Вместе с тем "питательной" для оратора может стать история, ибо она есть "как бы поэзия, лишенная меры" (31). Но то, что создает художественную специфику исторического изложения, зачастую не может быть использовано риторикой, построенной на убеждении, разыскании истины, доказательстве правды. Поэтому ни "краткость" Саллюстия, ни "изобилие" языка Ливия, "как бы истекающее млеком", не насытит того, кто ищет "не красоты слога, а правды" (32). Ритору необходимы "крепкие жилы солдат, а не красивые мускулы атлетов" (33). Очевидна и здесь практическая, деловая установка Квинтилиана, хотя сам он невольно переходит на поэтический и даже возвышенный тон, прославляя достоинство оратора в духе воинской доблести.

7. Литературная критика

Сам Квинтилиан проявляет (при всех своих утилитарных требованиях), однако, незаурядный критический талант и тонкое эстетическое чувство при оценке классических авторов - некоторые из них пользуются теми же самыми методами, к которым прибегают ораторы{431}.

С этой стороны замечателен Гомер с его величавостью, "цветистостью", "точностью", "изяществом", "важностью", "многословием и сжатостью", сочетающий в себе "совершенство оратора и поэта" (46-47). У Гомера такое обилие "приемов убеждения", что даже "авторы риторических трактатов" обращаются к нему за примерами (49). Если Гомер преуспел во всяком роде красноречия, то Ге-сиод хорош "в среднем роде красноречия" (52).

Хотя Квинтилиан с присущей ему живостью раздает оценки всем классическим и эллинистическим поэтам, но сам же он резонно замечает, что "для формирования ума и слога гораздо важнее качество прочитанных книг, а не их количество" (60).

Так, для оратора важно читать не Эсхила "великого" и "важного", часто "грубого" и "нескладного" (66), но Еврипида, слог которого "ближе к ораторскому способу выражения". По мастерству задавать вопросы и отвечать на них он вполне может равняться с любой "знаменитостью форума" (68). Для декламаторов контроверсий - полезен Менандр, сохраняющий "удивительное мастерство" в обрисовке характеров самых разнообразных действующих лиц (71).

С гордостью воздает Квинтилиан хвалу римским поэтам, историкам и ораторам. "Но уж сатира целиком наша" (93). "Мы не уступим грекам!" (101). "Цицерона я смело выставляю против любого из греков. О, я знаю, какую вызываю бурю негодований!" - экспансивно восклицает он (105). "В возбуждении смеха и сострадания, этих главных аффектов, мы сильнее греков", - утверждает Квинтилиан (107).

В статье о жанрах и эпохах греческой литературы с точки зрения Квинтилиана П.Штейнмец{432} справедливо отмечает тот факт, что в Риме, где так много подражали грекам, как это ни удивительно, не было написано ни одной "истории греческой литературы", которая в той или иной мере была бы нам известна. И только Квинтилиан дает нечто вроде "очерка" истории литературы, сопоставляя греческих и римских авторов{433}. Не хронологическую, но "внутреннюю связь" излагаемых греческих авторов у Квинтилиана отмечает П.Штейнмец{434}, выделяя также четыре особенности изложения Квинтилиана: ограничение материала доалександрийской эпохой со ссылкой на авторитет Аристофана Византийского и Аристарха Самосского; стилистический характер очерков истории литературы, распределенной на примере главных произведений по жанрам и эпохам; сопоставительный характер греко-римского материала, способы разделения литературных жанров.

8. Подражание

Здесь же ставится вопрос о подражании (X 2), учение о котором, как известно, было широко представлено в греческой классике у Платона и Аристотеля и решалось то в смысле почти полного его отрицания для искусства (Платон), или, наоборот, как необходимая предпосылка искусства (Аристотель). Квинтилиан тоже доказывает необходимость подражания, равно как и говорит об его размерах, приличии, подлинности и сообразности. Для Квинтилиана подражание совершенно естественно. "Ведь и вся наша жизнь, - пишет он, - устроена таким образом, что мы желаем делать именно то, что одобряем в других" (X 2, 2). "Во всякой области знания, - продолжает он, - начало совершается в соответствии с образцом, перед собой поставленным (там же). Существует идеал, но походить на него по природе, "естественным путем" почти невозможно. Остается путь подражания, который к тому же приходится выбирать крайне осторожно, так как "подражание без осмотрительности и разбора" приносит вред (2, 3). Кроме того, бездумное подражание образцам закрывает людям дорогу к новым открытиям, к которым влечет человека "природный инстинкт" (6). Квинтилиан приводит в пример предков, которые, не имея наставников, сумели так много передать потомству. Надо воспользоваться "опытом", чтобы вызвать к жизни новое, а не пользоваться чужими благодеяниями (2, 6). Квинтилиан решительно против буквального копирования, которое довольствуется "только сходством с оригиналом" (2, 7). Если бы никто не стремился "к большему, чем подражание" (2, 7), люди до сих пор влачили бы жалкую жизнь. Квинтилиан уверен, что "из одного подражания ничего не может возникнуть" (2, 9). Дух состязательности, соперничества необходим в жизни и искусстве, ибо "желающий состязаться с первым, даже если и не победит его, по крайней мере сравняется с ним" (10). По сути своей подражать буквально даже труднее, чем создавать новое. "Тень не сравняется с телом, - говорит автор, - портрет с живым лицом" (2, 11). Во всяком подражании видна "подделка" и попытка приспособиться к чужим целям. Вот почему в речах больше жизни, чем в декламации. Первые "толкуют о реальном предмете, вторые - о вымышленном" (12). Главное же то, чему никак нельзя подражать, - это "талант, изобретательность, энергия, легкость" и все то, чему не научишься в школе (там же). "Сила и изобретательность выражения" отличает даже удачную копию от оригинала при полном совпадении "состава слов и ритмического сравнения" (2, 16).

Квинтилиан тонко чувствует тот незаметный переход, который превращает торжественность в надутость, сжатость в скудость, смелость в дерзость, вольность в сальность, изящество в изощренность, простоту в небрежение (там же). Подражатель рискует сохранить лишь "холодную и пустую форму", лишенную "содержания" (2, 17). Поэтому в первую очередь каждому необходимо осознать, чему он намерен подражать и что именно "прекрасно" в этом образце для подражания (2, 18). Далее, собственный стих и природные устремления человека должны соответствовать образцу подражания (2, 19). "Свои законы" и "свои понятия о прекрасном" в том или ином роде искусства не должны нарушаться при подражании (2, 22).

Насколько можно судить, Квинтилиан занят не онтологической сущностью подражания, не его ролью в происхождении искусства, а чисто интуитивным стремлением ученика подражать своему наставнику или древнему поэту, воспринимаемому в качестве наилучшего образца. Подражание, которое признает Квинтилиан, вместе с тем сурово порицая его крайности, это один из способов обучения, один из приемов начал самостоятельного творчества, чисто практическая рекомендация оратору. Однако понимание процесса творчества и роли изобретательности, выдумки, самостоятельных поисков, несомненно, связывают эти рассуждения Квинтилиана с его мыслями о фантазии, присущей подлинному оратору (см. выше), то есть той эстетической категории, которая почти никак не представлена в греческой классике и которая, собственно говоря, почти что впервые так сознательно выдвинута Квинтилианом{435}.