Эпикурейская эстетика начинается с отрицания или, во всяком случае, с принижения всякого искусства (а заодно уже и всех наук и даже всего культурного воспитания).

"Эпикурейцы более новым способом конструировали возражение против представителей наук... полагая, что никакая наука не содействует совершенствованию в мудрости или что это есть, употребляя сравнение, некоторое прикрытие их собственного невежества (Эпикур, действительно, получает от многих упреки в неучености...). Пожалуй, они стали многознающими только в результате ненависти к ученикам Платона, Аристотеля и подобных" (Sext. Emp. Adv. math. I 1). "Ваши даже недурно рассуждают о том, - говорится об эпикурейцах у Цицерона, - что для того, кто намеревается быть философом, совсем не важно знать науки" (Cic. De fin. II 4, 12). "Что он [Эпикур] кажется тебе недостаточно образованным, причиной этого является то, что он отрицает всякую образованность, если она не помогает науке блаженной жизни. Что же... он проводил время в перелистывании поэтов, в которых нет никакой твердой полезности, а только одна ребяческая услада? Или он, наподобие Платона, погрузился в музыку, геометрию, числа и звезды, что и не может быть истинным, происходя из ложного источника, и, если бы было даже истинным, ничем не может способствовать тому, чтобы мы жили приятнее, то есть лучше? Значит, он, по-вашему, следовал за искусствами, а искусство жизни, столь трудное и соответствующим образом плодотворное, он отбросил? Да, не Эпикур необразован, а неучи - те, кто считает необходимым изучать до старости предметы, которые стыдно не изучать может быть только детям" (I 21, 71 слл.).

Лактанций (Inst. d. III 25, 4) говорит:

"Если сама природа человеческая восприимчива к мудрости, то, казалось бы, всем нужно учиться, чтобы быть мудрыми, и ремесленникам, и крестьянам, и женщинам, и, наконец, всем, кто имеет человеческий облик..."

Это понимали стоики и даже говорили, что рабам и женщинам нужно философствовать; и Эпикур также приглашает к философии тех, кто "груб во всех науках".

Эпикурейцы определяли искусство так: "Искусство есть путь, осуществляющий для жизни пользу". Осуществляющий здесь значит создающий (frg. 227 b Us.). Отрицание наук и искусств вело, следовательно, к тому, чтобы самую жизнь переделать в искусство. "Грамматик Гераклид вместо поэтической суматохи, как говорят те, и вместо гомеровских пошлостей (morologemata) воздает свою благодарность Эпикуру" (Plut. Non posse suav. viv. 2, 1086 слл.). Гомера Эпикур нисколько "не стыдится" (Clem. Alex. Str. V 14, р. 405, 3-4 Stahlin), хотя он и выбрасывает его из государства вместе с Платоном (Athen. V 187 cd. Gulick).

"Нам нет дела до Эпикура, который является возделывателем непристойного удовольствия в своих садах, принося в жертву все вместе поэтические искусства, как гибельный обман мифов" (frg. 229 Us.). "Даже если бы ученики Платона и не выставляли музыку, необходимо сказать, что она относится к блаженству, в то время как другие, не оставаясь при их доверчивости, - как, например, ученики Эпикура, отрицали это притязание, утверждая, наоборот, что она бесполезна, не требует усилий, любят вино и беззаботны в отношении имущества" (Sext. Emp. Adv. math VI 27).

"Предохранительным средством от большой дикости и тупости было учение о том, как говорит сам Эпикур, что, поистине нетрудно писать тем, кто стремится к твердому применяемому критерию" (frg. 230 Us.), то есть самый эпикурейский критерий истины мешает тому, чтобы философ занимался писательством. И если "только мудрец мог бы правильно говорить о музыке и поэзии" (Diog. L. X 121), то эта мудрость сводится тут просто к бегству от всякого искусства. "Беги, добрейший, от всякого воспитания, поднявши мачты" (X 6). Последний рецепт не раз вспоминает Плутарх (De poet. aud. I 15; Non posse suav. viv. 12, 1094 d), вспоминает и Квинтилиан (XII 2, 24). Во втором из только что указанных двух мест Плутарха прямо говорится о воздержании от "так называемого свободного воспитания". И в письме к Апеллесу сам Эпикур пишет: "Блаженным считаю тебя, Апеллес, что ты устремился к философии чистым от всякого воспитания" (frg. 117 Us.; ср. о том же у Plut. ibid.). Все эпикурейские тексты о риторике говорят почти только об этом же самом. О риторике говорит Плутарх (Adv. Col. 33): "Они пишут, чтобы мы не ораторствовали". "Я нисколько не удивляюсь, - говорит Квинтилиан (II 17, 15), - относительно Эпикура, который избегает всякого учения, судя по тому, что он написал против риторики". Полагая, что риторика есть "софистическая наука составлять речи и создавать доказательства" (frg. 49 Us.), Эпикур считал ораторское искусство дурным искусством (cacotechnian, frg. 51 Us.), ценя в нем исключительно только одно свойство (если оно там попадалось) - ясность (Diog. L. X 13). Если и допустимы политические речи, то тут сама "природа есть то, что направляет речи, а не какое-нибудь искусство" (frg. 55 Us.).

