Когда мы говорим об упадке влияния Библии, мы не должны думать, что Англия внезапно стала языческой страной. Но Стиллингфлит в 1662 г. говорил об “оскорблениях и унижениях, которым подверглась религия со стороны тех, кто считал достойным осуждения не верить Писанию”[1920] . Автор трактата “Полные обязанности человека” чувствовал необходимым призвать верных к защите авторитета Святого Писания против модных придирок и предрассудков клеветников-атеистов[1921].

Ричард Бакстер постиг дух, с которым консервативные члены парламента приветствовали реставрацию Карла II и Англиканской церкви. Он был старым противником епископов, но в своей “Проповеди покаяния”, произнесенной по случаю поста в Конвенте 30 апреля 1660 г., Бакстер не сомневался, что теперь “вопрос стоит не о том, будут епископы или нет, а о том, будет ли дисциплина”[1922]. Он прояснил свою обеспокоенность социальными вопросами в “Святом государстве”, опубликованном в предыдущем году. “Все это движение республиканцев имеет целью не что иное, как то, чтобы сделать семя змия суверенными правителями на земле... Если это не пресечь, они захотят пролить кровь праведных... Невозможно, чтобы большинство народа было справедливым и добрым... Чернь ненавидит как магистраты, так и священнослужителей... Я много раз слышал, как они говорили: ‘Мир сей никогда не станет хорошим, пока рыцари и джентльмены создают нам законы; избираемые для того, чтобы держать нас в страхе и угнетать, они не знают народных бед. У нас никогда не будет хорошо, пока мы не будем иметь парламенты из сельских жителей, таких, как мы сами, которые знают наши нужды’”[1923].

Такой роялист, как Сэмюэль Батлер, враждебный радикальным религиозным идеям, не думал, что Библия была Словом Божиим[1924]. Антибиблеизм, сказал Бойль в 1633 г., “растет... повсюду и быстро распространяется”[1925]. Пьеса Джона Кроуна “Калисто”, поставленная при дворе, на первый взгляд высмеивала богов классической античности; но некоторые из ее выпадов относились к христианской теологии[1926]. Анонимный памфлет “Карманный справочник сельского джентльмена” (1699) отмечал, что сводни в игорных домах привлекали внимание молодых людей, мешая цитаты из Писания с непристойностями[1927].

Самым действенным аргументом против неверия считалось разоблачение его пагубных социальных последствий. Один анонимный памфлет периода междуцарствия, “Сувенир”, заявлял, что “те, кто говорит в своем сердце: ‘Нет Бога’, находят все же политически удобным убеждать народ в обратном”; и это означает ограничение свободы религиозной дискуссии[1928]. Фрэнсис Осборн заметил, что “опровержение... веры [в рай и ад] приведет к уменьшению как почтения к гражданским властям, так и выгоды для священников”. Но он видел здесь и взаимосвязь опасных идей. “С тех пор как такая значительная ложь, как думают, была раскрыта нашими правителями в догматах духовенства о безнаказанности королей, почему было не удовлетворить их бедных подданных” относительно существования рая и ада?[1929] Граф Рочестер указывал Бернету на противоречия Библии даже лежа на смертном одре; он все еще думал, что все произошло само, по природе, и что истории творения мира и грехопадения были притчами. Он сомневался в существовании наград и наказаний после смерти и отрицал моногамию. Но Бернет смог убедить его (или так он говорит) в социальной полезности религии, в которую он не верил[1930]. Сам Бёрнет написал трактат “De Statu Mortuorum”, в котором цитировал мысль, высказанную отцами [церкви], что “принятые доктрины и слова должны использоваться... при чтении проповедей населению, которое склонно к порокам и может быть отвращено от зла только страхом наказания”[1931].

