Жизненная сила связана с вещью, причину которой она составляет, подобно тому как жизнь может заключаться лишь в самом живом существе. Она определяет внешнюю форму вещи, ее границы, не наподобие скульптора, который делает статую, но наподобие зерна, которое развивает свои латентные свойства лишь до определенной точки в пространстве. Единство причины и начала превращается в единство производимого ими тела. Этот принцип одинаково действителен как в отношении всего мира (единство которого, согласно Хрисиппу, подтверждается единством его начала), так и в отношении малейшей частной вещи. Таким образом, причина есть подлинная сущность вещи, не идеальная модель, которой вещь старается подражать, а производящее начало, которое действует в ней, живет в ней и дарует ей жизнь{128}.

Сопоставим теперь с этой картиной Брейе некоторые из многочисленных свидетельств о стоическом логосе.

Логос, "сущий в материи", есть "действующее" (to poioyn). Наряду с материей он есть "начало бытия", "бог", который, будучи вечным, произвел все в материи (Diog. L. VII 134; SVF I 85). Этот "внутренний, присущий телам логос приводит их в движение и образует материю, которая сама не может ни двигаться, ни принимать образ" (II 1168). Согласно Оригену, стоики учили о разрушающемся характере всех причин; и "логос бога", нисходящий к человеку и мельчайшим вещам, есть, согласно стоикам, "не что иное, как телесный дух" (pneyma somaticon, II 1051). Арий Дидим говорит, что "общая природа" ввиду исхождения "общего логоса", наполняясь и возрастая, в конце концов приходит вся "в сухое состояние", все вбирает в себя и проникает во все существующее; тем самым она подготовляет "воскресение" (anastasis) и "восстановление" (apocatastasis) всего (И 599).

Этот "логос мира" отождествляется у стоиков с судьбой (heimarmene). В "Эклогах" Стобея мы читаем (SVFII 913):

"Хрисипп [считает] сущность судьбы духовной силой (dynamis pneumatice), которая по порядку устраивает все... Он неоднократно говорит: "Судьба есть логос космоса", или "[судьба есть] логос, провиденциально (pronoiai) упорядочивающий все в мире", или "[судьба есть] логос, по которому возникшее возникло, возникающее становится, а будущее будет". Вместо "логос" он употребляет [выражения] "истина", "причина" "природа", "необходимость", присовокупляя и другие наименования. "Общая природа и общий логос природы есть судьба, провидение и Зевс", причем ничто, даже самые малые вещи, не могут возникнуть иначе, чем согласно судьбе (букв. - "согласно своей доле", cata meros), или, что то же, согласно "общей природе" и ее логосу" (II 937).

По свидетельству Плутарха, Хрисипп считал, что никакая самая малая вещь не может ничего сделать и не может двигаться иначе, чем по логосу Зевса, а этот логос есть то же самое, что судьба (II 997).

Логос, или "природный закон" (II 528), един (1128), причем один и тот же логос присущ не только всем людям (III 343), но и богам, хотя и в большей мере (II 1127). Ввиду этой общности логоса "мир есть как бы общий дом и город богов и людей", но лишь в той мере, добавляет приводящий это свидетельство Цицерон, в какой люди живут согласно логосу, "по закону и справедливости" (1131).

Каким же образом, спрашивает Э.Брейе, следует соотносить этот логос, то есть судьбу, провидение и сущность мира, со стоическим лектон? Ввиду того что лектон бестелесно выражает только голые факты (а не причинно действующие субстанции) и входит в состав логических суждений, выражающих связь между фактами; а судьба связывает лишь телесные материальные сущности, стоическое лектон, делает вывод Брейе, нигде не соприкасается с логосом. Поэтому познание судьбы, причастность мудреца вселенскому разуму имеет место за пределами стоической диалектики{129}. Больше того, чистая диалектика, рассматривая разрозненные "факты", именно ввиду этого не может усмотреть никакой причинной связи между вещами, а если она усматривает какую-либо связь, то эта связь - та же самая, которая была и в пределах самих же лектон, которая при своем применении к вещам ничем другим не становится, а продолжает быть тождественной сама с собой. Так стоическая диалектика, по Брейе, остается на поверхности бытия. Все попытки стоиков выйти здесь за пределы тавтологии (si lucet, lucet; lucet autem; ergo lucet) приводили к непоследовательности или произволу.

