Бесполезно отвечать эмпирически, приводя примеры поразительных ответов на молитву (хотя мы с тобой знаем странные случаи). Нам ответят, и вполне разумно, что post hoc и propter hoc – вещи разные. То, о чем мы молимся, случилось бы все равно, и наша молитва ни при чем. Если поступок ближнего удовлетворяет нашей просьбе, он не обязательно вызван ею. Человек делает то, о чем мы просим, но, возможно, сделал бы и без нас. Иные циники скажут, что никогда еще женщина не выходила замуж потому, что мужчина сделал ей предложение, она сама побуждает его к этому, ибо решила стать его женой.

В этих человеческих ситуациях мы верим (когда верим), что наша просьба – причина или одна из причин поступка, так как мы хорошо с человеком знакомы и представляем себе, каков он. Конечно, для установления причин мы не проводим научные опыты, контрольные эксперименты и прочее. Точно так же мы верим (когда верим), что связь между нашей молитвой и событием не простое совпадение, так как имеем определенное представление о том, каков Бог. Об этой связи говорит только вера. Никакие эмпирические доказательства здесь невозможны. Даже чудо, если оно произошло, «могло бы случиться так или иначе».

Опять–таки, в самых личных отношениях с людьми мы почти всегда чувствуем, что причинно–следственными категориями происходящее не исчерпывается. В настоящем «предложении», не в старомодном романе, очень трудно сказать, кто причина, а кто – следствие. Какая из капель на оконном стекле хочет соединиться с другой?

Еще меньше годится применять строго причинное мышление к отношениям между Богом и человеком. Я имею в виду не только молитву, но и все, что происходит на грани, на таинственной точке соединения и разделения Абсолютного с производным.

Одна попытка точно определить, что там случается, породила спор о благодати и свободе воли. Заметь, Писание лишь касается этой проблемы. «Со страхом и трепетом совершайте свое спасение» – чистейшее пелагианство. Но почему? «Потому что Бог производит в вас и хотение и действие» – чистейшее августинианство. Видимо, нам мешают предпосылки: мы по–мирскому полагаем, будто божественное и человеческое действия взаимно исключают друг друга, как бывает у людей. Будто к одному и тому же действию нельзя применить слова «Бог сделал это» и «я сделал это», каждый внес свою долю.

Мы должны, наконец, допустить двустороннее движение в точке, где все соединяется. На первый взгляд, ничто на свете не звучит пассивнее, чем «быть сотворенным». Разве это не значит, что когда–то нас не было? Но для нас, разумных созданий, быть тварью – значит и «быть действующей силой». У нас нет ничего, кроме того, что мы получили. Но часть полученного – сила быть чем–то большим, чем просто восприемник. Мы, несомненно, проявляем ее главным образом через грехи. Но это только подтверждает мою мысль, ибо Бог грехи прощает. Он бы этого не делал, если б мы их не совершали. «На что и милость, как не на то, чтоб стать лицом к вине?» 31 В этом смысле действие Божие – следствие нашего поведения, оно обусловлено и вызвано им. Значит ли это, что мы способны «влиять» на Бога? При желании можно сказать и так. Тогда придется перетолковать «бесстрастность», чтобы она это допускала! Ведь мы знаем, что Бог прощает намного больше, чем позволяет «бесстрастность». Я бы даже сказал, что прежде всех миров Его провиденциальный и творческий акт (все они заключены в одном) берет в расчет все ситуации, которые вызовут поступки Его тварей. А если Он учитывает наши грехи, то почему не сказать, что Он учитывает и наши просьбы?

X

Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но согласись, Писание ничуть не пытается защитить доктрину о Божественной Бесстрастности. Мы все время видим, что Бог гневается, сожалеет и даже «огорчается». Пусть это аналогии – нельзя воображать, будто можно, отказавшись от них, добраться до «чистой» и буквальной правды. Аналогию заменит только богословская абстракция. У абстракции же почти абсолютно отрицательная ценность – через прозаические экстраполяции она не дает нам делать из аналогии глупые выводы. Абстрактное слово «беспристрастный» само по себе никуда не приведет. Оно может даже оказаться обманчивее безыскусного представления Ветхого Завета о яростно эмоциональном Иегове. Получится либо блеклое нечто, либо «Чистый Акт», не способный учитывать события в им же созданной Вселенной.

Я предлагаю два правила для экзегетики: 1) никогда не понимать образы буквально; 2) если кажется, что смысл образов (то, что они говорят нашему страху и надежде, воле и привязанностям) расходится с богословскими абстракциями, доверять всегда смыслу. Ведь абстрактное мышление само есть сплетение аналогий: мы описываем духовную реальность в юридических, химических или физических терминах. Разве они лучше чувственных, органических и личностных образов Писания – свет и тьма, река и колодец, зерно и урожай, господин и слуга, курица и цыплята, отец и сын? В такой тучной почве следы Божии заметнее, чем на скалах и пепелищах. То, что теперь зовут «демифологизацией» христианства 32, вполне может оказаться его «новой мифологизацией», только вместо богатой мифологии будет бедная.

Я согласен, что моя намеренно туманная фраза о том, что наши молитвы «учитываются», – отход от прекрасного изречения Паскаля («Бог установил молитву, чтобы даровать Своему Творению высокую честь – быть причиной»). Но у Паскаля причинно–следственная связь заходит слишком далеко: Бог оказывается следствием. У меня есть основания для собственной, более сдержанной формулировки. Считая наши молитвы просто «причинами», мы предполагаем, что весь смысл просительных молитв – что–то получить. На самом деле для духовной жизни в целом «учитывание молитв» гораздо важнее их исполнения. Верующие люди говорят не о «результатах» молитвы, а о том, что их молитву «услышали», на нее «ответили». Кто–то сказал: «Просители хотят, чтобы их просьбу не только исполнили, но и услышали». Это особенно верно, когда мы просим у Бога – не занимаемся магией, а просим, потому что верим. Отказ мы вынести можем, пренебрежение – нет. Другими словами, наша вера способна выдержать много отказов, если это и впрямь отказы, а не простое невнимание. То, что кажется с виду камнем, будет для нас хлебом, если мы поверим, что в наши руки его вложила рука Отца – как милость, как справедливость, или даже как упрек. Он тверд и горек, но его можно разжевать и проглотить. Но если, помолившись о желании сердца нашего, мы бы это получили, а потом убедились, что тут – простое совпадение, издержка провиденциального плана, то, что с виду казалось хлебом, превратилось бы в камень. Красивый камень и, может быть, драгоценный, но для души – несъедобный. Нужно бороться против максимы Поупа 33:

… но знаем мы, что Он