Тема благоразумного разбойника в высшей степени значима для всей русской культуры. Так, в XVI-XVIII веках русская иконопись центральных областей России (Тамбовская, Ярославская губернии и т.д.) уделяет очень много внимания образу Благоразумного разбойника. В старообрядческой иконописи эта тема играет большую роль еще и весь XIX век. Сюжеты полных икон «Воскресение и сошествие во ад» стремятся выявить и выразить смысл истории чудесного спасения Благоразумного разбойника.

Фигура Благоразумного разбойника, обнаженного по пояс, в белых портах, несущего большой, тяжелый крест, появляется на северных дверях алтарей, то есть на месте, где традиционно до и после этого периода изображается первосвященник Аарон, первомученик архидьякон Стефан, Архангелы. Русская литература XIX века с особой чуткостью относится к теме Благоразумного разбойника. А.С.

Пушкин в своей гениальной «Капитанской дочке», законченной в 1836 предсмертном году, также обращается к этому сюжету, делая его, по существу, стержневым для повести[24] . Все общение офицера царской армии Гринева и бунтовщика Пугачева происходит в модусе преодоления той актуальной исторической действительности, в которой оба героя стоят по разные стороны баррикады.

Человеческая взаимопомощь и христианское милосердие оказываются тем ключом, которым открываются двери нового мира, где уже отменяются неумолимо логичные — и в этой своей логичности сплошь и рядом бесчеловечные — законы обычной жизни, где два человека лицом к лицу встречаются перед лицом Вечности... Эти проникновенные диалоги влияют и на обычную историческую действительность, смягчают ее, облагораживают, вселяют надежду.

Уже самим фактом своего общения с Пугачевым Гринев как-бы настойчиво приглашает бунтовщика покаяться. Сначала, в чисто личном плане, — и Пугачев делает этот шаг: проявляя милосердие к Гриневу, Марье Ивановне, он с полным сознанием происходящего отмечает: «Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша братья». А потом, возможно, и в политическом...

Эта назойливо открытая возможность покаяния в высшей степени неудобна, нелогична и мучительна для предводителя бунтовщиков. Но парадоксальным образом, приносит она с собой одновременно и облегчающее дуновение надежды... Если в «Капитанской дочке» тема Благоразумного разбойника реализуется, так сказать, потенциально, то в «Преступлении и наказании» Ф.М.

Достоевского она выступает актуально и явно. Вообще, Достоевский, как хорошо известно, всю жизнь мечтал написать большое произведение «Житие великого грешника». В архивах писателя остались наброски плана этого сочинения, а известные романы Достоевского оказываются лишь как бы попытками воплощения этого грандиозного замысла. Главной темой этого сочинения должна была стать именно история покаяния и исправления человека, пережившего глубокое нравственное падение, отвергшего Бога.

Знаменитые диалоги преступников и «святых» в романах Достоевского есть все то же отражение евангельской крестной встречи Христа и покаявшегося разбойника Раха. Настойчивые попытки Н.В.Гоголя воскресить «мертвые души» в продолжении своей «Поэмы» — это еще один пример художественной реализации идеи Благоразумного разбойника. Н.А.Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо» (часть «Пир на весь мир»)

дал свое воплощение темы покаявшегося разбойника Кудеяра: Днем с полюбовницей тешился, Ночью набеги творил, Вдруг у разбойника лютого Совесть Господь пробудил. Несмотря на ядовитую народнически-революционную концовку некрасовского «Кудеяра», великолепные стихи, а главное, фундаментальная значимость этой темы для русской духовности сделали свое дело: стихи эти превратились в народную песню, в «Легенду о двенадцати разбойниках».

Наконец, в XX веке, в «Докторе Живаго» Б.Л.Пастернака проникновенные диалоги Антипова и Живаго опять дают нам новое воплощение все той же темы Благоразумного разбойника, уже на новом материале огненных лет последней гражданской войны в России. Почему же столь привлекателен сюжет Благоразумного разбойника для русской литературы, для русской души?

Основой этого, по нашему мнению, является исторически сложившаяся глубочайшая — порой до грани еретичества[25] — жалостливость русского человека к человеку вообще. Образ Божий, отраженный в человеке, наделяет последнего возможностью бесконечного благородства. Перед лицом этой возможности все земные грани, иерархии, оценки становятся условными.

Последняя Божественная правда может их всех разом отменить. Как бы низко не упал человек в нравственном отношении, не может он измерить бездны милосердия Божия. «... Да не одолеет моя злоба Твоей неизглаголанной благости и милосердия», — учит нас молиться Иоанн Дамаскин в молитвах на сон грядущий. Ибо так высок Бог христианства. И к этой высоте влечет Он верующих в Него.

Вырастающее отсюда отношение к человеку в высшей степени антифарисейское. Все природные и социальные иерархии становятся условными, пластичными и как бы прозрачными. Иногда, почти до нигилизма... Везде проступает самое важное — лицо. И несмотря на все исторические издержки русского варианта этого христианского персонализма, именно здесь находит русская культура истинное мерило человека.

Рядом с высотой божественного призвания все мы — разбойники и дикие звери по отношению к ближнему... И все достойны жалости, и от всех нас Господь ждет покаяния... * * * Сегодняшний возврат русской культуры к Православию обещает много новых творческих свершений в ближайшем будущем. Ожидания эти законны: мы заново опознаем свои собственные духовные истоки, возвращаемся к тому корню, из которого взошли и соками которого веками питались русское правосознание, любомудрие, литература, искусство.