Через окно виднелись сосульки, подсвеченные фонарем. Было тепло, тихо, но почти не спалось, видимо, из-за боязни проспать. В полудремоте звучало: «Крест хранитель...»LXXV. К пяти часам поднялись и пошли опять в Лавру, не дожидаясь рассвета нового утра Крестопоклонной Недели.

Пасха

[1985 года]

С незапамятных времен Пасху мы встречали в Лавре. Сначала вместе с тетушкой, пока она могла выдерживать физически. Потом я ездила одна, а она ходила в ближайший храм. После того как мне удалось нечаянно сделать целых два открытия (первое — это совершенно особенная, неповторимая служба в ночь с Великой Пятницы на Великую Субботу — Чин погребения Плащаницы, о котором я знала теоретически, но пока не побывала, так не воспринимала; второе — тоже несравненная, единственная в году литургия Великой Субботы, которая ничего общего не имеет, как оказалось, с ранней субботней литургией «для причастников»), стала ездить уже на ночь в Великую Пятницу, стояла Чин погребения и совсем немного—литургию, бежала бегом на электричку, чтобы к восьми часам успеть на работу в столицу. Отработав (тогда суббота была рабочим днем), опять бегом на электричку, чтобы пораньше попасть к закрытым дверям Успенского собора. Спалось в электричке крепко — молодость помогала. В Успенском соборе, помню, уж не уснешь: холодильник! Всю зиму он мерз, только к Пасхе его открывали и, отслужив пасхальную заутреню и литургию, закрывали до Троицы, а если Пасха поздняя — до отдания. Как-то однажды пошла на пасхальную заутреню в Троицкий собор. Там было очень неуютно: толкучка бесконечная, а главное — пели девчата-любители. От их пения в Лавре всегда одно ощущение — как на приходе. Где-то еще — терпимо, в Лавре — нет. Другой раз решила попробовать постоять эту службу в Покровском храме Духовной Академии. Понравилось. И так уж повелось: в Великую Пятницу ночью — в Трапезном храме, а в Пасхальную ночь — в Академическом. Сколько лет так было — уж и не вспомнится. Только в 1987 году, когда Академический храм был на ремонте после пожараLXXVI, мы встречали Пасху опять в Успенском соборе.

