А кто достиг сего, и покрыт рукою Божиею, как возвестило слово (рука же Божия есть зиждущая существа сила, Единородный Бог, «Которым все было» (Ин. 1,3), Который и для совершающих течение служит местом, как пут их течения, по собственному слову Его (Иоан. 14, 6.), для утвердившихся же делается камнем и для успокоившихся домом): тот услышит тогда призывающего, и будет позади зовущего, то есть, пойдет во след Господа Бога, как повелевает закон. Слыша сие, уразумел великий Давид, и живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, сказал: «перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен» (Пс. 90,1.4); а сие значит тоже, что быть позади Бога; потому что плечо принадлежит к задним частям. Да и о самом себе взывает Давид: «к Тебе прилепилась душа моя; десница Твоя поддерживает меня» (Пс. 62,9). Видишь, как согласно с историею псалмопение. Как Давид говорит о восприятии десницею прилинувшего по Богу; так и там касается рука ожидающего Божия гласа в камне, и умоляющего о дозволении следовать позади. Да и Господь, вещавший тогда Моисею, став исполнителем собственного своего закона; подобным сему образом излагает ученикам, раскрывая явный смысл сказанного загадочно: «Кто хочет идти за Мною, а не предо Мною», говорит Он (Лк. 9,23). И умоляющему о вечной жизни предлагает тоже самое. Ибо говорит: «приди, и следуй за Мной» (Мк. 10,21). Но идущий в след видит «задняя». Посему Моисей, нетерпеливо желающий видеть Бога, научается теперь, как можно увидеть Бога; а именно, что идти в след Бога, куда ни поведет Он, значит взирать на Бога, потому что мимохождение Божие означает вождение идущего в след. Ибо незнающему пути невозможно безопасно совершить его иначе, как следуя за путеводителем. Посему путеводитель тем самым, что предшествует идущему в след, показывает ему путь. А идущий в след тогда не совращается с прямого пути, когда непрестанно видит задняя вождя. Ибо кто в движении уклоняется в сторону, или направляет взор, чтобы видеть ведущего в лице, тот пролагает себе иной путь, а не указуемый вождем. Почему говорит Бог руководимому: «а лице Мое не будет видимо [тебе]» (Исх. 33,23), то есть, не становись лицем к лицу пред ведущим: потому что шествие твое непременно будет в противоположную сторону: доброе не в лице смотрит доброму, но следует за ним. Представляемое в противоположности лицем к лицу противостоит доброму. Ибо порок смотрит вопреки добродетели: добродетель же не представляется лицем к лицу противостоящею добродетели. Посему Моисей смотрит не в лице Богу, но видит задняя Его. А кто смотрит в лице, тот не будет жив, как свидетельствует Божественный глас: «человек не может увидеть лице Господне, и остаться живым» (20). Видишь, сколько важно научиться, как ходить в след Богу, а именно, после высоких оных восхождений, после страшных и славных богоявлений, к концу только жизни едва удостаивается сей благодати научившийся стать позади Бога. Кто так ходит в след Бога, тот уже не встречает никакого столкновения с пороком.

