Вместе с насилием над совестью приходят ложь и подтасовки в богословии, утверждающие себя в качестве «доказательств», постоянное давление в умственной сфере, самая невыносимая из возможных несвобод. Поэтому и столь естественна была реакция на это насилие – Протестантская Реформация: без свободы не может быть и веры. Однако, эта свобода была завоевана ценой утраты единства.

Само Протестантство вскоре раскололось на множество толков, ожесточенно спорящих между собой. Если Католицизм представлял собой, по формуле Хомякова, единство без свободы, то Протестантство реализовало другую односторонность: свободу без единства. Но самое главное, не переставал подчеркивать Хомяков, оба течения западного христианства в богословии были одинаково поражены рационалистической ересью.

Это была плата за своевольный разрыв со вселенской Церковью в XI столетии, и импульс к рационализму шел именно от папизма: «…Рим разорвал всякую связь между познанием и внутренним совершенством духа; он пустил разум на волю, хотя, по – видимому, и попирал его ногами»[33] . Это была принципиальная духовная ошибка, о – грех, за которым скрывался грех настоящий – болезнь воли и ума… «Когда преступная гордость, разорвавшая единство Церкви, присвоила себе монополию Св.

Духа и задумала низвести восточные Церкви в положение илотов, конечно она не предугадывала, к чему придет сама; но таков Божественный закон: испорченность сердца порождает ослепление ума, и нарушение первой из евангельских заповедей [т.е. заповеди о любви – В.К.] не могло пройти безнаказанно»[34] . Философия истории Хомяков, создавший трехтомную «Семирамиду» («Записки по всемирной истории»)

, писавший специальные статьи по русской истории, имел конечно, особый вкус к историческим исследованиям. Эта его склонность была и отражением общего духа времени, в которое он жил, влияния Гегеля, Шеллинга и т.д. «В философии Хомякова, — писал Н.А.Бердяев, — больше всего места отведено философии истории»[35] . Тем интересней рефлексия Хомякова в этом вопросе, методология его подхода к истории.

Основатель славянофильства был здесь, как и во всем другом, самостоятелен и оригинален. Исходная позиция Хомякова здесь – критика самодостаточного научного педантизма в исторических исследованиях, т.е. по – существу, все того же рационализма, но уже в методологии истории. «Познания человека увеличились, книжная мудрость распространилась, с ними возросла самоуверенность ученых.

Они начали презирать мысли, предания, догадки невежд; они стали верить безусловно своим догадкам, своим мыслям, своим знаниям. В бесконечном множестве подробностей пропало всякое единство. Глаз, привыкший всматриваться во все мелочи, утратил чувство общей гармонии. Картину разложили на линии и краски, симфонию на такты и ноты. Инстинкты глубоко человеческие, поэтическая способность угадывать истину исчезли под тяжестью учености односторонней и сухой.

Из под вольного неба, из жизни на Божьем мире, среди волнения братьев – людей, книжники гордо ушли в душное одиночество своих библиотек, окружая себя видениями собственного самолюбия и заграждая доступ великим урокам существенности и правды»[36] . Не книжная мудрость, конечно, и не профессионализм историка сами по себе страшны, страшно, что заграждается доступ к «великим урокам существенности и правды», что наука теряет свои высокие цели (о них –ниже)

и становится институтом, обслуживающим самого себя… Необходимо вернуться к этой «жизни на Божьем мире, среди волнения братьев – людей». Отсюда первое методологическое требование: помимо особенностей политической и экономической жизни изучаемого периода, юридических форм, в которых эта жизнь мыслит себя, для историка «…важнее… преданья и поверья самого народа»[37] .

В них народ сохранил следы своей истории нередко лучше, чем в памятниках письменных и материальных. Порой и сама память о прошедших событиях уже стерлась, однако, в своих преданьях, сказках, а то и предрассудках, народ бессознательно сохраняет следы прежней жизни иногда вернее, чем любая писанная история. Еще важнее для историка, чем предания народа, понимать сам дух народа.

И еще сложнее определить и выразить его. «Его можно чувствовать, угадывать, глубоко сознавать: но нельзя заключить в определения, нельзя доказать тому, кто не сочувствует. В нем можно иногда отыскать признаки отрицательные и даже назвать их; признаков положительных отыскать нельзя»[38] . Эти мысли Хомякова одинаково важны и для сегодняшнего дня.

Характеристики особенностей национальных культур могут выражаться и количественно – в особенностях экономической деятельности, научной, — об особенностях религиозной жизни народа можно также говорить, в определенной степени, на языке цифр. Однако, ничто из этого не передает того, что открыто нашему целостному восприятию духовной физиономии народа.

Но как выразить это восприятие, на каком языке здесь говорить?.. Несмотря на всю сложность вопроса, Хомяков уверен, что наука должна продвинуться и в эту сферу. «Не следует, однако же, заключать, что наука не может принять в свою область общую характеристику племен потому, что она ускользает от математического циркуля и от анатомического резца.

Когда перед живым лицом или портретом неизвестного мы говорим: «Эта физиономия выражает ум или глупость, доброту или злость», — возьмемся ли мы доказать истину своего чувства тому, кто с нами не согласен? Конечно, нет. Не чувствуем ли мы разницу между типом немецким и английским, между русским и шведским, французским и гишпанским? И в то же время все мы убеждены, что различия этих типов описать невозможно.