desirable intention. A person is completely entangled in the rules of morality and society, the laws of science and law, customs, traditions and "common sense". But sex has always been and remains in him, that which is most general in him and at the same time most intimate in him, that which is the result of some generic, absolutely supra-individual and seemingly impersonal will, and which at the same time is his absolutely personal, vitally vital, intolerably imperative will, feeling, attraction and thought. his personality, his inescapable and self-screaming desire and passion. It is not the individual who lives here, but the species that lives in the individual; And it is not the individual who here opposes himself to the genus, and in this opposition enters into communion with it, but the individual himself appears for the first time as a function and product of the genus, and it is precisely his true and real, his (let us use our favorite philosophical terms here) genuinely real, genuinely concrete, and genuinely substantial, genuinely vital life.

This is the first word of wisdom that wants to embrace life and death, and not cowardly hide in abstract "laws of nature." When I think and express the laws of nature, I myself am dead, and only my head, my brain, only my mind works in me. But when a person strives to generate, he is no longer dead, and it is not a matter of reason. The most stupid and unreasonable, the most headless and stupid knows what sex is and how it is possible to give birth. And this is because life itself acts in him, that this most general and supra-individual, the most impersonal and impersonal, is his personality, his most intimate and vital personality and life. Science and the laws of nature speak of the common. But – as they say! They just talk – and talk about something. And life does not speak, but lives, and if it speaks of anything, it is only of itself. And, rather, there is no "o" at all, no "relatively"; there is no comparison or correlation, but there is only it itself, the one and indivisible life, which asserts itself in individuals and constitutes their vital and intimate possession.

* * *

Каждый человек принадлежит роду. Каждый человек стремится обособиться, но для этого стремления есть предел, как есть предел вообще для обособления от естественной жизни. Можно механизировать жизнь, но механизм условлен и существует только тогда, когда есть жизнь.

Можно не ходить, но пользоваться трамваями, метро, паровозами, велосипедами, автомобилями, самолетами. Но все же хотя бы и в трамвайный вагон надо войти естественным путем. Все же и самолетом должен кто-то управлять естественным, то есть непосредственно-трудовым путем. Жизнь не может быть механизирована вся без исключения. Наоборот, в жизни доступно механизации решительно все, но только — кроме самой жизни, кроме самой субстанции жизни. То же и в общественных организациях.

Можно максимально устранить из общества всякую непосредственность, всякое простое и естественное отношение людей, но это не может превратиться только в один механизм. Государство механизирует и обезличивает многие процессы жизни, но не все. Покупая всякие входные билеты, получая те или иные дипломы или удостоверения, пользуясь паспортами и пропусками и т. д. и т. д., мы, конечно, делаем это только потому, что друг другу не верим, только потому, что всякий из нас может наврать о себе и наговорить о себе то, что к нему не относится. Этой опосредствованностью и формализмом приходится государству заменять простые и естественые, непосредственные и наивные, доверчивые отношения между людьми. В самом деле, куда было бы проще для современного государства не иметь, например, милиции или полиции. Но без этого, конечно, не могла бы проходить городская жизнь, да и деревенская держится только тем, что для всякого преступника или хулигана есть управа если не в данной деревне, то в каком-нибудь центре. И вот при всем том всякое формализирование человеческого общежития должно иметь свой предел. Человек все же остается человеком, как он ни опутан бесконечными внешними формами и принудительными обстоятельствами, вытекающими из самой природы человеческого общежития. Само человеческое общежитие, будучи естественным и непосредственным в своей основе, как бы оно ни формализовалось, всегда остается внутри себя именно таковым и тем самым сдерживает и ограничивает формализм и схематизацию человеческих отношений.

Род, родство, родственные отношения — вот что останется с человеком всегда, как бы ни уходил человек в отвлеченные, рассудочные взаимоотношения. Предъявляя контролеру свой проездной билет, я выступаю не как непосредственный человек, Иван Иванович Иванов, но лишь как пассажир вообще (а сколько во мне всего, кроме того, что я в данную минуту пассажир!); и контролер выступает здесь не как живая и непосредственная личность, но как безличное начало законности и порядка (а сколько же в нем всего другого кроме этого!). И все-таки, несмотря ни на что, и я и мой контролер остаемся живыми людьми и непосредственными личностями. Механизация и схематизация наших с ним отношений совершаются только на фоне живой жизни наших личностей; и в правильном государстве она не только не мешает живой жизни наших личностей, но должна помогать ей и облегчает ее.