То, что страсти остывают, было продемонстрировано “разумностью” свободомыслящих теологов, отделявших этику от религии и тем самым — для некоторых — от Библии. Свободомыслящие были тесно связаны с Королевским обществом, первым секретарем которого был Джон Уилкинс, который, что символично, одновременно являлся зятем Оливера Кромвеля и будущим епископом. Уилкинс объяснял библейские чудеса естественными причинами и потратил много времени и энергии, пытаясь создать универсальный язык. Одной из целей последнего было покончить с религиозными спорами, добившись согласия относительно значения слов. Эту программу поддерживало Королевское общество[1934]. Локк в трактате “Разумность христианства” был озабочен тем, чтобы покончить с цитатничеством “разбросанных фраз на библейском языке, приспособленных к нашим идеям и предрассудкам”[1935]. Джон Толанд утверждал, что “верить в божественность Писания или в содержание любого его отрывка без разумного доказательства и очевидной последовательности — это предосудительное легковерие и безрассудное мнение, которое обычно поддерживается перспективой получить хорошую плату”[1936]. Мы прошли, таким образом, долгий путь.

Но пророкам века разума не хватало современного уровня рационализма. Локк верил, что боли в почках можно вылечить, захоронив мочу больного в каменном сосуде. Он делал вычисления по книге Даниила, стремясь определить дату конца света[1937]. Ньютон провел столько же времени за милленарийскими штудиями, как и за изучением астрономии. Уильям Уистон использовал Ньютоновскую физику, чтобы объяснить Ноев потоп, эллиптическую орбиту вращения земли и конечный мировой пожар, который приведет к Милленниуму[1938].

Между 1669 и 1678 годами Теофилус Гейл опубликовал четыре части массивного труда “Двор язычников”, в котором доказывал, что все искусства и науки берут свое начало в еврейском народе — от Адама, Моисея (историка и философа), Сета и Еноха (астрономия), Ноя (навигация), Соломона (архитектура) и Иова (великого философа). Геометрия происходит от разделения земли Ханаанской среди избранного народа. Работа Гейла была воспринята очень серьезно — опубликована издательством Оксфордского университета, даже несмотря на то, что Гейл был сектантом.

Трэхерн был настолько поражен, что сделал длинные выписки в своем дневнике[1939].

Идея Гейла не была новой: Рэли думал, что Гомер делал заимствования у Моисея[1940]. Новизна заключалась в тщательности исследования Гейла. Но он был все еще ограничен Библией. Роджер Уильямс видел добродетели даже в культуре американских индейцев; Гейл мог видеть только неполноценность в культуре языческих Греции и Рима. Гейл знал достаточно для того, чтобы быть Вико своего времени. Но ему не удалось извлечь пользу из интеллектуального опыта междуцарствия. Мы можем противопоставить ему трактат Сэмюэля Фишера “Угроза раввинам со стороны деревенщин”, который знаменует переход к новой интеллектуальной эпохе. Фишер обобщил взгляды Уолвина, Уинстэнли, Райтера, рантеров. Заголовок его трактата говорит о популистском обращении священников и университетов к крестьянам, и работа его во всех отношениях представляет собой противоположность работе Гейла. Последний, погрязший в классической учености, популярный среди профессуры, педантично составлял карту тупика.

Или возьмем полемические работы Принна, Херля, Брэди и других, писавших о мифической истории парламента в англосаксонские и ранне-нормандские времена. Их споры играли значительную роль в политике XVII в., но куда меньшую, чем прагматизм Гоббса и сторонников Гаррингтона. Радикальная теория нормандского ига дожила до чартизма XIX в., потому что продолжала соотноситься с очевидным фактом преобладания джентри, так же как эгалитаристские изречения Нового Завета всегда сохраняли свое значение.

Трактат Милтона “О христианском учении” с его критикой и манипуляциями Библией, к несчастью, остался на обочине истории. Когда он наконец появился в 1825 г., он потерял свое революционное значение, которое Милтон, так же, как и его правительство, ему придавали. Он был столь же неуместен, как исследования Ньютона о дате конца света[1941]. Гейл, Милтон, Фишер — каждая из их книг свидетельствует об огромном жизненном труде. Но только книга Фишера сделала вклад в господствующую тенденцию европейской интеллектуальной жизни. Если бы трактат Милтона “О христианском учении” был опубликован в XVII в., он мог бы иметь сравнимый освобождающий эффект. То же самое верно для трактата Генри Стабба “История возникновения и развития магометанства”, не напечатанного до 1911 г.[1942] Джерард Уинстэнли, один из самых могучих умов своего века, никогда не разрабатывал своих идей систематически. Он был слишком занят — копая, пася коров, отражая атаки на свою коммуну, защищая диггерский эксперимент перед лицом двора и в памфлетах. Он не оставил системы, но разбросал афоризмы, выражающие главные аспекты его идей. Его ответ на вопрос: как следует использовать Библию?[1943] — имеет значение для потомков.