После сего порождается зависть к нему братии: зависть — это начало зловредных страстей, отец смерти, первая дверь греху, корень порока, порождение печали, матерь бедствий, повод к непокорности, начало стыда. Зависть изгнала нас из рая, став змием пред Евою; зависть преградила доступ к древу жизни, и совлекши с нас священные одежды, по причине стыда привела к ветвям смоковницы. Зависть вооружила Каина на естество, и произвела «семижды» отмщаемую смерть (Быт. 4,15). Зависть соделала Иосифа рабом. Зависть — смертоносное жало, скрытое оружие, болезнь естества, желчный яд, добровольное истощение, жестоко язвящая стрела, гвоздь для души, огонь под сердцем, пламень сжигающий внутренности. Для зависти неудача — не собственное свое зло, но чужое добро; и на оборот также для нее удача, — не свое хорошее, но худое у ближнего. Зависть мучится благоуспешностию людей, и посмеивается их бедствиям. Сказывают, что питающиеся мертвыми телами грифы мрут от мира; потому что естеству их сродно зловонное и испортившееся. И одержимый этою болезнью, при благоденствии друзей, как бы от прикосновения какого-то мира, гибнет. Если же следствием бедствия усматривает какое либо страдание, прилетает к страждущему, налагает искривленный свой клюв, извлекая им сокровенные причины безуспешности. Многих прежде Моисея поборала зависть. Но приразившись к сему великому человеку, подобно какому либо глиняному изваянию ударившемуся о камень, сама себя сокрушает. Ибо в этом наипаче и оказалась польза хождения с Богом, которое совершал Моисей, протекающий Божиим местом, ставший на камне, вместившийся в его расселине, покрываемый Божьею рукою, сзади идущий в след вождя; не в лице ему взирающий, но видящий задняя. Посему, что по мере возможности сделался он наиблаженным, доказывает сие тем, что идет в след Бога, и притом выше полета брошенной из лука стрелы; потому что зависть пущает стрелу в него, но полет ее не достигает высоты, на которой был Моисей. Тетива лукавства была не в состоянии с такою силою выстрелить в Моисея страстию, чтобы от болевших ею прежде дошла и до него. Но хотя Аарон и Мариам уязвлены были Страстию злоречия (Чис. 12,1), и делаются как бы некиим луком зависти, вместо стрел поражая его словом: однако же Моисей столько далек от общения с ними в недуге, что даже врачует заболевших сею страстию, не только сам оставаясь неподвижным к наказанию оскорбивших, но и умилостивляя за них Бога, тем самым, что делал, показывая, как думаю, что хорошо огражденный щитом добродетели не будет уязвлен остриями стрел; потому что твердость вооружения притупляет острие и отражает стрелы назад. Оружием же, охраняющим от таковых стрел, бывает Сам Бог, в Которого облекается воитель добродетели. Ибо сказано: «облекитесь во всеоружие Божье» (Рим. 13,14). Вот несокрушимое всеоружие, каким оградившись, Моисей лукавого стрелка соделал бездейственным. Так овладело Моисеем смягчающее влечение к оскорбившим; знал он, что справедливо по естеству, и притом в отношении к осужденным на нелицеприятном суде, — но соделался молитвенником за братий пред Богом. А сего не сделал бы, если бы не был позади Бога, Который для безопасного вождения путем добродетели показал ему «задняя».

А таково и прочее за сим последовавшее. Поскольку естественный враг человеков не имел возможности сделать вред Моисею; то обращает оружие на тех, кого легче ему уловить. И как бы стрелу какую, пустив в народ страсть чревоугодия, настроил его в пожелании пищи уподобиться Египтянам, небесной оной пище предпочтя едение египетского мяса. Но высокий душою муж, возносящийся выше таковой страсти, всецело предан был будущему наследию, какое обетовал Бог переселенным из мысленного Египта, и шествующим в оную землю, в которой течет млеко смешанное с медом. Посему-то соглядатаев делает некими наставниками, извещающими о благах этой земли. И сими соглядатаями, по моему рассуждению, могли быть, как подающие благие надежды, то есть, помыслы, порождаемые верою, утверждающие в уповании на уготованные блага: так доводящие и до отчаяния в добрых надеждах, то есть, помыслы, внушаемые сопротивником, ослабляющие веру в обетования. Но Моисей, не обращая никакого внимания на сопротивных, признает верным возвещающего об оной земле лучшее. Сообщающий же подтверждением своим верность возвещаемому был предводитель лучшего соглядания, Иисус. На него взирая, Моисей имел твердые надежды на будущее, признаком тамошнего обилия почитая грозд виноградный, принесенный Иисусом на «жердях» (Чис. 13,24). А слыша об Иисусе, описывающем оную землю, и видя грозд, повешенный на древе, конечно, обратишь мысль к Тому, на что и он взирая, укрепился в надеждах. Ибо грозд, висящий на древе, Кто иной, кроме того в последние дни повешенного на древе Грозда, кровь Которого соделалась спасительным питием для верующих?

