Здравый смысл Как мы знаем, целью физики, по Дюгему, является наиболее экономное математическое описание эмпирических закономерностей. Физик должен выбрать некоторые гипотезы и построить теорию, как определенную дедективную математическую систему, дающую в качестве своих следствий положения близкие, — в пределах ошибки эксперимента, — к эмпирическим наблюдениям.

Принципиальным моментом здесь является как раз этот выбор гипотез. Но как должно выбирать их? Из чего выбирать? На эти два вопроса у нас нет простых ответов. Эмпирические данные и чистая логика никак, вообще говоря, не определяют ни множества возможных гипотез, ни способа выбора из них. Формулирование научной гипотезы есть, собственно, как бы сердцевина того, что называют научным творчеством, и как всякое истинное творчество оно в значительной степени иррационально и таинственно...

По Дюгему, собственно, и не физик, даже, выбирает гипотезу, а как бы «гипотеза выбирает физика»: «Он в такой же мере не выбирает ее, как цветок не выбирает цветочной пыли, которая его оплодотворит. Он ограничивается тем, что широко открывает свой венчик ветру или насекомому, которые принесут эту пыль. Точно так же физик ограничивается тем, что вниманием и рассуждением он подготовляет свой ум к восприятию идеи, которая зародится в его уме без его помощи.

Когда однажды спросили Ньютона, как он делает открытия, он ответил: «Я постоянно думаю о предмете моих исследований и дожидаюсь, чтобы первые лучи света, медленно и скупо подкрадывающиеся, сменились полным и ясным светом»[iiii] . После того как гипотеза сформулирована начинается уже новый этап научной работы. Эту гипотезу нужно связать с другими, общепринятыми, вывести из нее всевозможные следствия, сравнить их с экспериментом.

Все это ученый должен уметь делать и все это входит в понятие его квалификации. Гипотеза, «идея» — дается, теория — строится: «Не от него [ученого — В.К.] зависит постигнуть новую идею, но именно от него зависит в значительной части развить эту идею и сделать ее плодотворной»[jjjj] . «Выбор» гипотез в науке не поддается никакой «логике научного творчества».

Он в высшей степени индивидуален и в нем сказывается вся таинственная глубина того, что мы называем личностью. Если физическая теория обнаруживает противоречия с некоторыми экспериментами, то отсюда еще совсем не следует, подчеркивал Дюгем, что ее необходимо заменить другой, т.е. прежде всего, отказаться от гипотез, лежащих в ее основании. Здесь все определяется личной позицией ученого.

Один может считать, даже, своей обязанностью сохранить принципы, положенные в фундамент теории. Он будет стараться усложнить дедуктивную схему, искать возможности поправок в выводе, искать и вскрывать ошибки в эксперименте, — будет делать все для того, чтобы теоретический остов теории сохранился[kkkk] . Другой же сочтет все эти ухищрения бесполезными и разом изменит какое-то из существенных положений теории, один из ее принципов.

Нет абсолютной, логической основы, подчеркивает Дюгем, чтобы первому осуждать смелость второго, а второму считать абсурдной опасливость первого. История физики знает немало примеров и одной, и другой позиции, которые приводили к плодотворным научным результатам. Но если нет необходимой логической основы для принятия решения о выборе гипотез, то это не значит, что для этого решения совсем нет никакого основания.

Человеческий разум отнюдь не исчерпывается своей рассудочной составляющей. Дюгем обращает внимание[llll] на то, что и при выборе гипотез, и даже, при формулировке аксиом в математике, мы постоянно апеллируем к некоторому чувству истины. Желая противопоставить его непосредственность логическому, дискурсивному ходу доказательства, мы говорим, что мы видим, чувствуем истинность этих положений.

Интуитивный характер этого понимания, этих постижений не всегда выразим средствами логики. Но именно эта таинственная человеческая способность целостного схватывания истины и позволяет «угадывать» плодотворные гипотезы. Дюгем называет эту способность здравым смыслом (le sens commun, le bon sens): «...Эти мотивы, не вытекающие из логики и тем не менее определяющие наш выбор, те «резоны, которых наш разум не знает,» которые апеллируют к тонкому уму, а не к уму математическому, образуют то, что весьма удачно названо здравым смыслом»[mmmm] .

Надо заметить, что русское выражение «здравый смысл», которым обычно переводят французское sens commun, плохо передает то, что вкладывает в него Дюгем. «Здравый смысл» в русском языке есть нечто достаточно прозаическое, даже банальное, скорее, более близкое к рассудку, чем к каким-то прозрениям. Французское le sens commun, le bon sens больше апеллирует к мудрости, к соборной (commun)

истине — правде, открывающейся поверх всех партикулярных точек зрения... Во французском bon sens слышится большая связь «здравомыслия» с «добром» (bonte), с «благом», которое есть основа всякой добродетели, в том числе и здравого, трезвого взгляда на вещи... Это «чувствование истины», которое дано всем людям более или менее одинаково и которое, парадоксальным образом, нередко заглушается развитием цивилизации, — в том числе и культивированием специальных научных форм познания и объяснения, — нередко иллюстрируется Дюгемом цитатами из его любимого Паскаля.

Последний же прямо говорил о познании сердца, а то и инстинкта: «Мы познаем истину не только разумом, но также и сердцем; именно этим последним способом мы познаем исходные начала. И необходимо чтобы разум основывал свой дискурс как-раз на этих познаниях сердца и инстинкта. Сердце чувствует, что пространство имеет три измерения и что чисел бесконечное множество; а разум только потом доказывает, что не существует двух квадратов чисел, из которых один в два раза больше другого.

Начала — чувствуются, утверждения — доказываются; оба рода — с достоверностью, хотя и различными путями»[nnnn] . «Оба рода с достоверностью», но для Паскаля, как и для Дюгема, эти два рода познания неравноправны: нужно чтобы разум опирался на познания сердца. И там, где эта иерархия нарушается, разумное познание становится поверхностным и неадекватным...