Хуан-Антонио уходит

Именно в это время лучший мой друг среди “свидетелей Иеговы” покинул организацию. Этот факт, разумеется, не имел исторического значения, ибо всякий раз, когда не исполнялись пророчества о конце света, тысячи членов покидали движение, но он послужил прекрасной иллюстрацией той обстановки террора и контроля, которая тогда царила.

Мой друг Хуан-Антонио был членом общества “свидетелей Иеговы” с детства. Его мать, овдовевшая несколькими годами ранее, также состояла в обществе, равно как и один из его братьев. Я познакомился с ним, когда Августин приходил ко мне для занятий, и между нами сразу же завязалась дружба. Едва повзрослев, он был вынужден начать работать, но, к счастью, у него сохранилось желание учиться и узнавать все больше нового. Из всего нашего собрания я был единственным, кто учился в университете, единственным, имевшим степень бакалавра и единственным, знавшим еще какой-то язык кроме испанского. Я был также единственным, имевшим библиотеку, ибо собрание книг и журналов “Сторожевой башни” не заслуживало такого названия. Хуан-Антонио часто приходил ко мне и, как помнится, мы проводили с ним часы напролет, рассуждая об истории, о литературе, о философии, или же слушая музыку.

Качества Хуана-Антонио, при том, что он не был ни фанатиком, ни дурно воспитанным, вызывали насмешки и нападки других молодых людей из нашего объединения. Он работал в кожевенной мастерской, принадлежавшей одному “свидетелю Иеговы”, который пользовался ситуацией, эксплуатируя его самым бесстыдным образом. Там же работало еще несколько молодых его единоверцев. Каждое утро по дороге на работу ему приходилось переносить множество дерзостей и насмешек, и всего лишь из-за того, что у него бывала с собой какая-нибудь книга для учения.

Поведение этих юных “свидетелей Иеговы” было отчасти логичным, ибо с их точки зрения конец был близок, но часто это было попросту выражением того презрения, которое порождается невежеством.

Я вспоминаю один случай, когда мы с Хуаном-Антонио говорили об искусстве, и вдруг один парень из нашего объединения прервал нас и заявил, что одним из самых больших удовольствий при наступлении нового порядка для него будет сжечь одну за другой все картины, собранные в музее Прадо, самом большом хранилище картин в мире.

В такой атмосфере легко понять ту дружбу, которая связывала меня с Хуаном-Антонио. Когда он принял решение оставить организацию, я ощутил глубокую скорбь. Я сожалел об этом так, как если бы кто-то из самых дорогих мне людей умер. Согласно правилам “Сторожевой башни” отныне мы не должны были не говорить ему ни единого слова, но я считал, что он умен и добр и что он всего лишь переживает плохой период. Он, несомненно, вернется в родное гнездо, если к нему проявят милосердие. В ожидании этого я продолжал с ним встречаться и приглашать его к себе, чтобы поболтать. Мотивы его ухода вовсе не были абсурдными. Он считал, что конец света был всего лишь приманкой, чтобы обмануть людей, что общество “Сторожевой башни” было далеко от того, чтобы быть “Благоразумным рабом”, что по сути дела речь шла всего лишь о коммерции, что в учении имелись изменения и т. д. ... Слушая его, я ужасался, но в то же время испытывал тоску и беспомощность. Тоску, ибо конец был близок и он, мой друг, должен был непоправимо погибнуть; беспомощность, ибо все мои доводы были тщетны и бессильны по отношению к нему. Фразы, предназначенные пронзить любое сердце, соскальзывали с Хуана-Антонио. Он не придавал им никакой веры и отбрасывал их, ибо считал их чем-то не заслуживающим ни малейшего внимания.