Первая запись впечатлений от служб в эти дни относится к 1985 году. Начинается она с описания предпасхальной ночи, к которой мы двинулись из столицы в Великую Пятницу в 22.02. Договорились сесть в один вагон. Народу много. Поезд ползет в темноту. Не хочется ни о чем говорить, и в вагоне все сидят тихо. Закрыв глаза, ждем нужной остановки. Около полуночи выходим в темный тихий городок. Он дорог нам тем, что в нем, если немного пройти от станции, угадывается контур Лавры. Скрипит тонкий ледок лужи на асфальте. Прохладно. Нигде ни души. Уже видны окна братского корпуса, в некоторых из них свет. Входим в Святые ворота. Слабо светятся высокие окна Трапезного храма. Сейчас там горят свечи у Плащаницы. Входим — знакомая сень над Плащаницей, украшенная сверху белыми искусственными цветами, а ниже — живыми, тоже белыми. С трех сторон стоят корзины белых калл и гвоздик. Для порядка рядом стоит монах, но народу еще мало, некого ни успокаивать, ни отгонять, ни подгонять. Вновь пришедшие тихо и спокойно кладут земные поклоны и прикладываются без всякой суеты. Подальше, у подсвечника, все, кто хочет, читают молитвы, сменяя друг друга. Все, кто хочет. Обычно ночью под праздник здесь поют акафисты, а сейчас читают молитвы ко святому Причащению. Мы сели на складные стульчики. Рядом сидели на полу, лежали, подложив сумки под голову, дремали на таких же стульчиках. В два часа начали читать двупсалмие. Ектения, шестопсалмие — и вот уже медленная, тихая, умилительная мелодия «Бог Господь…» сопровождает неспешное шествие целого сонма архимандритов, игуменов, иеромонахов к Плащанице. В их руках свечи. Разбегаются огоньки и по толпе. Толпа заметно густеет. Отец наместник АлексийLXXVII идет кадить. Хор поет тем же напевом тропари. Когда-то хор тоже выходил к Плащанице. Было слышнее, а главное, заметнее самое основное: всё и все объединены сейчас одним — Плащаницей Христа. Он — центр и службы, и жизни, и внимания всех собравшихся, и радостного ощущения единства мирян и духовенства. Теперь этого нет. Ребята всю службу стоят на клиросе. Мне жаль и разрушения этого впечатления единства, и того, что мелодия похвал, которую поют действительно «со сладкогласием», теряет что-то, когда дробится в окошках и дверном проеме. У нас есть текст Службы, можно следить за каждым словом. Это больше помогает стоять. Спать не хочется, но очень душно. Бабушки, стоящие у окон, тут же их закрывают, как только отойдет семинарист, открывший окна. Им прохладно, а как другим — это мало кого теперь волнует. Очень хорошо поют первые строки похвал. Отец наместник включается в чтение, чередующееся с пением стихов 17-й кафизмы. Читает он четко, каждое слово хорошо слышно и понятно. Его сменяют другие отцы, пока не кончат первую статью. Снова «Жизнь во гробе...». Краткая ектения и так же величественно, даже проникновенно звучит: «Достойно есть величати Тя...». Читают вторую, третью статьи. Кончается чтение обращением к Святой Троице: «О Троице, Боже мой! Отче, Сыне и Душе, помилуй мир». Последнее слово особенно подчеркивается. Кажется, что обращено это ко всем, и всех в этот ранний час (только начало четвертого) — болящих, спящих, скорбящих, реже — радующихся — обнимает молитва! Жаль только, что многие монастыри закрыты, опустели, захламлены, а в приходских храмах оставлена эта традиция — ночью петь Чин погребения. А ведь было это и на приходах. Сама была в детстве в обычном нашем приходском храме на этой службе. Теперь же он там служится вечером, и этим он как бы уравнивается с другими службами, теряет свою исключительность. Конечно, трудно не спать две ночи, но, мне кажется, это не главное. Больше зависит от нашего общего охлаждения сердца, равнодушия, разъедающего всех нас. Требуется усилие, и не раз — всю жизнь, чтобы не в тягость, а в радость было собраться всем знакомым и незнакомым, «вся отложивши» для того, чтобы услышать и эти похвалы, и знакомые слова 17-й кафизмы, и, наконец, несравненный канон с ирмосами «Волною морскою». Пока поют воскресные тропари, отец наместник кадит. Нас теснят, чтобы ему можно было пройти. В толпе движение. Кто-то спешит к выходу. Пропели 50-й псалом. Ребята выходят на середину храма, растягиваясь до самых дверей. Старички несут фонари, хоругви. Народ толпится у входа. В храме сразу становится просторнее, легче дышать.

Какие бывают в Лавре хорошие лица в толпе! Девушки, юноши, люди средних лет радуют серьезностью, сосредоточенностью, осмысленностью выражения — больше таких нигде не встретишь, но не беда. Главное — они есть, живут среди нас.

Ребята запели «Волною морскою». Отец наместник начал канон: «Господи, Боже мой, исходное пение и надгробную Тебе песнь воспою...». Эти слова неизбежно напоминают Сергея Иосифовича ФуделяLXXVIII, ярко нарисовавшего московское затишье перед Светлой заутреней. Правда, тогдашнее чтение этого канона было уже совсем-совсем перед Пасхой, вечером, почти ночью Великой Субботы. Здесь же еще день впереди — вся Великая Суббота. Вечером его снова прочитают, но как бы то ни было, с первыми словами этого канона почти зримо встает картина, нарисованная Сергеем Иосифовичем:

«Трамваи уже не ходили, не полагалось [в 7-8 часов вечера Великой Субботы], а автомобилей что-то совсем не помню, и все улицы, по которым я шел [от Ярославского вокзала до Арбата], были одной длинной тихой дорогой. На Воздвиженке я запыхался, пошел тише и услышал сзади переборы Спасской башни: "еще не поздно". Вот и родной Арбат, и шатер Николы Явленного.

