это не применить к земной жизни? Но пять чувств применимы только к земле, небо не

уловишь ни зрением, ни слухом, ни обонянием, небо берется иным чутьем. Даже

земная любовь не охватывается пятью чувствами— что же говорить о

Божественной любви, о вечности? Мы как бы пускаем в торг эти наши пять чувств и

приобретаем, что можем,— но только земное.

Иногда через эти чувства нам раскрывается нечто большее: земная любовь. И

вот третий из званых говорит слуге: я женился, у меня своя радость, мое сердце

полно до края— мне некогда прийти на пир твоего хозяина, даже моегохозяина,— разве он не может этого сам понять? У меня своя радость—как же я могу вместить еще чужую радость? Привязанность, любовь, которая награни вечности, по эту или по ту сторону вечности, в зависимости от того, какмы к ней отнесемся, снова делается преградой: она меня держит на земле, мненекуда уйти от нее. Вечность— потом, когда-то, а теперь— заполнитьбы время этой радостью, этим изумлением, этим счастьем, и довольно того, чтомое счастье— мое, не нужно мне чужого. И третий званый тоже неидет на пир Божий, потому что боится, как бы от него не ушла временная радость,утонув в вечности, в вечном.И что же остается? Остается человек, живущий тем, что держится за землю,которая его поглотит, весь смысл своего существования полагающий на то, чтобычто-то сделать с этой землей и на этой земле— временное, которое тожепройдет: память людей проходит, здания рушатся, весь мир покрыт остаткамиотживших, умерших, разрушившихся цивилизаций. И человек все-таки строит новую,которая тоже не устоит, временную, бесцельную, потому что ни в ней самой нетцели, ни дальнейшей цели нет. И вместо того чтобы через любовь раскрыться,человек часто любовью замыкается: свои— и прочие… И это очень страшно. О,эти «прочие» и «свои» могут быть очень различно распределены, «своих» можетбыть очень много, но все равно, пока остается один «прочий», ЦарстваБожия не только нет, оно отрицается.Я хочу вам дать два образа. Первый— рассказ о реальном человеке,которого я помню, родных которого я знал. Ученый, творческий, одаренный человекумер, его схоронили. У него был сын в сумасшедшем доме, юноша, не достигший ещедвадцати лет. Его мать сообщила ему о смерти отца. Он рассмеялся и ответил:«Неправда! Он не мог умереть!» Истощивши все свои объяснения, мать привела егоко мне, чтобы я ему растолковал, что его отец на самом деле умер. Прежде чемчто-либо ему сказать, я спросил юношу: «Почему ты думаешь, что твой отец неумер, когда свидетели его смерти тебе говорят, что он умер, люди, видевшие егомертвое тело, принявшие участие в его похоронах, видевшие, как его гробопустили в землю и закидали землей? Почему же ты отрицаешь его смерть?»—«Потому, что он никогда не жил и, значит, не мог умереть». И он мнерастолковал, что его отец существовал только привязанностью к автомобилю, ктелевизору, к своей коллекции драгоценных камней, к своим книгам. «Пока этивещи существуют,— говорил этот мальчик,— мой отец такой же живой