"Ты врага суща мя зело возлюбил еси", - поет наша Церковь [62]. Ради этой Своей любви Бог, не желая вменять людям этой вражды их к Себе, послал Сына Своего, чтобы примирить людей с Собою. Если же и после этого для некоторых благодать Божия является "тщетной", то это потому, что сами они не хотят внять Божию увещанию, не хотят примириться с Богом. Кто же в таком случае примиряется в крещении? Очевидно, не Бог, потому что Он зовет человека ко крещению, Он будит его веру и пр. Примиряется, следовательно, человек с Богом, т.е. человек, дотоле любивший только себя и грех, теперь откликается на зов Божий и с своей стороны решается не служить больше греху и не враждовать против Бога, решается, вместо вражды, быть в общении с Богом.

"Любовь Божия, - говорит преп. Ефрем Сирин, - не медлит выслушивать приходящих к Богу истинно. И не упрекает опять приходящего нечестивца: "для чего столько времени служил ты врагу и добровольно презирал Меня Владыку?" Не разыскивает, сколько протекло времени, а только на смирение, слезы и воздыхания припадающего к Нему взирает Владыка, потому что Он Предведец, как Бог и Создатель наш, вдруг прощает все грехи и ошибки в мыслях и делах, и говорит, чтобы принесли ему (припадающему) одежду первую и еще перстень на правую руку, и всем ангелам повелевает радоваться обретению этой души грешника". Конечно, совершенное остается совершенным, бывших грехов позабыть человеку нельзя (вспомним слезы апостола Петра). Но если человек станет свои грехи считать непроницаемой стеной между ним и Богом, то это будет смертный грех, отчаяние. Сознание бывших грехов только учит человека понимать милость и всепрощающую любовь Божию, а не возбуждает в нем ужаса пред гневом Божиим,

Извращение нравственной жизни при правовом понимании

Представляя в неправильном свете отношения Бога к человеку, правовое жизнепонимание извращает нравственную жизнь человека.

Сущность христианской жизни полагается в любви, которая есть исполнение закона (Рим.13,10). "Иисус сказал (законнику): возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею мыслию твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. На сих двух заповедях утверждаются весь закон и пророки" (Мф.22,37-40). "Если кто хочет идти за Мною, - говорит Господь, - отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною" (Мф.16,24). Отвечает ли этим требованиям правовое жизнепонимание? Можно ли сказать, что человек любит Бога больше всего, можно ли сказать, что он совершенно отвергся себя, когда человек исполняет волю Божию только в надежде - за это получить высшую награду? Ведь целью, которая освящает для человека доброделание, в данном случае служит не что иное, как благополучие, - средоточием жизни человека продолжает оставаться его собственное "я", а не Бог. Делая известную уступку в пользу закона Божия, человек в душе-то остается все прежним себялюбцем, желающим только своей выгоды. Правда, изречение о крестоношении относится к скорбям здешней жизни. Но справедливо ли этими скорбями ограничивать силу слов Спасителя? Не нужно забывать, что Господь никогда не учил нас внешнему благоповедению, как конечной цели, а имел в виду душевное настроение. Если, например, Он заповедовал остерегаться клятвы, подставлять другую щеку ударившему и проч., то это совсем не значит, что христианину предписываются именно эти действия (сектанты не имеют права гак ограничивать смысл этих слов). Для христианина обязательно то настроение, которое при известных условиях может выразиться в указанных действиях; эти последние служат только, так сказать, наглядным примером к учению, а не его содержанием. Точно то же следует сказать и о крестоношении. Господу, конечно, не нужны наши страдания, а нужно то настроение, которое делает для нас не только безразличным, но и радостным страдать за Христа, - нужно то самоненавидение, которое является прямым следствием и выражением любви к Богу. "Даждь ми, сыне, твое сердце", - говорит Премудрый (Притч.23,26). Между тем, делание из-за награды сердца-то именно и не дает, сердце-то именно принадлежит по-прежнему человеку, а не Богу. "Если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же" (Лк.6,33-34). Опять, Господь не о должниках наших печется, а хочет этим примером научить нас самоотвержению ради нашего Небесного Отца. "И будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым" (ст.35). Если же мы любим Христа и следуем за Ним только потому, что "ели хлеб и насытились" (Ин.6,26), - если мы делаем добро только потому, что от Бога ожидаем большего вознаграждения, то чем наше доброделание отличается от языческого? Ведь, и язычники, ожидая награды, могут делать добрые дела - совершают даже такие подвиги, пред которыми нельзя не остановиться в изумлении? Таковы, например, факиры, буддийские подвижники, некоторые дервиши и т.п. Все они, всякий по своему, ожидают себе награды или выгоды за гробом - и ради нее удручают свое тело, переносят обиды, отказываются от удобств и почестей мирской жизни и пр. Все отличие нашего доброделания от языческого будет состоять в том, что мы ожидаем себе награды от истинного Бога, тогда как буддисты, факиры и пр. гоняются за призраками; но в существе своем, с точки зрения настроения, мы от них нисколько не будем отличаться: мы будем такими же, как они, себялюбцами [63]. Нет, истинный последователь Христа "не делает греха" не из-за страха наказания и не по желанию награды, а потому, "что семя Божие пребывает в нем" (Ин.3,9). Доброделание его, таким образом, должно находить себе корень внутри души, должно проистекать не из саможаления, по самому существу враждебного Христову учению, а из любви к добру и Богу.