После того, как предрек нам сие Моисей загадочно: «кровь виноградных ягод» (Вт. 32,14), чем указуется на спасительное страдание, снова продолжается путь по пустыне, и народ, отчаявшийся в обетованных благах, томится жаждою. Но Моисей снова наводняет для них камнем пустыню. А таковое слово, при умозрительном взгляде, да научит нас тому, что такое — таинство покаяния. Ибо по однократном вкушении воды от камня обратившиеся к чреву и плоти н к египетским удовольствиям осуждаются на глад помыслов о причастии благ. Но возможно им снова при посредстве покаяния обрести камень, который оставили, снова отверзть себе водную струю, снова утолить жажду влагою, какую издает камень тому, кто уверовал, что соглядание Иисусово истиннее соглядания сопротивных, кто взирает на Грозд, за нас источивши кровь и обагренный кровью, кто снова древом заставил камень источить им воду. Впрочем народ не обучился еще ходить по следам великодушия Моисеева, еще увлекается в рабские похоти, склоняется к египетским наслаждениям. История примером их показывает несколько, что человеческая природа всего более преклонна к таковой страсти, и что тысячи путей ведут к этой болезни. Почему Моисей, как некий врач, умеющий при помощи искусства преодолевать всегда страсть, не позволяет болезни возобладать над ними даже до смерти. Пожелание неуместного породило им змиев, а угрызение сообщило смертоносный яд подвергшимся угрызению: но великий законодатель подобием змия привел в бездействие силу настоящих змиев.

Но время уже яснее раскрыть сию загадку. Одно врачевство от злых этих страстей — очищение душ наших, совершаемое таинством благочестия. Главное же, что приемлется верою в таинстве, есть воззрение на страдание за нас Пострадавшего. Страдание же есть крест; почему взирающий на Него, как повествует Писание, не терпит вреда от яда похотения. Взирать на крест, значит всю жизнь свою соделать как бы мертвою и распятою для мира, пребывать неподвижным на всякий грех, как говорит Пророк, «пригвоздившим страху Божию плоти своя» (Пс. 118,120) Гвоздем же, удерживающим плоти, послужит воздержание. Посему, так как похотение неуместного извлекает из земли смертоносных змиев (потому что всякое порождение лукавого похотения есть змий); то посему то закон предуказывает нам являемое на древе: и это есть подобие змия, а не змий, как и божественный Павел говорит: «в подобии плоти греховной в жертву за грех» (Рим. 8,3). А истинный змий — грех; кто предался греху, тот облекается в естество змия. Посему человек освобождается от греха Приявшим на Себя подобие греха, Тем, Кто соделался подобен нам, превратившимся в собственный вид змия, Тем, Кто угрызения делает не смертельными, но не уничтожает самых змиев. Змиями же называю похотения. Ибо взирающие на крест не подвергаются действию на них лукавой смерти; но не вовсе изгибло в них остающееся похотение плоти на дух. И в верных нередко действуют угрызения похотения; но кто взирает на Вознесенного на древо, тот прочь гонит от себя страсть, страхом заповеди, как бы врачевством каким, рассеяв силу яда. А что вознесенный в пустыне змий есть знамение крестного таинства, сему ясно учит Божие слово, когда говорит: «И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно вознесену быть Сыну Человеческому» (Ин. 3,14).

Грех, по какой-то на зло нам последовательности, свойственным ему путем идет еще далее, как бы непрерывною какою цепью простираясь вперед. И законодатель, как некий врач, вместе с стремлением зла распростирает и свое врачевство. Поскольку угрызение змиев для взирающих на подобие змия (без сомнения, разумеешь сказанное загадочно) соделалось недействительным; то иной способ греха примышляется разнообразно ухищряющимся против нас на подобное сему, как и ныне можно видеть совершающимся это во многих. Иные, когда целомудренною жизнью обуздают страсть похотения, самовольно вторгаются в священство, человеческими происками и усилиями присвоить себе рукоположение, оскорбляя Божие домостроительство. А до сего злого последования греху доводит тот, кого обвиняет история, что он внушает людям злое. Когда земля, по вере в Вознесенного на древо, перестала в наказание похотливым рождать змиев, и убедились, что не повредят им ядоносные угрызения, тогда в освободившихся от страсти похотения входит недуг гордыни. Признавая низким хранить на себе чин, в которой поставлены, сами вторгаются в сан священства, усиливаясь изгнать из него приявших служение сие от Бога; погибли они, поглощенные разверстою землею; а что осталось на земле от подобного скопища, то пожжено молниями. И Писание, думаю, повествованием сим научает, что конец горделивого превозношения есть нисхождение в преисподнюю. И иной на сем, может быть, основании не несправедливо определяет гордость схождением долу. Если же, по предположению многих, мысль о том клонится к противному, не дивись сему; ибо многим кажется, будто бы словом: гордость означается — быть выше других. Но истина повествуемого подтверждает наше определение. Ибо если превознесшиеся над другими низошли долу в зиянии разведшейся земли; то никто не осудит определения, по которому гордость есть падение в самые дольние страны. Моисей взирающих на сие научает быть скромными и не превозноситься преспеяниями, но всегда хорошо распоряжаться настоящим. Ибо по той причине, что стал ты выше сластолюбия, не имеешь уже права безотчетно предаваться другому роду страсти. Всякая страсть, пока будет страстию, есть падение; в замене же страстей одной другою нет никакой разности падений. Кто поползнулся от скользкости удовольствий, тот пал; и кто запнулся по гордости, также пал. Ни одного же рода падений не изберет для себя имеющий ум, но равно должен избегать всякого падения, пока оно будет падением. Почему, если и ныне видишь кого, что с одной стороны свободен от недуга сластолюбия, но, стараясь показать, что он выше других, вторгается в священство; то представляй о нем, что видишь его с высоты гордости падающим в преисподнюю.

