Уильям Лоу говорит, что люди «забавляются», когда просят о терпении в голоде и гонениях, а сами ворчат на скверную погоду и мелкие неудобства. Прежде чем бегать, нужно выучиться ходить. Так и здесь. Нам (или мне) не возблагодарить Бога за крупные дары, если раньше не привыкнуть благодарить Его в мелочах. В лучшем случае вера и разум подскажут, что нужно Его восхвалить. Но ведь мы Его еще не нашли, «не вкусили и не увидели». Любой солнечный зайчик в лесу расскажет о солнце то, чего не найдешь ни в одном учебнике по астрономии. Эти чистые и непосредственные радости – «блики Божественного света» в лесу нашей жизни.

Конечно, нам хочется и книг. Хочется еще многого помимо этой «благодарности за мелочи», которую я проповедую. Заведи я о ней речь на людях, мне пришлось бы не вернуть тебе твой же урок (хотя узнаешь ли ты его?), а обложить его льдом, обнести колючей проволокой и развесить повсюду предупреждения.

Не думай, что я забыл про обычное смирение – большее преклонение перед Богом, чем то, о котором я говорил. Смирение важнее жертвы. Бог не только Великий Творец, но и Трагический Искупитель. Может быть, Он и Трагический Творец: я не уверен, что глубокое ущелье горечи, пронизывающее нашу жизнь, вызвано только какой–то доисторической катастрофой. Возможно, нечто трагическое присуще самому акту творения. Порой даже возникает вопрос: почему Бог считает, что игра стоит свеч? За свечи мы отчасти платим, а «игры» еще не видели.

Вот! Опять я за свое. Я знаю, что для тебя мои образы вроде игры и танца в разговоре о высоких вещах. Раньше ты меня за это обвинял в богохульстве. Вспомни тот вечер в Эдинбурге, когда мы чуть не подрались. Сейчас ты более рассудительно называешь это не богохульством, а «бессердечием», жестокой насмешкой над мучениками и рабами. Ты считаешь, что я фривольно говорю о мировой истории, которая так серьезна для актеров. Особенно же нелепо и неприлично, когда об этом говорю я, который никогда не играл, да и танцует, как сороконожка с деревянными ногами.

Я не думаю , что небесная жизнь похожа на игру или танец фривольностью. Но пока мы в «долине слез», среди трудов, тягот и несбывшихся надежд, некоторых качеств, которые соответствуют небесному состоянию, можно достичь лишь в занятиях, которые здесь и теперь для нас фривольны. Жизнь блаженных – завершение, где безграничная свобода добровольно примиряется с порядком, самым гибким, сложным и замечательным порядком. Найдешь ли ты подобие этому в наших «серьезных» делах, в нашей естественной или (нынешней) духовной жизни ? В ненадежных и разбитых горем чувствах или на пути, который всегда отчасти крестный? Нет, Малькольм. Лишь в «досуге», в минутах дозволенного веселья найдешь ты сходство. Танцы и игра – фривольность и пустяки здесь, ибо их естественное место не «здесь». Здесь они лишь минутный отдых от жизни, которую надо прожить. Но в этом мире все вверх ногами. То, что здесь, продлись оно дольше, станет праздностью, – подобие тому, что в лучшем крае есть Завершение завершений. На небе радость – самое серьезное дело.

XVIII

Каюсь. Когда писал прошлое письмо, совсем забыл про mala mentis gaudia – порочные радости ума. Скажем, радость от обиды. Какое разочарование однажды – в разоблачительный миг – узнать, что другого человека не за что винить. Пока обида не прошла, ты все вспоминаешь о ней, холишь и лелеешь, как похоть. Но, по–моему, это не опровергает мое мнение об обычных радостях. Как сказал Платон, порочные удовольствия – «смешанные». Он привел такое сравнение: когда кожа зудит, ее хочется почесать. Терпеть очень трудно, а если поддашься, подобие удовольствия принесет на миг обманчивое облегчение. Но и зуд никому не нужен, и чесаться приятно не само по себе. Так и обида приятна лишь как средство от унижения. Есть, однако, вещи, которые приятны именно сами по себе. Думаю, о них я написал правильно.

Упоминание о порочных радостях – лакомствах ада – очень естественно увлекло тебя от разговора о хвале к разговору о покаянии. Я последую за тобой, ибо ты сказал нечто такое, с чем я не согласен.

Разумеется, я признаю, что покаянные молитвы – «акты» покаяния – имеют разные уровни. На самом низком уровне, который ты зовешь языческим, стоит попытка умиротворить предполагаемый гнев: «Прости, я больше не буду». Высшим уровнем ты считаешь попытку восстановить те хрупкие и бесценные личные отношения, которые проступок разрушил. Прощение в «грубом» смысле, избавление от наказания, здесь если и есть, то как знак, печать или даже побочный эффект примирения. Возможно, ты и прав. Говорю «возможно», ибо мало могу сказать о высшем уровне чего бы то ни было, включая покаяние. Если потолок и существует, до него мне далеко.

Но между нами есть разница. Я не соглашусь назвать твой низший уровень «языческим». Разве не так каются в Ветхом Завете, в Псалмах? Разве не так делают и христиане, хотя бы за богослужением? «Не воздавай нам по грехам нашим… не прогневайся на нас вовеки… neque secundum iniquitates nostras retribuas nobis ».

Здесь, как и почти везде, то, что мы считаем «грубым» и «низким», и, может быть, даже низшее, гораздо распространеннее в христианской жизни, чем нам хотелось бы признавать. И разве Писание или Отцы ясно и громогласно отрицают это?

Я признаю, что слово «гнев» можно применить к Богу лишь в виде аналогии. Каяться перед Богом – не просить прощения у разгневанного государя, возлюбленного, отца, хозяина или учителя. Ситуации похожи, не больше. Но что нам известно помимо этого сходства? Копни мы поглубже, мы только ухудшим дело. Ты говоришь: гнев Божий – лишь неизбежное следствие неверных действий по отношению к высшей силе, «оголенный провод не гневается на нас, но если мы коснемся его, нас ударит током».