Библия потеряла свою универсальную силу, как только было продемонстрировано, что с ее помощью можно доказать все, что угодно, и что нет способа решить этот вопрос, если не прибегать к насильственной власти церкви. (Как прав был Рим!) Попытка Гоббса предложить взамен земной авторитет не удалась. Распадение на мелкие группы — как интеллектуалов, так и конгрегаций — было одним из наиболее важных последствий религиозной терпимости. Многие все еще продолжали верить, что истина может и должна быть найдена в Библии, но не могли прийти к согласию о том, в чем она состояла. (Мы можем сравнить с этим разорительные последствия отмены авторитарной позиции Коммунистической партии и ее идеологии в Восточной Европе в 1989-90 гг.) Библия стала историческим документом, который можно было толковать, как любой другой. Сегодня прежний авторитет ее существует только в медвежьих углах вроде Северной Ирландии или в "библейском поясе" США.

Когда леди Брут в пьесе Вэнбруха “Искушение жены” (1697) напомнили, что Библия учит воздавать добром за зло, она без колебаний ответила: “Это может быть ошибкой в переводе”[1944]. Мэри Эстелл, более набожная, чем леди Брут, но яростная защитница женщин против мужчин, столкнулась с тем, что всегда было обезоруживающим аргументом: что мужчины выше потому, что Бог создал Адама раньше, чем Еву. Она ответила, что Бог создал животных раньше, чем Адама. Что следовало заключить из этого?[1945] Это было обескураживающе просто; и тот факт, что такой аргумент мог быть выдвинут в печати доброй англиканкой, может много сказать об изменении статуса Библии. Вопрос был задан до 1612 г., когда Томас Тейлор ответил на него; но после этого его печатали только для того, чтобы отвергнуть. Довольно слабый ответ Тейлора сводился к тому, что в 1-м Послании к Тимофею (2.13) “апостол доказывает превосходство Адама не столько из порядка [творения], сколько из цели сотворения женщины” — как помощницы. Вскоре леди Брэдшей отпарирует Сэмюэлю Ричардсону: “А что мне за дело до патриархов?”[1946].

Арнольд Уильямс указывает, что “ренессансные комментарии к книге Бытия” перестали существовать во второй половине XVII в. Последние примеры, которые он цитирует, это “Critici Sacri” Джона Пирсона (1660) и “Synopsis Criticismi” Мэтью Пула (1669). “Потерянный рай” — это последний из эпосов, повествующих о шести днях творения. Опера Эдварда Экклестона “Ноев потоп: разрушение мира” (1679), кажется, была последней из этого рода. “Состояние невинности” Драйдена (1677) было драматургическим переложением “Потерянного рая”[1947]. Археология и геология постепенно освобождались от изложенного в книге Бытия. Не только колдовство, но и самоубийство перестали рассматриваться как дьявольское преступление[1948].

В 1684 г. одного нонконформистского проповедника обвинили в измене за то, что он сравнил короля с Иеровоамом[1949]. В следующем году Ричард Бакстер был посажен в тюрьму за публикацию, которая была сочтена клеветнической по отношению к англиканской церкви. Но после 1689 г. тот факт, что людей больше нельзя было заставить посещать свою приходскую церковь каждое воскресенье, был признан, что выразилось в приостановке судебных процессов в церковных судах против не посещающих церкви. Это было также признанием упадка судов как действенного орудия контроля. В Англии в 1690-х годах было издано множество деистских материалов, основанных на сравнительном изучении религий, в том числе “Разумность христианства” Локка и “Христианство без тайн” Толанда в 1695-6 гг. В 1695 г. один оксфордский магистр искусств опубликовал письмо к одному аристократу в Лондоне относительно “некоторых ошибок, касающихся творения, великого потопа и населения мира”. “Самый разумный способ рассматривать эти проблемы, — настаивал он, — это с помощью законов гравитации или гидростатики”. Библейские расчеты неприемлемы: “Наш век не переносит пустых идей и бесплодных спекуляций... Мы в настоящее время призываем к ясным доказательствам или зримым демонстрациям”. “Универсальный характер этого века склоняется к разумной религии[1950].

Разрушение абсолютного авторитета Библии во всех областях явилось одной из главных побед человеческого духа; оно шло параллельно (и было связано) с упадком веры в ад в XVII в., что документально показал Д.П. Уокер[1951]. Только вновь установившийся политический консенсус в конце XVII в. и готовность издателей осуществлять самоцензуру на основе этого консенсуса после отмены Акта о цензуре в 1695 г. помешали “грубой невежественной черни” наслаждаться свободой скептических дискуссий и печатания того, что преобладало между 1640 и 1660 гг., — свободой, которой продолжали наслаждаться привилегированные. Общества для проповеди Евангелия и распространения христианского знания помогали сохранять традиционное уважение к Библии среди низов.

Для практических целей Библия превратилась в такой же невразумительный источник, как древние оракулы. Приемлемого толкователя не нашлось. Папа показал национальным суверенам свою несостоятельность, так как они не могли быть уверенными в постоянном контроле над ним; он, похоже, мог потерпеть поражение как раз тогда, когда был более всего нужен. Два последних свидетеля, Рив и Магглтон, не снискали всеобщего признания, которого ожидали. “Левиафан” был теоретически привлекателен, особенно для правительств; но утверждение Гоббса, что суверен, и только он один, может требовать принятия своей версии Писания, противоречило интеллектуальному индивидуализму, присущему протестантизму: quis custodiet ipsum custodem? (кто защитит самого стражника? — Прим. перев.). Боязнь анархии, на которую опирался Гоббс, не была достаточным противовесом.

