Читая Горация и Проперция, мы должны сказать, что только в Риме раздалась глубочайшая критика подвига Прометея и что такой критики греки почти не знали, если не считать общего периода мифологического вырождения, представленного Лукианом. Впрочем, у Ювенала (Sat. XIV 35) Прометей расценивается безусловно положительно. Этот поэт утверждает относительно благоприличных юношей, что «сердце лепил им титан благосклонный искусно из лучшей глины».

Два других крупных римских автора останавливаются на второстепенных моментах мифа о Прометее. Сенека в своей трагедии «Медея» (970—974) опять упоминает о волшебной траве Медеи, которую она сделала из крови Прометея. Об этом же говорит и Валерий Флакк в своей «Аргонавтике» (VII 355—363); впрочем, у того же автора довольно красочно изображение стонов Прометея, которые раздаются по всему миру, доходят до небес и до подземного мира, в результате чего Зевс велит Гераклу убить птицу, терзающую Прометея, и освободить самого Прометея (IV 58—81).

Наконец, один из поздних латинских комментаторов Вергилия, а именно научно настроенный Сервий (Serv. Verg. Aen. I 741 Thilo), противопоставляет мифологическое и научное мировоззрение. В результате этого получается, что, согласно мифам, человеческий род возник от Прометея или от Девкалиона и Пирры, а согласно «научным» данным — из тех или иных первичных элементов, то есть из влаги, огня, атомов или из четырех элементов.

Известный римский мифограф Гигин ограничивается сообщением только общеизвестных сведений о Прометее, кроме одного момента, который заслуживает особого внимания. У Гигина (Hyg. Fab. XXXI, 5 Rose) читаем о Геракле, убившем орла, который выедал сердце Прометея. В другом сказании (Fab. CXLII) у Гигина можно читать, что Прометей создал людей из глины, но, по велению Юпитера, Вулкан создал из глины Пандору, которой Минерва дала душу, а прочие боги — другие дары. Тут же говорится (206) и о том, что от брака Пандоры с Эриметеем родилась Пирра, которая «была названа первой смертной». Однако интереснее два других сообщения Гигина. В одном сказании (LIV 2—3) сначала передаются общеизвестные сведения о Прометее, но заключительная фраза способна поразить всякого, кто знакомится с античными материалами о Прометее. Сначала Гигин рассказывает здесь, что Прометей знает от Матери имя той женщины, с которой Юпитер не должен вступать в брак, так как сын от этого брака низвергнет самого Юпитера Когда Прометей сообщает это Юпитеру, тот его освобождает и велит Гераклу убить орла, терзающего сердце (в разночтениях — печень) Прометея. Все эти мифологические сведения заканчиваются, однако, поразительной фразой о том, что освобождение Прометея происходит через 30 тысяч лет. Для античных мифологических представлений здесь, конечно, необходимо видеть нечто необычное. Вероятно, здесь сыграла свою роль эллинистическая психология, привыкшая к огромным размерам Римской империи и вообще ко всякого рода грандиозным общественно-политическим событиям в противоположность греческой классике, знавшей только Маленький и, можно сказать, миниатюрный полис. То, что этот мотив не случаен, находит для себя подтверждение в другом сказании Гигина (CXLII), где тоже сообщается не только о том, что Прометей дал людям огонь и научил сохранять его в пепле, а Меркурий по приказанию Юпитера прибил его за это железными гвоздями к скале на «горе Кавказ», но и о том, что Геракл убивает орла через 30 тысяч лет и освобождает Прометея. Этот же мотив о 30 тысячах годах мы встречаем и у Гигина-астронома (тождество его с первым Гигином в науке оспаривается) (Hyg. Astr. II 15 Bunte). Что касается христианских латинских авторов, то необходимо сделать одно общее замечание. Именно, Прометей никак не мог быть популярным в христианской средневековой литературе, потому что Прометей как создатель людей имел своего мощного конкурента в христианском Боге, а Прометей как страдалец за людей имел здесь своего мощного конкурента в Христе. Выше нетрудно было заметить, что античный Прометей все же в конце концов трактовался в качестве фигуры пантеистического типа, в то время как спиритуализм средних веков выдвигал на место античного пантеизма чисто духовное и притом персоналистское учение о творении мира и человека, а также и учение о человеческом спасении. Средневековым христианам античный Прометей просто не был нужен. Почему в средневековой литературе мы и находим только ничтожные остатки мифа о Прометее. Сам античный Миф о Прометее не отрицался, но он понимался духовно и спириуалистически. Это был символ чистого духа, который и создавал людей из-за чисто духовных побужде(207)ний и их искуплял тоже из тех же духовных побуждений. Поэтому нисколько не удивительно, что средневековые материалы о Прометее так скудны, и из них мы можем привести только два-три текста.

Фульгенций, латинский мифограф VI в. н. э., уже несомненно христианин, в своем мифологическом сборнике пишет (II 9, Helm): «Мы понимаем Прометея как pronoian theoy («божественный промысел»). Из этого предвидения и Минервы (как из небесной мудрости) возник человек. Они доказывают, что божественный огонь есть божественно одухотворенная дуща». С точки зрения средневекового монотеизма если только нужно было находить положительные черты в языческой древности, то Прометей действительно мог рассматриваться в качестве символа божественного промысла, который проявился в создании людей и в даровании им культурной жизни. С такой точки зрения весь трагизм деяния Прометея уже отходил на задний план.

Еще определеннее рассуждает на эту тему Тертуллиан (II— III в. н. э.). В своей «Апологетике» (гл. 18)41 он пишет: «С самого начала Бог посылал в мир мужей, удостоившихся познать его по причине своей праведности и непорочности. Он одушевлял их духом своим для возвещения того, что существует единый бог, который все сотворил, создал человека из персти земли (вот истинный Прометей)42, учредил навсегда ход годовых времен, вселил страх судов своих посредством огня и воды и, наконец, преподал нам наставления, как ему угождать, которых вы не знаете или которые нарочно преступаете, между тем как с ними неразлучны возмездия, достойные величия его». Из этого рассуждения видно, что Тертуллиан расценивает Прометея не как истинного творца, то есть он использует античную версию о создании людей Прометеем. Но истинным Прометеем Тертуллиан считает христианского Бога, так что античный Прометей есть только некоторого рода предвестие или пророчество о подлинном творце людей и их искупителе.

Августин (De civ. del XVIII 8)43 рассуждал здесь несколько проще, видя в Прометее и в его огне символ мудрости и науки. Августин, кроме того, находит в античном мифе и указание на создание Прометеем людей из глины. Однако подобного рода (208) убеждение было не чуждо и самой языческой древности. Уже комик V—IV вв. до н. э. Платон (CAF I фр. 136 Kock) утверждал, что Прометей — это «ум у людей». Впрочем, этот текст уже содержит в себе налет эллинистического субъективизма.

Finally, in the case of ecclesiastical writers, we can also mention Lactantius (fourth century), who is interesting in relation to Prometheus only because he finds in ancient myths a motif about the creation of human beings by Prometheus, or rather, the creation of their bodies from clay and earth, a motif that is interesting to us for the sole reason that in ancient literature itself it is extremely rare. Lactantius writes: "The poets, although they did not clearly explain the creation of man, did not fail to say that he was composed of dust and clay by Prometheus. In essence they were not mistaken, but they were mistaken in the name of the creator."44 "What need was there for Prometheus to borrow clay or finger for the creation of man, when he could have begotten him in the same way as Iapetus his father had begotten him?" 45 "The narrative they cite of how Prometheus created man is contrary to the truth: they did not completely destroy it, but only obscured and confused it. The reason for this was probably that Prometheus was the first to invent the art of making figures and images from earth and clay and lived in the time of Jupiter, when people began to erect temples and establish the service of the gods."46

In this depiction of Prometheus in Lactantius, not everything is equally important to us. That Lactantius, in refuting the pagan gods, takes the point of view of Euhemerus is, of course, of some kind of historical significance, but it is not so important. Euhemerus, a Greek thinker and historian of the third century B.C., believed that the idea of gods appears in people as a result of the deification of certain historically real, great and famous heroes. This theory does not stand up to any criticism for us, since it is based on the logical fallacy idem per idem: the gods are the deifications of men. Wishing at all costs to refute the existence of pagan gods, Lactantius stands precisely on this point of view, although they could be refuted from a more correct logical position. Further, having in mind the creator in the absolute sense of the word, he, of course, treats with contempt the pagan creators, who have always had not an absolute, but only a relative meaning. From this position, it cost Lactantius nothing to criticize not only Prometheus, but also Jupiter himself - Zeus. Much more important, however, is the fact that Lactantius understands Prometheus as the creator of men, or rather as their creator in an inanimate form of earth and clay. It is true that Lactantius is silent about Prometheus' stealing of heavenly fire and the bestowal of it on men, a motif that could have greatly enriched Lactantius's idea of the creation of human beings in an inanimate form. However, for us at the present time, when studying the history of Prometheus as a symbol, it is very important to note that, despite the rarity of the motif about the creation of people by Prometheus, as early as the fourth century A.D., powerful voices were heard about the ancient Prometheus as the creator of people. Such a Prometheus in the church writer of the fourth century, of course, was subjected to various kinds of criticism. But at the present moment it is not so important to us. It is important that the ancient Prometheus in antiquity, namely in the era of Hellenism, was in one way or another still interpreted as the creator of people. In this form it passed to Christian writers, to whom it was convenient to oppose it with their own teaching about the Creator.