Обличение наемничества Отцами и Учителями Церкви

Вот почему Отцы и Учители Церкви со всею решительностью обличают доброделание из-за награды или из-за страха, это "корчемство", по выражению св. Григория Богослова. "По моему мнению, - говорит Климент Александрийский, - мы должны приходить к Логосу Спасителю не из страха наказания, не из-за обещания награды, а из-за превосходства добра самого в себе: такие станут в святилище одесную; воображающие же чрез раздачу тленных имуществ приобрести нетленные в притче о двух братьях названы наемниками" (Лк.15,11). "Если бы мы могли представить, - говорит он же, - что кто-нибудь предложил гностику, желает ли он выбрать познание Бога или вечную жизнь, и если бы эти две вещи, которые совершенно тождественны, были разделены, - то гностик без малейшего колебания избрал бы познание Бога, признавая, что обладание верой, которая от любви восходит к познанию, желательно само по себе", независимо от того, приятно ли или неприятно, выгодно или нет - для человека. "Если ты раб, - говорит св. Григорий Богослов, - бойся побоев. Если наемник, одно имей в виду: получить. Если стоишь выше раба и наемника, даже сын, - стыдись Бога, как Отца; делай добро, потому что хорошо повиноваться Отцу. Хотя бы ничего не надеялся ты получить, - угодить Отцу само по себе награда". "Совершенство, - по словам св. Григория Нисского, - не рабски, не по страху наказания удаляться от порочной жизни и не по надежде наград делать добро, с какими-то условиями и договорами, торгуя добродетельною жизнию, но теряя из виду все, даже что по обетованию соблюдается надежде; одно только представлять себе страшным - лишиться Божией дружбы, и одно только признавать драгоценным и вожделенным - соделаться Божиим другом, - это, по моему мнению, и есть совершенство в жизни".