Решением англиканской церкви было установление контроля при помощи церковной цензуры и назначения дозволенного толкователя Библии в каждом приходе; за ним не слишком строго надзирали, но он должен был быть достаточно образованным и подготовленным для того, чтобы не удаляться слишком далеко от принятых норм. Роберт Саут в первые месяцы 1660 г. говорил юристам Линлольнс-инна: “Если бы в каждом приходе не было церковнослужителя, у вас вскоре появилась бы причина для увеличения числа полицейских”[1952]. Но слишком многие протестантские души ставили под вопрос дозволенное государством священство. Всеобъемлющий цензурный надзор, как показала практика, установить было невозможно. Устои, на которых покоилось вековое интеллектуальное здание, обвалились. Что займет их место?Было открыто, что сама Библия являлась для всех величайшим идолом. Она не была опрокинута, как статуи Сталина в Восточной Европе: она все еще почиталась как священная реликвия, как боги классической Греции и Рима; но она потеряла свою политическую власть. Божественное право королей и божественное право духовенства на десятину перестали существовать вместе с этим библейским авторитетом. Это не означало, что короли перестали править или десятина собираться; это означало, что для защиты их следовало искать другие аргументы. И в течение долгого времени эти аргументы были открыты для рациональной критики. Короли как “Господние помазанники” были шуткой для “Викария из Брея”.Споры о Библии имели решающее значение. Лоллардам они были запрещены; Генрих VIII сначала дозволил Библию на английском языке, а затем постарался, чтобы низшие классы ее не обсуждали. Эдвард VI зашел слишком далеко в одном направлении, Мария Кровавая — в другом. Елизавета попыталась помешать “пророчествам” и занятиям по обсуждению Библии после проповедей; архиепископы Уитгифт, Бэнкрофт и Лод — все хотели помешать развитию проповедничества. После прекращения контроля в 1640-х годах “проповедники-мастеровые” стали самозванными, принятыми народом председателями, которые вели новые дискуссии. Когда граф Лестер прочел Декларацию палаты общин против проповеди тех, кто не был рукоположен (31 декабря 1645 г.), он воскликнул, что “эта декларация делает опасным чтение Библии”, так как нет смысла в чтении Библии, если ее не толковать и не обсуждать[1953]. Сектантство после 1660 г. было настолько значительной силой, что англиканская церковь не могла уже вернуть себе монопольное положение. Следующим ее шагом было лицензирование нонконформистских священнослужителей, чтобы сохранить некоторый контроль и не допустить слишком большой демократии. Священнослужители, которые могли считаться ответственными за свою паству и контролировать ее, обеспечивали стабильность и непрерывность. Этому способствовали истощение нонконформистского движения после двух десятилетий конфликтов и тщетных попыток прийти к соглашению, нужда в консолидации в условиях гонений при Карле II и Якове II и признание того, что мир нельзя изменить усилиями даже самых беззаветных святых. Так пуритане отвергли политику и скатились к сектантству.Один из выводов заключается в том, что Библия может служить любой социальной или политической цели. Библия и христианская религия развивались в течение веков и вобрали в себя много различных социальных интересов. В Библии можно найти семена всех ересей, и большинство их культивировалось и процветало во время революции. Славой этой революции, как заметил Милтон, была эта дискуссия, этот фермент: истина могла иметь не одну форму[1954] — в этом принцип сектантства, презрение к установленному авторитету, выказанный теми обыкновенными людьми, которые не могли, по бессмертному выражению Баниана, вместе с Понтием Пилатом говорить по-еврейски, по-гречески и по-латыни[1955]. Провал попытки помешать продолжавшейся средними и низшими классами дискуссии, о чем свидетельствовало выживание сектантства, был, может быть, столь же важен для подготовки интеллектуального климата для промышленной революции, сколь и политические изменения и свобода революционных десятилетий[1956].Досадные вопросы о предопределении и свободе воли, крещении младенцев или взрослых, государственной церкви или независимых конгрегациях были все еще не решены, когда реставрация внезапно положила конец большинству дебатов. Надежда на то, что свободное обсуждение Библии вскоре приведет к соглашению по этим вопросам, оказалась несбыточной. Неудивительно, может быть, что роялист сэр Джон Денхэм думал, будто книгопечатание являлось “самым пагубным орудием дьявола”[1957]. Но в 1643 г. сторонник Лода Джон Джигон, эссекский пастор, также якобы говорил: “Жаль, что Библия была переведена на английский, ибо теперь каждая женщина и каждый попрошайка думают, что они способны вести диспуты с дипломированными богословами”[1958]. Несколько лет спустя скептический мирянин Маттиас Придоу спрашивал: “Разве изобретение книгопечатания и пороха принесло больше вреда, чем блага?”[1959] Сопоставление предлагало ответ. Распространение и обсуждение в народе Библии вело, как это ни странно, к уменьшению ее авторитета.Было забавно, когда католик Патрик Кэри, брат Фолкленда, использовал аналогию с Библией, чтобы возразить против того, чтобы законы переводились на английский язык: