Никакие жертвоприношения, воскурения и возлияния в храмах не спасают дурного человека: он лишь к своему безбожию добавляет при этом еще и оскорбление святыни.

Всякая вообще любовь к телу безбожна и грязна. Лучше молчать, чем чтить бога только на словах. Всего лучше почтит бога тот, кто уподобит ему свой разум, а такое уподобление возможно только на путях добродетели: только добродетель влечет душу ввысь, к сродному ей. И помимо бога нет ничего великого, кроме добродетельной души. Мудрец и в молчании чтит бога; наоборот, невежественный человек даже в молитве и жертвоприношении оскверняет божество. Поэтому, говорит Порфирий, "только мудрец является священнослужителем, только он любит бога, только он умеет молиться" (16, р. 285, 12-15). Нечестиво думать, что бог нуждается в нашей молитве. Молиться ему нас заставляет сознание его всеблаженного величия, а тот, кто чтит бога так, будто бог нуждается в этом почитании, считает, даже не сознавая этого, что он сильнее и выше бога.

Итак, ни слезы, ни молитвы, ни возлияния бога не умилостивят. Лишь подобное движется к подобному. Неразумные своими возлияниями питают один огонь. Храмом бога должен стать ум, который надо устроить и украсить приемлемым для бога образом. И это устройство, это украшение должно быть не кратковременным; ведь душа есть вместилище или богов, или злых демонов, и стоит ей хотя бы на краткое время забыть о боге, как в нее немедленно вселяется злой демон, и тогда злыми становятся все действия души. Крайне важно поэтому всегда знать - и это знание тоже даруется богами признающей их душе, - что бог обо всем промышляет и ангелы божий, то есть его добрые демоны, постоянно наблюдают все совершаемое нами, так что утаиться от них невозможно (22).

Четыре "элемента", четыре стихии всего больше помогают человеку в предстоянии божеству: вера, истина, любовь и надежда. Надо верить, что единственное спасение - в обращении к богу. Уверовав, надо изо всех сил стремиться узнать истину о боге. Узнав бога, человек начинает любить его. А того, кто любит бога, добрые надежды питают в душе всю жизнь; этими добрыми надеждами добрые люди превосходят злых (24).

Человек, следующий природе, а не пустым мнениям, имеет всего в достатке. Для довольствующегося природой всякое приобретение - уже богатство; тогда как, наоборот, для безбрежного желания и величайшее богатство - нищета, подобно тому как горячечные больные всегда жаждут и всегда хотят самых противоположных вещей. Всякая человеческая беспомощность бывает от забвения природы; человек сам своим неразумием наводит на себя неопределенные страхи и поддается неисполнимым желаниям. "Но лучше тебе, - советует Порфирий Марцелле, - быть спокойной на соломенном ложе, чем тревожиться, имея золотую постель и многообразную обильную трапезу" (29, р. 293, 8-11).

Как избавиться от губительной душевной тревоги? Надо любить истинную философию, она очищает человека от всякого тревожного и тягостного вожделения. Пусто слово того философа, который не исцеляет человека от страстей, как бесполезен врач, не излечивающий тело от болезней. Познает себя только тот, кто поймет, что его душа соединена с телом, как зерно - со своим колосом. Зрелому зерну его колос уже не нужен. Зерно - это душа, а колос, то есть сопряженное с душой тело, - не часть человека. Чтобы из человеческого семени мог зародиться младенец, оно вступает в соединение с материнским чревом; и подобно этому чтобы на земле могла появиться душа, она сочетается с телом. Чтобы душа могла вернуться к своему создателю, она должна в обратном порядке преодолеть путь, совершенный ею во время воплощения, то есть постепенно высвободиться от сковывающего ее тела, или, как говорит Порфирий, "связать связавшего" (33, р. 295, 23), подняться над чарами тела, распутать его сети. И не надо здесь делить людей на мужчин и женщин: мужскими или женскими бывают только облекающие нас тела, тогда как наша подлинная чистая душа - девственница; и только девственница-душа, не вступавшая в брак, способна породить подлинно блаженных чад; а то, что рождает тело, - скверна для богов. Но "великая наука - главенство над телом" (34, р. 296, 7). Справиться с ним труднее, чем со свирепым тираном. В этой борьбе с телом лучше предпочесть смерть, чем злую неволю в рабстве у наслаждений.

Последние слова, которыми обрывается дошедшее до нас не в полном виде письмо Порфирия к Марцелле, открывают уже новую тему: совместимость богопочитания с благосклонным отношением к людям. "Считай, что любовь к людям - основа благочестия, и..." (35, р. 297, 10-11) - так кончается письмо.

3. Вопрос о композиции "Письма"

Этот вопрос весьма небезразличен для понимания идейной сущности. Дело в том, что в смысле последовательности идей "Письмо" это производит некоторого рода сбивчивое впечатление. И это впечатление получается не только при общем и внешнем ознакомлении с "Письмом". Даже и повторное его прочтение неизменно вызывает упорную мысль об отсутствии в "Письме" всякой композиции, особенно сознательной. Один исследователь источников этого письма, К.Гасс (ниже, библ., с. 425), прямо пришел к выводу, что письмо Порфирия к Марцелле есть просто собрание отдельных сентенций, формально никак между собой не связанных, как будто это были сентенции разных авторов. Такое механическое представление о письме было в корне разрушено позднейшим издателем греческого текста, переводчиком и комментатором "Письма" В.Петчером, который вопросу о композиции письма посвятил специальное исследование (на с. 103-140 своего труда). Нам нет нужды излагать кропотливое исследование В.Петчера подробно, но кое-что здесь заслуживает упоминания.

Действительно, изложение в "Письме" Порфирия ведется иной раз сбивчиво. Не кончивши одной мысли, он часто переходит к совсем другой, так что такая последовательность, несомненно, продиктована, может быть, только какой-то ассоциацией по смежности. В "Письме" имеются и повторения, которые тоже мало содействуют единству "Письма" (так, гл. 19 повторяет главу 11, гл. 32-13 главу, гл. 17 - главу 15). При всем этом, однако, понимать структуру "Письма" по типу принадлежащих тому же Порфирию "Сентенций, ведущих в умопостигаемый мир" (об этом сочинении мы уже имеем некоторые впечатления, выше, с. 77 сл.) совершенно невозможно.

Именно мы уже видели, что "Письмо" это и начинается прямым обращением к Марцелле и иной раз возвращается к ней и вообще все проникнуто единым протрептическим характером к определенному адресату. Это, конечно, не является механическим нанизыванием отдельных сентенций, но представляет собой в основном единонаправленную философскую тенденцию. Если угодно, можно все "Письмо" Порфирия даже прямо подразделить на 3 части: обращение к Марцелле (с гл. 1 до середины гл. 6), портрет благочестивого мудреца (с середины гл. 6 до гл. 23) и принципы построения соответствующим образом понимаемой действительности (гл. 24 - гл. 35). Однако необходимо все-таки сказать, что единство "Письма" скорее скрытое, чем явное, хотя единство это никак не должно от нас ускользать в результате не всегда последовательной линии "Письма". Это и заставило нас в предыдущем давать изложение "Письма" не по его отдельным частям и не по главам, а по основным его идейным моментам с надлежащим соблюдением их внутренне-логической последовательности.

Перейдем теперь к обзору этих основных идей "Письма".