"Их диалектика, - остроумно замечает Брейе, - сколь это ни кажется парадоксальным, слишком близка к фактам, чтобы быть плодотворной. Она не в силах выйти за пределы данного факта ни с помощью общей идеи, которую она отрицает, ни с помощью закона, которого она еще не знает, и ей приходится довольствоваться бесконечным повторением"{130},

или, мы бы сказали, скорее, самоповторением. Всякое суждение, всякое умозаключение, а в языке - всякое предложение и всякая связь предложений являются в своем онтологическом использовании не чем иным, как повторением одного и того же. Сказать, что этот дом кирпичный, значит, ничего не сказать нового о доме, кроме того, что он дом. И всякий силлогизм оказывается ненужным, потому что его заключение уже содержится в его первой посылке. Другими словами, лектон, применяемое к тому, что происходит в природе, ничего нового в эту природу не привносит. Природа, правда, перестает быть слепой текучестью, и она осмысливается. Но человек, осмысливающий природу при помощи своих лектон, ровно ничего нового в ней не находит. То, что он имел в своих лектон, это же находит он и в природе, получая вместо слепой текучести осмысленно понимаемое и расчленяемое природное бытие. Но лектон, с самого начала лишенный не только абсолютного бытия, а также и бытия вообще, и в случае своего применения к природе ничего абсолютного в ней не объясняет, а только дает осмысленный рисунок ее протекания. Какими же силами движется это протекание и почему жизнь природы получает именно такой, а не иной рисунок, объяснить это при помощи иррелевантного лектон совершенно невозможно. Можно только удвоить это лектон, поместивши его из его изолированного состояния в гущу природных явлений. Но это не есть объяснение всей гущи природных явлений, а только повторение все тех же адиафорных, иррелевантных лектон. Это не значит, что стоики вообще не давали никакого конечного объяснения для всего совершающегося в жизни и в мире. Они его, безусловно, давали, а именно при помощи понятия судьбы. Но ясно, что такого рода объяснение уже не имело ничего общего с концепцией иррелевантного лектон и никак не модифицировало его для целей онтологического применения.

в) Желая продумать свой материализм до конца, стоики утверждают, что никакое грамматическое предложение невозможно потому, что подлежащее и сказуемое относятся к разным родам сущего и между ними нельзя поставить связки "есть". Нельзя говорить, что "дерево есть зеленое". Это, думают стоики, противоречит их материализму, поскольку и древесность и зеленый цвет одинаково физичны и телесны, но относятся к совершенно разным областям физического бытия. Можно только говорить "дерево зеленеет", потому что только в этом случае предикат не будет отличен от субъекта, а будет действием или состоянием самого же субъекта. Этим самым стоики договариваются до того, что и вообще все познаваемое нами, то есть словесно обозначаемое, познается только путем лектон.

Однако при этом мы должны сказать, что стоики ошибаются, если думают, будто все существующее есть только тела, а зеленый цвет, как нечто абстрактное, они принимают только за лектон; и реальным физическим свойством тела это лектон становится только тогда, когда мы из сферы абстрактной мысли приписали его физическому телу дерева. Чтобы понять эту мысль до конца, необходимо возразить стоикам, что и телесность, или физичность, как нечто абстрактное и бестелесное, тоже ведь есть не что иное, как лектон. И тогда получится, что у стоиков вообще не существует никаких реальных субстанций и не существует никаких физических тел; но все реально мыслимое и ощущаемое нами есть только результат переноса наших лектон вовне, в какую-то пустую и глухую бездну. У Канта были еще какие-то вещи в себе, пусть непознаваемые, но по крайней мере безусловно утверждаемые. У стоиков же, если продумать их основную логическую мысль до конца, и вещей в себе никаких нет, поскольку проповедуемая ими телесность как нечто абстрактное и бестелесное тоже есть нечто такое, о чем нельзя сказать ни того, что оно существует, ни того, что оно не существует. А тем не менее лектон всякой телесности как раз у стоиков и является принципом познания этой телесности. Однако мы не будем припирать к стене почтенных стоиков. Это мы делаем сейчас только для ясности собственной мысли. Фактически же пусть они себе признают и телесность всего бытия и абстрактную иррелевантность своих лектон. Это, конечно, есть зияющее противоречие. Но не будем спорить об этом со стоиками, а станем только добиваться ясности мысли для себя. Все же историк философии должен в конце концов понять, что свой материализм стоики могли гораздо легче объединить с иррелевантным учением о лектон, чем с такими учениями, совсем уже для них неподходящими, как платонизм или атомизм.

г) Э.Брейе много сделал для понимания специфики стоического лектон, и во многом мы безусловно должны за ним последовать. Однако, в конечном счете, наше понимание стоицизма резко отличается от понимания Э.Брейе и получает следующий вид.

Стоики положили много труда, чтобы лишить свои лектон решительно всякого качества, всякой силы, всякого действия и даже всякого бытия. Это - только самый смысл и предмет высказывания, но не само высказывание и вовсе не те физические предметы, о которых речь идет в таких высказываниях. Однако мы уже указали на то, что стоики не были бы античными философами, если бы они оставались на почве такого беспросветного дуализма. Как ни бестелесно всякое лектон, оно все же помогает нам понимать вещи и разумно их именовать и о них говорить. Больше того. Оно не только помогает понимать и обозначать вещи, но всякое понимание и обозначение вещи и всякое реально-жизненное функционирование языка только и возможно благодаря этому лектон. Но может ли такое лектон, совершенно абстрактное, совершенно бездушное, совершенно несубстанциальное, может ли оно что-нибудь осмыслить? Может. Однако то, что лектон осмысливает в бытии, жизни и языке, очевидно, является тоже таким же чисто смысловым, таким же бездейственным и таким же несубстанциальным.