Ибо в последующем законе учит, что священство есть достояние божественное, а не человеческое, учит же сему так: жезлы каждого колена, означив именами давших, Моисей полагает при алтаре, чтобы жезл, отличенный от прочих некиим Божественным чудом, соделался свидетельством рукоположения свыше. И поскольку сие исполнилось, жезлы других колен остались тем же, чем были, а жезл иерея, укоренившись в себе самом, не от посторонней какой влаги, но вложенною Р него божественною силою, произрастил ветвь и плод; и плод пришел в зрелость; плодом же был орех; то по совершении сего все подвластные Моисею обучились благочинию. По причине же плода, произращенного жезлом иерейским, надобно придти к мысли, сколько воздержною, строгою и суровою надлежит быть жизни в священстве по внешнему ее поведению, а внутренне, втайне и невидимо какую содержать в себе питательность, что в орехе обнаруживается, когда питательное со временем созреет, твердая оболочка распадется, и деревянистый этот покров на питательном плоде будет сокрушен. Если же дознаешь, что жизнь какого либо, так называемого, иерея похожа на яблоко, благоуханна, цветет, как роза (весьма же многие из них украшаются виссоном и червленицею, утучняют себя дорогими явстами, пьете «из чаш вино, мажетесь наилучшими мастями» (Ам. 6,6), и все, что только по первому вкушению кажется сладким, признают необходимым для жизни приятной); то прекрасно будет сказать тебе при этом евангельское слово: вижу плод, и по плоду не узнаю древа священства. Инаков плод священства; а инаков этот; тот плод — воздержание; а этот — роскошь; тот земною влагою не утучняется; а к этому с дольних мест стекается много потоков наслаждений, с помощью которых такой красотою рдеет зрелый плод жизни.

Когда же подчиненные Моисея стали свободны и от этой страсти; тогда вступают в иноплеменную жизнь, между тем как закон при уклонениях в другую сторону ведет их царским путем. Ибо путнику уклонение в сторону опасно. Как если две сдвинувшиеся стремнины оставляют одну тропинку на высоком береговом утесе, то идущему по ней не безбедно туда и сюда уклоняться от средины, потому что на обеих, может быть, сторонах за уклонением последует обрыв со стремнины: так и закон требует от идущего по его следам не оставлять «пути», как говорит Господь, «узкого и тесного» (Мф. 7,14), никакого уклонения ни в лево, ни в право не признавая благоуспешным. И сим словом определяется то учение, что добродетели состоят в средине. Почему всякий порок обыкновенно совершается, или от недостатка, или от нарушения меры, добродетели; например относительно к мужеству робость есть некоторый недостаток сей добродетели; дерзость — нарушение меры; но что свободно от того или другого из сих пороков, то усматривается в средине между ними и есть добродетель. Точно также и все прочее, что заботится о совершеннейшем, держится как то средины между худым соседством; мудрость занимает средину между хитростью и простотою. Непохвальны ни мудрость змия, ни простота голубя, если каждое из сих свойств взять одно, само по себе; но поведение, держащееся средины между тем и другим, делается добродетелью. У кого недостает целомудрия, тот развратен; а кто им избыточествует, тот «сжигаем в совести» своей, как определяет Апостол ( 1 Тим. 4,2). Один неудержимо утопает в удовольствиях; другой и браком гнушается наравне с прелюбодейством; поведение же, усматриваемое в средине между сими, есть целомудрие. Поскольку же, как говорит Господь, «мир сей лежит во зле» (1 Ин. 5,19), а для последователей закона иноплеменно то, что противоположно добродетели, то есть порок: то проходящий жизнь в этом мире безопасно совершит необходимое сие течение добродетели, если сохранит истинно царский путь, углаженный и убеленный добродетелью, нимало не совращаемый пороком на прилежащие распутья. Но как, по сказанному, с восхождением добродетели вместе восходит и злокозненность противника, отыскивающая применительно к каждому поводы к совращению