Томас Гоббс хотел отбросить веру в посмертное воздаяние и кары, потому что считал, что надежда на вечное блаженство ободряла и придавала настойчивости революционерам и еретикам. Действенная вера в воздаяние в посмертном бытии фактически уменьшалась по мере того, как нравственное поведение начинало казаться более важным, чем построение земного Милленниума. В Библии Бог явственно угрожает грешникам вечными муками (Мф. 12.42, 50; 15.8; Откр. 14, 20). Но приписывание Богу умышленной жестокости и оправдание наказания тем, кто, может быть, согрешил из невежества, поставили трудные вопросы. Тиллотсон в 1690 г. доказывал, что Бог не нарушит своего слова, если не исполнит своей угрозы вечной кары для злодеев; но он не хотел, чтобы эта идея широко проповедовалась. Ад все еще мог приносить социальную пользу[1932].

Если бы не ад, не было бы закона и порядка; тогда другое последствие грехопадения, частная собственность, была бы поставлена под угрозу. Но благородная ложь, вроде лжи Тиллотсона, вряд ли могла удовлетворить честных христиан, и менее всего, если она противостояла теологии, которая утверждала, что злым от века предуготован ад и что они ничего с от века предуготован ад и что они ничего с этим не могут поделать. Арминианство и упадок идеи ада, должно быть, шли рука об руку. Д-р Джон Норт, арминианин по убеждению, говорил, что кальвинизм — “более политическое учение, и тем самым в некоторых аспектах больше годится для того, чтобы поддерживать веру” в “невежественных людях... так как более соответствует их способностям”. “Но это, — заключал он, — относится к искусству, а не к истине^ и его следует причислить к piae fraudes, или святым обманам”[1933] . По контрасту свободомыслящее арминианство может показаться интеллектуально респектабельным верованием.

В течение XVII в. отношение к сожжению еретиков и применению пыток в судебных процессах менялось. Так как все меньше и меньше мужчин и женщин были готовы умереть за свою веру, они становились все менее терпимыми к казням тех, кто придерживался неортодоксальных идей. Еще в 1612 г. было признано, что публичное сожжение еретиков приносило обратный результат. Без сомнения, вдохновленные историями о героизме мучеников, описанных Фоуксом, жертвы сожжений начала XVII в. снискали сочувствие толпы, от которой ожидались апплодисменты казням^ Публичные казни не были рентабельны. В 1639 г. архиепископ Йоркский хотел возобновить эту практику, которая, как он думал, сделала церкви много добра; а после 1660 г. Гоббс верил, что епископы хотели бы его сжечь. Без сомнений, они хотели бы; но было слишком поздно. Статут Генриха IV “De haeretico comburendo” ("О сожжении еретиков”. — Прим. перев.) был отменен в 1677 г. Лодовская нетерпимость 1630-х годов и пресвитерианская нетерпимость 1640-х, сменившаяся относительной терпимостью 1650-х, оставили свою печать. Англия не стала терпимой страной вдруг — далеко не так. Но тот факт, что интересы сектантов были интересами богатых лондонских купцов, полезных правительству в финансовом отношении, помог изменить интеллектуальный климат.