Библия потеряла свою универсальную силу, как только было продемонстрировано, что с ее помощью можно доказать все, что угодно, и что нет способа решить этот вопрос, если не прибегать к насильственной власти церкви. (Как прав был Рим!) Попытка Гоббса предложить взамен земной авторитет не удалась. Распадение на мелкие группы — как интеллектуалов, так и конгрегаций — было одним из наиболее важных последствий религиозной терпимости. Многие все еще продолжали верить, что истина может и должна быть найдена в Библии, но не могли прийти к согласию о том, в чем она состояла. (Мы можем сравнить с этим разорительные последствия отмены авторитарной позиции Коммунистической партии и ее идеологии в Восточной Европе в 1989-90 гг.) Библия стала историческим документом, который можно было толковать, как любой другой. Сегодня прежний авторитет ее существует только в медвежьих углах вроде Северной Ирландии или в "библейском поясе" США.Когда леди Брут в пьесе Вэнбруха “Искушение жены” (1697) напомнили, что Библия учит воздавать добром за зло, она без колебаний ответила: “Это может быть ошибкой в переводе”[1944]. Мэри Эстелл, более набожная, чем леди Брут, но яростная защитница женщин против мужчин, столкнулась с тем, что всегда было обезоруживающим аргументом: что мужчины выше потому, что Бог создал Адама раньше, чем Еву. Она ответила, что Бог создал животных раньше, чем Адама. Что следовало заключить из этого?[1945] Это было обескураживающе просто; и тот факт, что такой аргумент мог быть выдвинут в печати доброй англиканкой, может много сказать об изменении статуса Библии. Вопрос был задан до 1612 г., когда Томас Тейлор ответил на него; но после этого его печатали только для того, чтобы отвергнуть. Довольно слабый ответ Тейлора сводился к тому, что в 1-м Послании к Тимофею (2.13) “апостол доказывает превосходство Адама не столько из порядка [творения], сколько из цели сотворения женщины” — как помощницы. Вскоре леди Брэдшей отпарирует Сэмюэлю Ричардсону: “А что мне за дело до патриархов?”[1946].Арнольд Уильямс указывает, что “ренессансные комментарии к книге Бытия” перестали существовать во второй половине XVII в. Последние примеры, которые он цитирует, это “Critici Sacri” Джона Пирсона (1660) и “Synopsis Criticismi” Мэтью Пула (1669). “Потерянный рай” — это последний из эпосов, повествующих о шести днях творения. Опера Эдварда Экклестона “Ноев потоп: разрушение мира” (1679), кажется, была последней из этого рода. “Состояние невинности” Драйдена (1677) было драматургическим переложением “Потерянного рая”[1947]. Археология и геология постепенно освобождались от изложенного в книге Бытия. Не только колдовство, но и самоубийство перестали рассматриваться как дьявольское преступление[1948].В 1684 г. одного нонконформистского проповедника обвинили в измене за то, что он сравнил короля с Иеровоамом[1949]. В следующем году Ричард Бакстер был посажен в тюрьму за публикацию, которая была сочтена клеветнической по отношению к англиканской церкви. Но после 1689 г. тот факт, что людей больше нельзя было заставить посещать свою приходскую церковь каждое воскресенье, был признан, что выразилось в приостановке судебных процессов в церковных судах против не посещающих церкви. Это было также признанием упадка судов как действенного орудия контроля. В Англии в 1690-х годах было издано множество деистских материалов, основанных на сравнительном изучении религий, в том числе “Разумность христианства” Локка и “Христианство без тайн” Толанда в 1695-6 гг. В 1695 г. один оксфордский магистр искусств опубликовал письмо к одному аристократу в Лондоне относительно “некоторых ошибок, касающихся творения, великого потопа и населения мира”. “Самый разумный способ рассматривать эти проблемы, — настаивал он, — это с помощью законов гравитации или гидростатики”. Библейские расчеты неприемлемы: “Наш век не переносит пустых идей и бесплодных спекуляций... Мы в настоящее время призываем к ясным доказательствам или зримым демонстрациям”. “Универсальный характер этого века склоняется к разумной религии[1950].Разрушение абсолютного авторитета Библии во всех областях явилось одной из главных побед человеческого духа; оно шло параллельно (и было связано) с упадком веры в ад в XVII в., что документально показал Д.П. Уокер[1951]. Только вновь установившийся политический консенсус в конце XVII в. и готовность издателей осуществлять самоцензуру на основе этого консенсуса после отмены Акта о цензуре в 1695 г. помешали “грубой невежественной черни” наслаждаться свободой скептических дискуссий и печатания того, что преобладало между 1640 и 1660 гг., — свободой, которой продолжали наслаждаться привилегированные. Общества для проповеди Евангелия и распространения христианского знания помогали сохранять традиционное уважение к Библии среди низов.Для практических целей Библия превратилась в такой же невразумительный источник, как древние оракулы. Приемлемого толкователя не нашлось. Папа показал национальным суверенам свою несостоятельность, так как они не могли быть уверенными в постоянном контроле над ним; он, похоже, мог потерпеть поражение как раз тогда, когда был более всего нужен. Два последних свидетеля, Рив и Магглтон, не снискали всеобщего признания, которого ожидали. “Левиафан” был теоретически привлекателен, особенно для правительств; но утверждение Гоббса, что суверен, и только он один, может требовать принятия своей версии Писания, противоречило интеллектуальному индивидуализму, присущему протестантизму: quis custodiet ipsum custodem? (кто защитит самого стражника? — Прим. перев.). Боязнь анархии, на которую опирался Гоббс, не была достаточным противовесом.