в грех: то, чем более народ возрастал в жизни по Богу, и сопротивник против этих сильных в военном деле употребляет тогда иную кознь. Когда воюющие видят, что полк превосходящих силами врагов неодолим в открытом бою, тогда преодолевает их, ведя переговоры и ставя засады. Так и полчище злобы против укрепившихся законом и добродетелью, не лицом к лицу выводит силы свои, но в каких-то засадах скрытно строит им козни. Поэтому, и злоумышляя на Израильтян, призывает в помощь чародейство. И вот история говорит, что был некий «волхв» ( И. Нав. 13,22) и птицегадатель (Чис. 23,23), по какому-то демонскому действию имел при этом силу вредить, принадлежал же к числу врагов, и властителем Мадианитян нанят был своими проклятьями нанести вред живущим по Богу; и он то клятву переменил в благословение. А мы из связи рассмотренного доселе уразумеваем, что волшебство недействительно против живущих добродетельно; напротив того подкрепляемые Божию помощью превозмогают всякую кознь. О том, что упомянутый историею занимался птицегадательным волхвованием, свидетельствует она, когда говорит: «волхвования в руке его» (Чис. 22,7), и совещается он с птицами, а еще прежде сего говорит, как криком ослицы научен, что предстояло его усилию. Голос этой ослицы (так как волхву обычно было, по какому-то демонскому действию, совещаться с голосами бессловесных) Писание представляет, как бы членораздельным, показывая, что предзанятые таковым демонским обольщением доходят до убеждения принимать за слово по некоему наблюдению из голоса бессловесных извлеченное ими наставление. И волхв, внимая сему, тем самым, чем обольщался, научен, что непреоборима сила тех, против кого он нанят. II но евангельской истории к сопротивлению власти Господа готовилось полчище (легион) демонов: но когда приближается к нему Имеющий державу над всеми, возглашает оно о превозмогающей силе и не скрывает истины, что Божие естество — Тот, Кто в надлежащее время наложит наказание на согрешивших. Ибо демонский голос произносит: «знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий» (Мк. 1,24); и: «пришел Ты сюда прежде времени мучить нас» (Мф. 8,29). Тоже произошло и тогда; сопровождавшая волхва сила демонская открывает Валааму непреоборимость и непобедимость народа Божия. А мы, принаровляя историю к исследованному доселе, утверждаем, что намеревающийся проклясть живущих добродетельно не может произнести ни одного огорчительного и противного слова, но проклятие обращает в благословение. Разумеется же под сим то, что живущих добродетельно не касается укоризна злоречия. Ибо как не стяжателя укорить в любостяжательности? Как об отшельнике и живущем уединенно распускать кому либо слух, что он живет распутно? или о кротком, что он раздражителен? Или о смиренномудренном, что он кичлив? или иное что укоризненное разглашать о людях, которые известны с противной стороны, у которых та и цель, чтобы представить жизнь неуловимую для насмешника. «Да посрамится», как говорит Апостол, «чтобы противник был посрамлен, не имея ничего сказать о нас худого» (Тит. 2,8). Посему и голос призванного для проклятия произносит: «Как прокляну я? Бог не проклинает его» (Чис. 23,8), то есть, как буду злословить не давшего пищи злословию? У него, поскольку взор обращен к Богу, то и жизнь неуязвима пороком. Впрочем, изобретатель зла, когда не успел в этом, не вовсе перестает примышлять козни тем, на кого злоумышлял, а напротив того обращает изобретательность на особую военную хитрость, уловляет естество человеческое в порок приманкою удовольствий. И действительно удовольствие, подобно какой-то приманке, ко всякому пороку, как скоро поставлено на вид, жадные души удобно привлекает удою погибели; особливо же естество наше без всякой какой-то осторожности вовлекается во зло сладострастием. Так было и тогда; тех, которые преодолели оружием, показали, что всякое приражение железа уступает крепостью собственной их силе, стремительно обратили в бегство со противные