Почему "чувство меры" в одних случаях выражается через слово mediocritas (I 39, 139), а в других через слово modestia (1 40), хотя сущность понятий "упорядоченности" (ordo) и "уместности" (collocatio loco suo) одна и та же. Почему в одних случаях прелесть передается как venustas, а в других как lepos (Ad Herenn. IV 32), а "милое изящество" (festivitas) и нечто "милое" (concinna), различаясь между собой, не идут в сравнение с прекрасным (pulchra) и красотой (pulchitudo) (там же)?

Все в мире пронизано "красотой" и "искусством"{398}, которые присутствуют в самой ничтожной из вещей и в самых величайших (De offic. II 2, 6). Красота именно там, где неживая природа и живой мир обращены на пользу человеку и становятся предметом искусства (II 5, 17). Жестокость поэтому никогда не сможет быть прекрасной, так как в ней нет ничего полезного и она самый страшный враг человеческой природы (III 11, 47). Зато самое прекрасное (pulcherrimae res) из всего, что существует на свете - это "мощь духа и какое-то необыкновенное его величие" (Tusc. disp. II 26, 64). Прекрасно быть воздержанным и полным умеренности (temperantia), так как при этом сохраняются здоровые суждения ума, а невоздержанность (intemperantia) и неуправляемые инстинкты ведут к губительному "разрыву с разумом" (IV 9, 22).

3. Ораторское искусство

Ораторское мастерство наделено всеми достоинствами настоящего искусства. Но Цицерон также и противопоставляет его поэзии (De optim. gener, die. I) в том смысле, что первое живет всегда одним и тем же идеалом, в поэзии же столько родов, сколько и разных идеальных задач.

Разнообразие, постоянная новизна искусства вообще не раз подчеркиваются Цицероном. Он пишет: "Едино искусство ваяния, в котором превосходны Мирон, Поликлет и Лисипп; все они друг с другом несхожи, но никого из них ты не захотел бы видеть иным, чем он есть". В живописи также "едины искусство и законы", однако и здесь художники "не похожи друг на друга". Но самое поразительное "разнообразие" наблюдается в области "речи и языка", где "слова и мысли одни и те же, писатели - самые различные". Цицерон с упоением перечисляет писателей греков и римлян, из которых каждый отличается то "изяществом" и "простотой", то "остроумием" и "звучностью", то "силой" и "вескостью", то "мягкостью" и "плавностью". "Кто из них не был первым в своем роде?" - спрашивает Цицерон, убежденный в том, что каждый из этих авторов "был первым в своем роде" (De orat. III 7, 26-28). И в явном противоречии с мыслью об устойчивости ораторского идеала Цицерон прославляет разнообразие ораторской манеры, свое собственное и Марка Антония. Речь Антония "смелая, страстная, бурно звучащая, отовсюду укрепленная, неуязвимая, яркая, острая, тонкая, ничего не упускает, отступает с достоинством, наступает с блеском, устрашает, умоляет, разнообразием поражает и слуха нашего никогда не пресыщает". О себе Цицерон говорит скупо, выделяя свою заботу о подборе слов и "сдержанности движений". "Сколько ораторов, столько, как видим, окажется и родов красноречия", - заключает Цицерон (ср. рассуждения Цицерона в De invent. II 12).

Как ни признает Цицерон чрезвычайно важными в речи оратора классическую "правильность" (De orat. III 10, 38-12, 46) и "ясность" (13, 48-51), но для него главное говорить "красиво", а именно "стройно, развернуто, обстоятельно, блистая яркими словами и яркими образами" (14, 52-53). Совершенной для Цицерона также является та философия, которая говорит о сложнейших вещах "обстоятельно и красиво (copiose et ornate, Tusc. disp. I 4, 7). И далее, Цицерон определяет красоту речи в "некоей ее свежести и сочности", "важности", "нежности", "учености", "благородстве", "пленительности, "изяществе", "чувствительности", "страстности", причем "цветы слов и мыслей" должны распределяться в речи "равномерно", "с разбором". Главное, что "услаждение от общего тона речи должно быть "без пресыщения", без той новизны, которая захватывает с первого взгляда, но "надолго не восхищает" в отличие от древних картин, чья старомодность и неумелость сама притягивает человека. Умеренности - вот чего требует Цицерон от красоты.

Словесные нагромождения, расцвеченные яркими красками, никогда не доставляют длительного удовольствия, а "завитушки" и "прикрасы" ораторов и поэтов "пресыщают", "раздражают" чувства (De orat. III 25, 96-100).

Вот почему Цицерона нельзя было причислить ни к аттицистам, ни к азианцам. Он создал сам свой собственный стиль и требовал разумного употребления поэтического слова от других. Взаимоотношения Цицерона и аттицистов, в частности, освещены у А.Демулье{399}. Весь же сложный характер давних споров аттицистов и азианцев, явно перешедших в I в. до н.э. границы только стилистических и языковых дискуссий, прекрасно проанализировал еще У.Виламовиц в статье "Азианство и аттицизм" (1900){400}. У.Виламовиц справедливо указывает на то, что в эпоху Августа "письменный", "мертвый" аттицизм победил "живой эллинистический" язык азианцев, знаменуя борьбу против современных "эллинов", против "подражания" им и опираясь на принцип "ревности" и "состязательности" (dzelos) римлян с эллинистическими греками{401}.

Хорошая речь должна включать в себя остроумие. Оно или "равномерно разлито по всей речи и называется тогда шутливостью", или "едкое и броское", то есть то, что именуется "острословием". И хотя ни для шутливости, ни для острословия не требуется никакой науки, но "шутками и остротами" можно ниспровергнуть человека не "хуже, чем трагедией". Трагическое "вдохновение" такого блестящего оратора, каким был Лициний Красс, ничуть не мешало тому, что он говорил в то же время "весело и насмешливо" (II 54, 218. 225-56, 227){402}. Вызывать смех для оратора крайне желательно, но и здесь требуется "соблюдать меру" (II 58, 236-59, 238). Та же умеренность свойственна "комизму речи" (II 60, 244), ибо оратора от шута всегда отличают "уместность и сдержанность остроумия, умеренные и редкие остроты" (II 60, 247).

Цицерон не раз возвращается к этой мысли об умеренности смешного, подтверждая, что "шутки по своему характеру не должны быть распущенными и несдержанными, но благородными и остроумными", чтобы в них проявился "благородный характер человека" (De offic. I 29, 102).

Здесь следует отметить мысль Г.Грубе относительно теории смешного у Цицерона. Г.Грубе допускает, что Цицерон не имел дела с трактатами Аристотеля (утерянная 2-я книга "Поэтики") или Феофраста и что даже если разделение смешного у него, возможно, идет от эллинистических риторов, то иллюстрации берутся Цицероном из римской ораторской практики{403}.

М.Н.Чернявский также выделяет "богатую традицию римского остроумия" и "этические критерии" Цицерона, не являвшиеся повторением Аристотеля, а оправданные "положением римской культуры середины I в. до н.э."{404}.