"Изгоняли они удовольствия, получаемые от наук", - говорил Плутарх (Non posse suav. viv. 11). "Кто же, наконец, даже захотел бы изучать геометрическую науку под руководством Эпикура? Ведь он ничего в них, как я полагаю, не понимая, рассуждал против них слишком упорно", - утверждал Августин (De util. cred. 6, 13). Полнен, "считавшийся большим математиком, примыкая к Эпикуру, полагал, что вся геометрия ложна" (Cic. Lucul. 33,106). В геометрии они отвергали даже самые основные понятия (Procl. in Eucl. 199. 9 Friedl.). Можно себе представить, чем занимался Эпикур в своем трактате "О музыке". Там было только увещание не заниматься музыкой.

Правда, нельзя сказать, чтобы художественное удовольствие отрицалось у эпикурейцев начисто. Как факт - оно пассивно допускалось. Но ему не придавалось ровно никакого значения, а чуть оно становилось больше, с ним начиналась борьба. Тем более отрицалась всякая наука об искусстве. Плутарх говорит, что это было нелепостью, когда Эпикур, с одной стороны, рисовал мудреца в одном своем сочинении как "любителя зрелищ" и всяких зрительных и слуховых впечатлений на Дионисийских праздниках, а с другой стороны, не давал места даже за пирушкой музыкальным вопросам и филологическим изысканиям критиков (criticon philologois dzetemasin)" (Plut. Non posse suav. viv. 13). Мы, однако, не будем здесь удивляться вместе с наивным Плутархом. Последующее изложение покажет, какое глубокое значение имело это эпикурейское отношение к искусству и какими неизбежными логическими законами истории оно вызывалось к своей пустой и в то же время значительной, даже глубокой жизни. Не все пустое мелко. Есть очень интересная и глубокая пустота. Эпикурейская пустота и была этой пустотой - торжественной, безмолвной и глубокой.

2. Эстетическое сознание в чувственной области

Основной принцип эпикуреизма вполне противоположен стоицизму. Если там на первом плане был разум, сообразный с природой, то тут на первом плане ощущение, сообразное с природой; и если там мудрец получал удовлетворение от разумной целесообразности происходящего, то здесь - исключительно только от удовольствия, которое вызывается в нем этим происходящим. Здесь, однако, накопилось множество псевдонаучных предрассудков, которые для теперешнего состояния классической филологии являются совершенно нетерпимыми. Как и "разум" стоиков есть вовсе не то, что думает о своем разуме обыватель, так и эпикурейское "ощущение" имеет очень мало общего с обычными посильными представлениями об этом предмете. Единственно, что можно заранее и вполне надежно сказать, - это то, что дошедшие до нас эпикурейские тексты постоянно взывают к чувственным восприятиям и в этом смысле, безусловно, говорят о материалистической тенденции античного эпикурейства. Но ведь стоики тоже постоянно доказывали, что все существующее обязательно есть тело, так что их материализм тоже не может подвергаться никакому сомнению. В чем же дело? Дело, конечно, в специфике того чувственного ощущения, на котором базируются эпикурейцы. И вот эта-то специфика постоянно и ускользает от анализа исследователей, не говоря уже о широком читателе.

а) Удовольствие (hedone), говорили эпикурейцы, есть цель (telos) для всего живого; и доказательством этого является то, что всякое живое существо с самых первых пор своего существования стремится к удовольствию и избегает страдания вполне "естественным образом и независимо от рассуждения" (physikos cai choris logoy, Diog. L. X 137). Живое существо "делает это, если оно еще не испорчено, когда судит от этом сама природа, нетронуто и чисто"; "необходимо, чтобы сама же природа судила о том, что служит целям природы и что наоборот" (Cic. De fin. I 9, 30). Никаким рассуждением невозможно дойти до понимания и усвоения блага. Это дается чисто непосредственно, как предмет стремления или отвращения (I 9, 31). "Да и все примышления (epinoiai) происходят из внешних чувств" (Diog. L. X 32), из непосредственных ощущений. Правда, все эти "примышления" как бы объединяются на почве некой врожденной способности и оказываются в этом смысле антиципациями, "предвосхищениями" (prolepseis), но это не мешает всему составу нашего знания быть исключительно чувственным.