дружины, — их самих сластолюбие уязвило женскими стрелами. И победившие мужей уступили победу женам. Едва только показались пред ними женщины, вместо оружий противопоставили им свои лица, и они немедленно забыли о силе мужества, раздражение их переменилось в желание нравиться. И в такое пришли состояние, в каком естественно быть до неистовства предавшимся беззаконному смешению с иноплеменницами. Освоение же со злом стало отчуждением помощи доброго; потому что вскоре восстало на них Божество. Но ревнитель Финеес не ждал, чтобы грех был очищен по приговору свыше; напротив того сам соделался и судиею и исполнителем казни. Подвигшись гневом на неистовых, исполнил он дело иерея, кровью очистив грех, и кровью не какого либо невинного животного, не принявшего на себя никакой скверны непотребства, но кровью совокупившихся между собою в грехе. И копье, пронзившее два их тела, успокоило готовое подвигнуться на них Божие правосудие, наслаждение согрешивших слив в едино с их смертью. Но мне кажется, что история сия предлагает вместе людям душеполезный некий совет, научающий нас, что из многих страстей, поборающих человеческие помыслы, ни одна не имеет на нас такой силы, чтобы равняться ей с недугом сластолюбия. Ибо что и эти Израильтяне, которые показали себя не убоявшимися египетской конницы, победили Амаликитян, соделались страшными и после них следовавшему народу, а потом преодолели дружину Мадианитян,– и они самые внезапно, при одном воззрении на иноплеменных женщин, поработились сему недугу, и сим, как сказано, не иное что доказывают, а только то, что сластолюбие — такой наш враг, который с трудом поборается и преодолевается, который, одним своим появлением одержав верх над непобедимыми оружием, воздвиг памятник их бесчестия, стыд побежденных предав позору, при свидетельстве дневного света. Сластолюбие в скотов преобразило людей, которых скотское и неразумное стремление к непотребству убедило забыть человеческую свою природу; и они не таят преступления, но величаются бесчестием страсти, утешаются скверною срама, подобно свиньям открыто, в глазах других, валяются в тине нечистоты. Чему же научаемся из сего повествования? Тому, чтобы, дознав, с какою силою вовлекает в зло недуг сладострастия, как можно дальше, от подобного соседства устраняли мы жизнь свою, и чтобы не мог, каким бы то ни было путем, прокрасться к нам этот недуг, подобный какому-то огню, одним приближением производящему губительное запаление. Сему учит Соломон, советуя в книге Премудрости: Может ли кто взять себе огонь в пазуху, чтобы не прогорело платье его? Может ли кто ходить по горящим угольям, чтобы не обжечь ног своих? (Пр. 6,27.28); так как в нашей воле пребывать в бесстрастии, пока мы далеко от поджигающего нас. А если до того сблизились, что будем касаться этого палящего зноя, то огонь похотения внедрится в нас, и таким образом последует то, что и нога будет обожжена, и недро повреждено. Чтобы вдали берегли мы себя от подобного зла, Господь в Евангелии, собственным словом Своим, как бы некий корень страсти, отсекает пожелание, возбуждаемое зрением, научая, что принявший в себя страсть взором дает путь болезни; потому что лукавые страсти, подобно заразе, как скоро однажды овладеют существенным в человеке, прекращаются только смертью. Но думаю, что тем, которые целую жизнь Моисееву предложили читателям в образец добродетели, нет нужды длить слово. Кто напрягает силы свои к жизни высокой, тому и сказанное послужит нескудным напутием к истинному любомудрию; а кто изнемог для подвигов добродетели, для того, если написать и во много крат больше сказанного, не будет пользы от этого труда, разве только будет предано забвению то, в чем слово наше, по определению высказанному в предисловии, стоит твердо, а именно: совершенная жизнь такова, что никакое описание совершенства не останавливает дальнейшего преспеяния в оной, но непрестанное возрастание в усовершении жизни для души есть путь к совершенству.