Естественная классификация После всего сказанного, после стольких усилий, затраченных на утверждение позитивистского смысла новоевропейской физики, воплощенного как в ее логике, так и в ее истории, будет очень странным узнать следующий тезис Дюгема: «По мере своего прогресса физическая теория все более приближается к некоторой естественной классификации, которая является ее идеалом и ее целью»[aaaa] .

Естественная классификация означает теорию, отражающую метафизический порядок вещей. Однако именно разрыв физики и метафизики, чистая номиналистичность физических теорий и были главными положениями дюгемовской философии науки. Как же примирить эти два взаимопротиворечащих утверждения? По Дюгему, однако, здесь не было никакого противоречия. Он считал, что вся деятельность физика, — а в особенности, рефлексия по поводу истории физической науки, — подталкивают ученого к идее о естественной классификации.

Оставаясь только физиком, точнее, — внутри самой физики, — ученый не может доказать существования естественной классификации. Сам этот тезис принадлежит уже метафизике. Позитивная наука, по Дюгему, лишь как бы приглашает ученого быть метафизиком. И он может вполне отказаться от этого приглашения. И все это совсем не отменяет главного смысла дюгемовской демаркации.

Внутри науки ученый действует, — должен действовать! — только в соответствии с императивами научного разума, то есть он предлагает математические дедуктивные теории и изучает их соответствие экспериментальным данным. И не больше. Здесь, как мы знаем, не может идти речи ни о какой метафизике; по Дюгему, ни про одну физическую теорию мы, собственно, даже и не можем с уверенностью сказать: верна она или нет.

Но полнота человеческого разума не вмещается только в научный разум. Своим сверхрассудочным «шестым чувством» ученый чувствует, что гармония его научной теории не случайна. Вот как пишет об этом сам Дюгем: «Легкость, с которой всякий экспериментально установленный закон находит свое место в классификации, созданной физиком, ослепительная ясность, проявляющаяся в этой до совершенства правильной группировке, прбуждают в нас непреодолимое убеждение в том, что такая классификация не есть классификация чисто искусственная, что такой порядок не есть результат чисто произвольной группировки законов, придуманной гениальным ученым.

Не будучи в состоянии ни отдавать себе отчет в этом нашем убеждении, ни также отделаться от него, мы усматриваем в строго точном порядке этой системы признак, по которому можно узнать классификацию естественную. Не претендуя на объяснение реальности, скрывающейся позади явлений, законы которых мы группируем, мы тем не менее чувствуем, что группы, созданные нашей теорией, соответствуют действительным родственным связям между самими вещами»[bbbb] .

Ученый чувствует это соответствие своих математических схем и действительных связей, но в самой науке, в ее логике, в ее теориях места этому «шестому чувству» нет... Чтобы обсуждать то, что так сказать, предносится разуму ученого, он должен перейти в область метафизики и, тем самым, покинуть область науки. Для характеристики способа соотнесения положений физической теории с определенной метафизикой, или с космологией, как выражается сам Дюгем[cccc] , он использует термин аналогия.

Именно в пределах аналогии физическая теория может «намекать» на некоторый естественный порядок вещей, но только в этих пределах и не больше. Заключения по аналогии характерно отличаются от собственно научных доказательств. «Это обращение к аналогии дает во множестве случаев неоценимое средство исследования или контроля, — писал Дюгем, — но не следует преувеличивать ее возможностей; если в этом месте мы произнесем слова доказательство по аналогии, то следует тогда точно фиксировать их смысл и не путать ни в коем случае подобное доказательство с настоящим логическим доказательством.

Аналогия чувствуется, ее нельзя вывести; она отнюдь не навязывается разуму всей тяжестью принципа противоречия. Там, где один мыслитель видит аналогию, другой, больше задетый контрастом сравниваемых терминов, чем их сходством, может вполне увидеть противоположность; чтобы заставить последнего изменить свое мнение первый не сможет использовать неопровержимую силу силлогизма; все что он сможет сделать, это привлечь благодаря своим объяснениям внимание своего противника к тем соответствиям, которые он считает важными, и отвлечь его от тех рассуждений, которые, по его мнению, второстепенны; он может стремиться лишь к тому, чтобы склонить к согласию своего собеседника, он не может претендовать убедить его»[dddd] .

Мы привели эту длинную цитату чтобы показать как тонко и, тем не менее, определенно различает Дюгем логику собственно науки и логику околонаучной мысли. Аналогия — законный прием человеческого мышления, но она второстепенна в науке. Хотя она и играет некоторую эвристическую роль в формировании научного знания, тем не менее в своей актуальной форме наука требует более «жесткой» логики: дедукции из принципов и подтверждения в эксперименте.

Аналогия же интересна и важна именно там, где отказывает «научная основательность»[eeee] : там, где научную теорию пытаются соотнести с реальностью. Говоря словами Паскаля, здесь уже недостаточно одного l’esprit geometrique, «геометрического разума», здесь нужен l’esprit de finesse, «тонкий разум». Эту удивительную двойственность человеческого разума, который, с одной стороны, ясно видит, что логика научного знания неспособна «дотянуться», так сказать, до самой реальности, и который, с другой стороны, в поразительной гармонии научных теорий и опытных законов, в их предсказательной силе обретает веру в то, что это соответствие не может быть случайным, — это удивительное соединение «блеска» и «нищеты» человеческого разума Дюгем комментирует опять словами из «Мыслей» Паскаля: «Мы обнаруживаем бессилие в доказательстве, — бессилие, которого никакой догматизм победить не может; у нас есть идея истинного, которой весь пирронизм победить не может»[ffff] . Между научной (физической)

теорией и космологией существует аналогия... Но между какой собственно теорией и какой космологией? Отвечая на первую часть вопроса, Дюгем сам признает, что мы, на самом деле, этой физической теории не имеем, и «человечество никогда не будет обладать ей»[gggg] . Речь идет не о какой-то актуальной научной теории, а о некой предельной теории, к которой физика стремится в процессе своего прогрессивного развития.

Дюгем полностью отдавал себе отчет в том, что понимание этой предельной теории неизбежно субъективно, но тем не менее, старался обосновать свою точку зрения. Согласно французскому ученому, в истории физики конкурируют, собственно, две большие традиции: атомизм и общая термодинамика. Несмотря на частое возвращение атомизма и, в частности, на его популярность в начале XX века, Дюгем, как мы знаем, считал эту линию развития тупиковой.

Всю бездонную и таинственную сложность мироздания она пытается втиснуть в формы, доступные обычному воображению. Атомизм, по Дюгему, есть всегда соблазн для мысли, много обещающий, но всегда, в конце концов, разочаровывающий. В противоположность этому, общая термодинамика, несмотря на перерывы своего развития, есть устойчиво прогрессирующая «парадигма» физического знания, сила которой основана, в том числе, и на разумной скромности ее претензий: отказ от метафизики и ограничение науки только поиском наиболее оптимальных математических схем описания явлений, «спасения феноменов».