То, что страсти остывают, было продемонстрировано “разумностью” свободомыслящих теологов, отделявших этику от религии и тем самым — для некоторых — от Библии. Свободомыслящие были тесно связаны с Королевским обществом, первым секретарем которого был Джон Уилкинс, который, что символично, одновременно являлся зятем Оливера Кромвеля и будущим епископом. Уилкинс объяснял библейские чудеса естественными причинами и потратил много времени и энергии, пытаясь создать универсальный язык. Одной из целей последнего было покончить с религиозными спорами, добившись согласия относительно значения слов. Эту программу поддерживало Королевское общество[1934]. Локк в трактате “Разумность христианства” был озабочен тем, чтобы покончить с цитатничеством “разбросанных фраз на библейском языке, приспособленных к нашим идеям и предрассудкам”[1935]. Джон Толанд утверждал, что “верить в божественность Писания или в содержание любого его отрывка без разумного доказательства и очевидной последовательности — это предосудительное легковерие и безрассудное мнение, которое обычно поддерживается перспективой получить хорошую плату”[1936]. Мы прошли, таким образом, долгий путь.Но пророкам века разума не хватало современного уровня рационализма. Локк верил, что боли в почках можно вылечить, захоронив мочу больного в каменном сосуде. Он делал вычисления по книге Даниила, стремясь определить дату конца света[1937]. Ньютон провел столько же времени за милленарийскими штудиями, как и за изучением астрономии. Уильям Уистон использовал Ньютоновскую физику, чтобы объяснить Ноев потоп, эллиптическую орбиту вращения земли и конечный мировой пожар, который приведет к Милленниуму[1938].Между 1669 и 1678 годами Теофилус Гейл опубликовал четыре части массивного труда “Двор язычников”, в котором доказывал, что все искусства и науки берут свое начало в еврейском народе — от Адама, Моисея (историка и философа), Сета и Еноха (астрономия), Ноя (навигация), Соломона (архитектура) и Иова (великого философа). Геометрия происходит от разделения земли Ханаанской среди избранного народа. Работа Гейла была воспринята очень серьезно — опубликована издательством Оксфордского университета, даже несмотря на то, что Гейл был сектантом.Трэхерн был настолько поражен, что сделал длинные выписки в своем дневнике[1939].Идея Гейла не была новой: Рэли думал, что Гомер делал заимствования у Моисея[1940]. Новизна заключалась в тщательности исследования Гейла. Но он был все еще ограничен Библией. Роджер Уильямс видел добродетели даже в культуре американских индейцев; Гейл мог видеть только неполноценность в культуре языческих Греции и Рима. Гейл знал достаточно для того, чтобы быть Вико своего времени. Но ему не удалось извлечь пользу из интеллектуального опыта междуцарствия. Мы можем противопоставить ему трактат Сэмюэля Фишера “Угроза раввинам со стороны деревенщин”, который знаменует переход к новой интеллектуальной эпохе. Фишер обобщил взгляды Уолвина, Уинстэнли, Райтера, рантеров. Заголовок его трактата говорит о популистском обращении священников и университетов к крестьянам, и работа его во всех отношениях представляет собой противоположность работе Гейла. Последний, погрязший в классической учености, популярный среди профессуры, педантично составлял карту тупика.Или возьмем полемические работы Принна, Херля, Брэди и других, писавших о мифической истории парламента в англосаксонские и ранне-нормандские времена. Их споры играли значительную роль в политике XVII в., но куда меньшую, чем прагматизм Гоббса и сторонников Гаррингтона. Радикальная теория нормандского ига дожила до чартизма XIX в., потому что продолжала соотноситься с очевидным фактом преобладания джентри, так же как эгалитаристские изречения Нового Завета всегда сохраняли свое значение.Трактат Милтона “О христианском учении” с его критикой и манипуляциями Библией, к несчастью, остался на обочине истории. Когда он наконец появился в 1825 г., он потерял свое революционное значение, которое Милтон, так же, как и его правительство, ему придавали. Он был столь же неуместен, как исследования Ньютона о дате конца света[1941]. Гейл, Милтон, Фишер — каждая из их книг свидетельствует об огромном жизненном труде. Но только книга Фишера сделала вклад в господствующую тенденцию европейской интеллектуальной жизни. Если бы трактат Милтона “О христианском учении” был опубликован в XVII в., он мог бы иметь сравнимый освобождающий эффект. То же самое верно для трактата Генри Стабба “История возникновения и развития магометанства”, не напечатанного до 1911 г.[1942] Джерард Уинстэнли, один из самых могучих умов своего века, никогда не разрабатывал своих идей систематически. Он был слишком занят — копая, пася коров, отражая атаки на свою коммуну, защищая диггерский эксперимент перед лицом двора и в памфлетах. Он не оставил системы, но разбросал афоризмы, выражающие главные аспекты его идей. Его ответ на вопрос: как следует использовать Библию?[1943] — имеет значение для потомков.