и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою. Я отвечал Пугачеву: - Слушай; скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый: ты сам увидел бы, что я лукавствую. - Кто же я таков, по твоему разумению? - Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку. Пугачев взглянул на меня быстро.

- Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь? - Нет, — отвечал я с твердостию.

— Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург. Пугачев задумался. — А коли отпущу, — сказал он, — так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить? - Как могу тебе в том обещаться? — отвечал я. — Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя — пойду, делать нечего.

Ты теперь сам начальник; сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня — спасибо; казнишь — Бог тебе судья; а я сказал тебе правду. Моя искренность поразила Пугачева. — Так и быть, — сказал он, ударяя меня по плечу. — Казнить так казнить, миловать так миловать.

Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь. Завтра приходи со мною проститься, а теперь ступай себе спать, и меня уж дрема клонит"[100] . Попытаемся отдать себе отчет в том, что происходит в этом разговоре. Пугачев сразу предлагает общение на уровне фактического существования, на том уровне, на котором он выдает себя за царя: «Не думал ли ты, ваше благородие, что человек который вывел тебя к умету, был сам великий государь?

" Пугачев говорит от имени факта: меня почитают истинным государем, — «Обещаешь ли служить мне с усердием?" Гринев же отказывается уравнивать голый факт силы с правом. «...Признать бродягу государем был я не в состоянии: это казалось мне малодушием непростительным... Наконец (и еще ныне с самодовольствием поминаю эту минуту) чувство долга восторжествовало во мне над слабостию человеческою".

Именно честь, чувство потомственного дворянина, ощущающего себя наследником родовых традиций, верности, служения престолу и отечеству, связанного присягой и привычкой и не мыслящего себя вне этих социальных детерминаций, помогает Гриневу восторжествовать над «слабостию человеческою". Уступить силе, признать бродягу государем значило бы не просто испугаться, значило бы разрушить целый социальный космос и тем самым утерять смысл исторического существования...

Трубным призывным гласом звучит здесь у Пушкина тема чести, обозначенная и эпиграфом ко всей повести — «Береги честь смолоду". Мы вернемся еще к этому в дальнейшем. Однако как объяснить это Пугачеву? Прямая ссылка на честь, на присягу только бы разъярила атамана — разве не оспаривая он своим бунтом всего устоявшегося социального порядка со всеми его условностями?

— Старая присяга — ложная присяга, нужно принести новую! И Пугачев ставит вопрос ребром: «Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо". Гринев в сложном положении, и выход из него он находит очень нетривиальный: «Слушай: скажу тебе всю правду. Рассуди, могу ли я признать в тебе государя? Ты человек смышленый; ты сам увидел бы, что я лукавствую". Отвечать прямо невозможно.

Ибо уже с самого начала разговора «в воздухе повис" вопрос о праве, о ценностях и о чем-то еще очень глубоком и решающем, о чем, однако, вот так сразу, с первых слов говорить невозможно. Невозможно именно потому, что общение на этом более глубоком уровне требует определенной открытости человека, требует такой духовной установки, которая необходимым своим условием имеет максиму: реальность не исчерпывается фактическим положением вещей...

И эту установку человек может выбрать только свободно (или не выбрать, опять же свободно). Необходимо, чтобы разговор разворачивался бы в горизонте свободы, а Гринев еще не знает «предлагаемых обстоятельств", не знает, до какой степени свобода «разрешена" Пугачевым. Пугачев помиловал Гринева — это акт свободы, конечно, но где ее границы?

Но надежда только на нее, на свободу, только она способна преодолеть тупик (для Гринева) фактической ситуации и обещать что-то утешительное в будущем. Именно к свободе Пугачева и обращается Гринев. Вся эта доверительность тона, призыв к искренности, к универсальности, интерсубъективности, разумности — «ты человек смышленый: ты сам увидел бы...

" все это как бы одно целое: Пугачев, будь человеком... Человеком в том смысле, как диктует это второй и третий уровень существования в нашей схеме: есть свобода и, следовательно, мир не исчерпывается только видимым и осязаемым, только фактическим господством и подчинением... Особенно эти слова: «Рассуди, могу ли я признать в тебе государя?

" Ведь это приглашение: Пугачев, встань на мое место, как бы ты поступил? — Какая дерзость по отношению к государю!.. Какая смелость со стороны пленника! Что дает Гриневу право на это? Что ведет его? А то, что пережито было уже Гриневым, когда, готовый к смерти на виселице, был он неожиданно помилован. Цепь неумолимо связанных событий неожиданно разорвалась, и действительность обнаружила вдруг свои — новые, таинственные измерения и, значит, новые возможности жить и надеяться...