сравнению с приходами в России, например, и вместе с тем так срослась внутренне,

и познакомившись с нами не только внешне, но поглубже, воскликнет: «Как эти

люди любят друг друга!» Можем ли мы сказать это о себе самих? Да, конечно,

между нами есть дружбы, между нами есть близость, одни других любят крепко и

глубоко, но сколько среди нас безразличия друг ко другу! Я говорю не столько об

общественном безразличии, а о том, что человек может оказаться в материальной

или душевной нужде— и никто об этом не знает. Сам человек не заявил об

этом, не кричит о своей нужде— и нет никого рядом с ним, кто сумел бы этопрозреть, услышать молчаливый стон, крик голода порой.Мне вспоминается ужасный случай. В Париже, когда я преподавал в Русскойгимназии290, былпреподаватель, который приходил каждый день, был примером точности, строгости.Его не особенно любили, но уважали. И только после того, как он умер, мыузнали, что он ходил в школу пешком с другого края Парижа, потому что у него небыло денег оплатить проезд на метро или на автобусе, и питался только тем, чтонаходил в мусорных баках, отбросами. Никто этого не подозревал, потому что онбыл человек замкнутый, и никто не сумел отпереть его замкнутость. Разве это нестрашно?! Это было христианское общество, причем очень тесное, потому что вэмиграции все были друг другу свои, и мы этого не заметили.Это пример, один-единственный пример в своем роде. Конечно, есть и другие.Они вспоминаются, потому что редки и потому так выпукло, так красочно выступаютна фоне серого, холодного безразличия, взаимного отчуждения, когда мы стоимрядом— и не видим друг друга.Я принадлежал к приходу Трехсвятительского подворья в Париже, единственномуприходу во Франции, который в ранние тридцатые годы остался верен МосковскойПатриархии, все другие ушли в Константинополь или в Зарубежную Церковь291. Еще один такой приход был в Берлине иодин в Голландии. Во главе парижского прихода стоял Владыка Вениамин Федченков,после этого он был в Америке, потом вернулся в Россию и кончил свою жизнь вПечорах. Я как-то пришел вечером. Храм не закрывался— красть было нечего.Церковь была подвальная, затем была лесенка, каменный коридор и две или трикельи. В одной из них жил Владыка Вениамин, в другой отец Афанасий, мойдуховный отец. Я вошел в этот коридор и вижу: Владыка Вениамин лежит накаменном полу, завернувшись в черную монашескую мантию. Увидев меня, он встал.Я говорю: «Владыка, что вы здесь делаете?» —«Да знаешь, я здесь ночую».—«А разве комнаты у вас нет?» —«Да, есть комната, но тыпредставляешь, как замечательно— у меня там четверо нищих спят: один накровати, другой на матрасе, третий на ковре, а еще один на подушках. Я имоставил эту комнату— им так трудно днем живется. Как же лишить их ночи?»Другой приход был французский, три священника-француза, которые сталиправославными. Они ели только тогда, когда кто-нибудь их приглашал,иначе— денег не было и есть им было нечего. И во времена ВладыкиВениамина в коридор выставлялась коробка, куда мы, прихожане, клали то, что