8. Caucasian Prometheus. Before passing on to the Prometheans of the Modern Age in Europe, let us touch, at least briefly, on those Prometheans who were known in the Caucasus and who also came out of the depths of folk art. These Caucasian giants, also chained to a rock, also powerful in spirit, also defenders of this or that idea, though by no means always lofty, do not at all bear the Greek name of Prometheus, but have their own names in connection with the peoples among which they appeared. This indicates that the Caucasian Prometheus have their own origin, independent of antiquity. And in general, this image in the Caucasus is much more developed and has much more ramifications than in the ancient world. Perhaps only pride and steadfastness of spirit and heroic endurance of suffering are the common features that unite these numerous Caucasian Prometheans and which unite them also with the ancient Prometheans. Prometheus is everywhere here, whatever name he bears, a symbol of proud and rebellious humanity, which is not afraid of any elemental forces of nature or spirit.

The plan of the present exposition by no means includes a systematic analysis of these Caucasian Prometheans. However, it is possible to avoid this analysis with the support of the major pre-revolutionary literary critic Alexei Veselovsky, who was able to give a general summary of these Caucasian Prometheans in the shortest possible form, so there is no need for us to enter into this analysis in more detail.

Here is what Alexei Veselovsky47 writes, giving a summary of all (210) these rather complex images of Prometheus in the Caucasus: "A sharp and authoritative manifestation of personality, rebellious resistance to the gods, violence and harm towards people are the ancient attributes of the titan, in whom, on the contrary, later centuries saw the friend of mankind, its enlightener and protector. The punishment of such an insolent rapist is therefore well deserved: attempts to free him threaten with the greatest disasters. Such are the titans of Caucasian fairy tales.

Whether the hero of a folk legend is a nameless hero in the form of an old man, with a beard long to his feet, fiery eyes, and the claws of a predator (the Kabardian version) or a monstrously huge giant, whether he bears a certain name (in most cases, Amiran, among the Armenians, Artavazd, Shirad, Mher), whether the legend recognizes him as a mythical person or tries to attach his exploits to a really existing, historical person (the Artavazd of Armenian legends is the son of King Artashes II), The legend of the hero-prisoner repeats, with variants of secondary details, several basic formulas. His most grievous crimes, which impel him to cruel punishment, are either injustice to people, the unbridled bloodthirsty destroyer of life, or disobedience to the father's will (the legend reported about Artavazd by Moses of Choren), or resistance to the divine will, reaching the breaking of the oath given to the god, and finally to fight with him, to go to a duel, which almost ends in the victory of the Titan. He is locked in a crevice in the mountains, or in a cave, or in a deep pit, or in a "glass house" on a mountain (Georgian version); he is chained on an iron chain to an iron stake (Svanetian version), or to a rock (Kabardian version; the Armenian legend about Artavazd points to Masis-Ararat), or to a giant tree. The Pshavan legend, with its extraordinarily majestic features, combines this motif with the classical attachment to the mountain: thrice thrusting his staff into the ground, Christ calls Amiran to take it out, and for the last time he commands him to put down roots that cover the universe, and to rise with the trunk to the heavens, ties the opponent to this tree and moves two mountains, Kazbek and Gergety, to it. Only in the legend of Mhera, which was included in the Armenian poem of the 11th-12th centuries about David of Sasun and is still alive among the people in our time (it is recorded by the Turkish Armenians in the vicinity of Van), the hero is imprisoned together with his horse, and in front of him he eternally sees "a wheel that sets the earth and the sky in motion." In most legends, the inseparable companions of the prisoner are dogs; One, more often two dogs, white and black, are constantly licking or gnawing at his chains, which are therefore becoming thinner and thinner, but growing stronger again, obeying a heavy vow, or blacksmiths come (211) once a year from the ground and tie the links of the chain with hammer blows, or (Georgian version) a blacksmith appears from the bowels of the earth, or, finally, (Abkhazian version), a mysterious woman in a black dress touches the chain, and it thickens again.

The prisoner gives himself over to anguish (Mher's tears "dug through the earth and flowed over it like a stream"), but most of all he thinks about liberation. Anyone who happens to see him, he showers with questions about what is happening on earth, wanting to know if there are signs of his imminent deliverance, or he tries to take possession of his sword with the help of the newcomer, to break the chain. But his sufferings are endless. He will be released only when "the wheat will be like the plum, and the barley will be like the rosehip"; if the wheel of the world, which is forever revolving before Mkher, stops, then he will break free — and ruin the world.