Но самого главного, так сказать, непримиримого обличителя наемническое доброделание находит себе в лице св. И. Златоустого, на которого иногда можно указать, как на его защитника. Он прямо открывает настоящий источник этого доброделания в себялюбии, в отсутствии любви к Богу и Христу. "Что ты говоришь, малодушный, жалкий человек? - восклицает Святитель, - тебе предлежит нечто сделать угодное Богу, и ты стоишь в раздумье о награде? Если бы тебе, сделавши это, предлежало впасть в геенну, и тогда следовало ли бы откладывать? Напротив, не с большим ли усердием надлежало бы приниматься за доброе дело? Ты делаешь приятное Богу - и ищешь еще другой награды? Истинно не знаешь ты, какое великое благо угодить Богу; потому что, если бы ты знал это, то никакой другой награды не сравнял бы (с этим благом). Разве не знаешь, что награда тебе будет больше, когда ты станешь делать должное, не надеясь на награду?" "Мы, - говорит Святитель в другом своем творении, - находимся в столь жалком расположении духа, что, если бы не было страха геенны, может быть, и не думали бы сделать что-либо доброе. Потому и достойны мы геенны, если не за другие вины, то за то именно, что страшимся ее более, нежели Христа. Не таковы, но совершенно противоположны были чувствования блаженного Павла. Мы потому и осуждаемся в геенну, что наши расположения иные. Если бы мы любили Христа, как любить должно, то знали бы, что оскорбить любимого тяжелее геенны. Но мы не любим, потому и не знаем великости сего наказания... Хотя всегда мы живем во грехах и пороках, но, как скоро сделаем малое добро, только бы стоило то какой-нибудь награды, по примеру злонравных рабов, до последней малости высчитываем и вывешиваем, какая нам следует за то плата. Но ты большую получишь награду, если делаешь не в надежде награды. Говорить о наградах и наперед их исчислять означает больше наемника, чем верного слугу. Надобно делать все для Христа, а не для награды. Для того и угрожает Он геенною, для того и обещает царствие, чтобы мы Его возлюбили. Итак, возлюбим Христа, сколько любить должно: вот высокая награда, вот царство и удовольствие".

Некоторые пытаются, вопреки голосу Отцов Церкви, оправдать доброделание из-за награды тем соображением, что оно, хотя, может быть, и не совсем нравственно, но полезно. Нужно, - говорят, - смотреть, какая мзда имеется в данном случае; христиане же имеют в виду мзду, превосходящую все, притом, ожидание этой мзды заставляет христиан прилепляться к Богу, быть нравственными и пр. [64] Но этим соображением можно доказать разве разумность, расчетливость такого доброделания, но не чистоту его побуждений. Кроме того, и качество такого доброделания, его глубина и прочность весьма сомнительны. "Коню, - говорит св. И. Златоуст, - особенно надо удивляться тогда, когда он может без узды идти ровно; если же он прямо идет потому, что удерживается возжами и уздою, то в этом нет ничего удивительного: тогда эту стройность приписать должно не благородству животного, но силе узды. Это же должно сказать и о душе: не удивительно, если она ведет себя скромно, когда гнетет ее страх; нет, тогда покажи мне душевное любомудрие и совершенное благонравие, когда пройдут искушения и снимется узда страха". И это вполне понятно. Если человек делает добро только из-за награды или по страху наказания, то все его нравственное развитие может быть подвергнуто весьма сильному сомнению. Положим, он теперь делает добро; но, ведь, душа его в этом добре не участвует и им не дорожит, ведь, смысл жизни для него в самоуслаждении. Стоит только предположить, что обстоятельства изменились, что для человека стало выгоднее делать зло, а не добро, и тогда вся его добродетель, как растение без корня, пропадет мгновенно, тогда и окажется, что сердце человека совсем не с Богом, хотя языком своим он и чтил Его.

