В такой атмосфере легко понять ту дружбу, которая связывала меня с Хуаном-Антонио. Когда он принял решение оставить организацию, я ощутил глубокую скорбь. Я сожалел об этом так, как если бы кто-то из самых дорогих мне людей умер.

Согласно правилам “Сторожевой башни” отныне мы не должны были не говорить ему ни единого слова, но я считал, что он умен и добр и что он всего лишь переживает плохой период. Он, несомненно, вернется в родное гнездо, если к нему проявят милосердие.

В ожидании этого я продолжал с ним встречаться и приглашать его к себе, чтобы поболтать.

Мотивы его ухода вовсе не были абсурдными. Он считал, что конец света был всего лишь приманкой, чтобы обмануть людей, что общество “Сторожевой башни” было далеко от того, чтобы быть “Благоразумным рабом”, что по сути дела речь шла всего лишь о коммерции, что в учении имелись изменения и т. д. ...

Слушая его, я ужасался, но в то же время испытывал тоску и беспомощность. Тоску, ибо конец был близок и он, мой друг, должен был непоправимо погибнуть; беспомощность, ибо все мои доводы были тщетны и бессильны по отношению к нему.

Фразы, предназначенные пронзить любое сердце, соскальзывали с Хуана-Антонио. Он не придавал им никакой веры и отбрасывал их, ибо считал их чем-то не заслуживающим ни малейшего внимания.

Истерия и страх Во время одной из наших бесед он упомянул о нескольких книгах по истории, которые недавно приобрел, и я сказал, что хотел бы их прочитать. Хуан-Антонио ответил, что сейчас он очень занят и что до нашей следующей встречи, возможно, придется подождать несколько дней; а книги он даст своей матери, которая мне их передаст в Зале Царства в следующий четверг. В этот четверг, минут за десять до собрания, мать Хуана-Антонио молча подошла ко мне, а затем прошептала несколько слов. Сперва я подумал, что у нее, возможно, болит горло (дело было зимой), и что она не может говорить громче. Так я ей и сказал, но она мне сделала знак замолчать и добавила, что у нее для меня что-то есть. Я спросил ее, что это, но она сказала, что нужно дождаться конца собрания. Поистине, я не понимал, почему она вела себя столь таинственно. В конце собрания я подошел к ней и спросил, что у нее есть для меня? И снова она мне сделала знак хранить молчание, глядя при этом по сторонам, а потом показала мне, что выходит и отдает мне все на улице. Я надел свое пальто, все боле заинтригованный этой сценой, подходящей скорее для какого-нибудь шпионского фильма, чем для той любви, которая, как предполагалось, царила между всеми нами. Но и выйдя на улицу, она не отдала мне пакета; мне пришлось идти рядом с ней добрый десяток минут, пока мы не свернули на улицу, довольно далекую от Зала. Тогда она внезапно остановилась (за что я ее поблагодарил, ибо шла она слишком быстро), потом сунула руку в свою сумку и вынула пакет, завернутый в газету. Я его взял, еще более заинтригованный, и попробовал развернуть, но она взмолилась, чтобы я не стал этого делать, пока не приду домой. Чтобы исполнить ее желание, причины которого я совсем не понимал, я пробежал еще несколько улиц до дома и там наконец раскрыл пакет. Многократно завернутые в бумаги, чтобы непонятно было, что внутри, там лежали книги, которые Хуан-Антонио обещал мне одолжить.