Прекрасно описывает это подневольное доброделание св. Тихон Задонский. "Многие христиане, - говорит он, - пришедше в чувство грехов своих, которыми величество Божие прогневали, жалеют и сокрушаются не ради иной какой причины, как только того ради, яко им следует мука, грешникам уготованная. Сия печаль происходит от самолюбия, как сие всяк может видеть; яко жалеют о следующей погибели своей, а не о Бозе, грехами их разгневанном и оскорбленном. Таковыи, когда бы не надеялися за грехи последующие казни, и ежели бы возможно было во веки в мире жить и всегда грешить, никогда бы грешить не преставали. Ибо престают они от грехов не ради Бога, но ради страха своей погибели. И тако неправость сердца, самолюбие и лукавство сердца познается. Все бо мы ради Бога творить, от злых уклоняться и добрая творить должны. Яко же бо Бог все в нашу пользу творит, тако мы все во славу Его творить должны. Сие есть правость сердечная... Истинное жаление и печаль по Бозе в том состоит, чтобы христианину сокрушаться и жалеть не ради лишения вечного живота и последующие во аде казни, но ради того, что он Бога, Создателя, Искупителя и Промыслителя своего, Которого должен паче всего почитать, любить и слушать, - не почитал, не любил и не слушал... Сия есть истинная печаль по Бозе. О сем печалиться христианину должно, что он не отдавал Богу должного. Таковую печаль имеющий, хотя бы и вечного живота и геенны не было, будет печалиться, плакать и стыдиться, и сам себе окаевать... Таковая печаль от любви происходит, и есть истинная, христианская, праведная по Бозе печаль".

Таким образом, самая сущность христианства оказывается искаженной при правовом жизнепонимании: теряется возвышенность и духовность представления о Боге, человек же оставляется при его прежнем, дохристианском себялюбивом расположении.

Чем объясняются следы правового жизнепонимания в Св. Писании и Предании

Но если так, если это жизнепонимание по самому существу своему противоположно христианскому и если оно единодушно отвергалось Словом Божиим и Отцами Церкви, - то как понять те изречения, в которых это жизнепонимание как будто бы признается? Прежде всего, в весьма многих случаях Слово Божие и Отцы Церкви, указывая человеку на вечное блаженство праведников и вечные мучения грешников, хотят выразить лишь ту мысль, что святость есть истина, а грех - ложь, и потому первая имеет в себе залог торжества, вечна, а второй необходимо должен привести к погибели, к посрамлению. "Никто своим беззаконием не укрепит своей жизни" (Иез.7,13). Другими словами, это - убеждение в том, что наш святой Бог есть Единый Истинный Бог, и Его закон есть единое истинное устроение жизни, есть единый истинный закон бытия. Если за гробом и праведников и грешников ожидает одинаковая участь, тогда добро и зло одинаковы по достоинству, оба они одинаково условны, временны. Добро не имеет никакого преимущества пред грехом, оно даже является более слабым, чем грех, потому что в жизни грех нередко торжествует. Но это приводит уже к мысли, что и Бог, повелевающий делать добро и Сам святой, не есть на самом деле Господь всего, учение Его, следовательно, не есть безусловная истина и т.д.

В таком смысле должны быть понимаемы и те очень многие места в Св. Писании, где праведники недоумевают, что "путь нечестивых спеется", или что праведники унижены, что закон Божий в поругании. Мы будем очень далеки от духа Слова Божия, если поймем все такие недоумения в смысле самолюбивого недовольства, ропота на Бога, в смысле требования себе платы за исполнение закона. Недоумения эти происходили от того, что уничижение праведников и вообще истинной веры, благочестия представлялось как бы несогласным с истиною Божиею. Если зло торжествует и не видно конца его торжеству, то не оно ли и есть истинный закон бытия? Неужели же не Бог управляет миром, неужели следовать закону Божию есть не больше, как заблуждение? Возможность так подумать (не для них, а для неведущих Бога) и мучила совесть ветхозаветных праведников: торжество зла давало повод врагам глумиться над законом Божиим. "Чистым очам Твоим несвойственно глядеть на злодеяния, и смотреть на притеснения Ты.не можешь. Для чего же Ты смотришь на злодеев, и безмолвствуешь, когда нечестивый поглощает того, кто праведнее его?" (Авв.1,13). Свои личные страдания здесь совсем не на первом месте: неправильность, неестественность порядка вещей мучит праведника. Поэтому, если дело в одних личных страданиях, если праведнику доказано, что его Бог есть истинный Бог и непременно господствует над злом, тогда о своих страданиях праведник может и не вспомнить и о своей личной судьбе может и не позаботиться: пусть он сам страдает и даже будет страдать вечно, он, все-таки знает, что верит в истину и что истина победит.