Я не знаю, что я больше любил: саму пасхальную заутреню или тот час, который в церкви предшествует ей,— час пасхальной полунощницы.

На полу — ковры, народу много, но не так еще много. Все ставят последние, прощальные свечи перед Плащаницей».

Когда это было? Видимо, в начале века. Теперь нет и Николы Явленного на Арбате, нет и той тишины на московских улицах, и единения жизни с Церковью в такой час... Но и теперь возникает радостное, щемящее чувство Церкви, объединяющее и покойного отца ИосифаLXXIX, читавшего этот канон, и его сына Сергея, спешащего в родной храм, и многих знакомых, которых уж нет с нами, и не знакомых лично, а известных по чьим-то воспоминаниям... Пусть на миг, но эта общность в Церкви, собравшая вдруг рядом стоящих и уже ушедших из жизни подвижников и обычных людей — всех, кому дорога Церковь,— дар от Бога, и дай Бог его каждому. Кончается канон, диакон возглашает: «Свят Господь Бог наш», поют стихиры, и наконец — «Слава Тебе, показавшему нам свет!». Под звучание Великого славословия духовенство поднимает Плащаницу, хор идет впереди. У дверей шум, толкучка. Проходят крестным ходом с Плащаницей по гульбищу, огибая западный торец здания, растягиваясь вдоль южной стены. Из-за толпы, неизменно шумящей, мы идем к братскому входу и там стоим некоторое время на площадке. Видно весь ход. Пропустив всех, активно рвущихся вперед, входим в почти пустой храм. Еще заметнее спертый, тяжелый воздух после легкого морозца, но вместе с тем приятно, что в храме тепло. Хор уже поет: «Благообразный Иосиф...». Совсем скоро на весь храм загремит воскресный прокимен: «Воскресни, Господи, помози нам…». Это отец ВладимирLXXX постарается уж, у него хорошо получается. Он читает пророчество Иезекииля о костях. Вскоре краткий отрывок из Послания к Коринфянам, Евангелие от Матфея, ектения... и мы выходим на гульбище. Заметно светлеет, розовеет восток. Еще прохладно. Мы спешим за ограду в надежде на обещанную крышу. Хочется даже не спать, а лечь, просто вытянуть ноги. Белая стена Лавры, розовый восход, огромные контуры Успенского собора, угадываемые за стеной, близость весны воскрешают в памяти образ отца Павла Флоренского, где-то сказавшего об особом очаровании Лавры. Есть, живо это очарование. Оно многими чувствуется, но чаще всего о нем молчат. И слова бледны, и не обо всем можно говорить.

Это время, особенно если обстоятельства объединяют в группу несколько человек, очень серьезное. Надо быть на страже. Замечено, что в великие дни напряжение и усталость могут усилить раздражение и прежняя недоработка легко вызовет ответную реакцию, ляжет тяжестью на душу. Молиться бы и молчать, но это не всегда получается.

Крышу, к которой мы спешили, охраняла здоровенная дурашливая соседская собака, из-за которой мы так и не смогли даже подойти к двери, от которой в кармане был ключ. Попросились в другую каморку, к А. И. Она пустила, и мы радостно погрузились в сон на скрипучем диване. В нашем распоряжении было не более часа, но за это время мы так сладко отдохнули, что уже совсем бодро и весело снова шли в Лавру к поздней литургии. А. И. дала понять, что днем нас пригласить не может, и мы оставили заботу о другой крыше на милость Божию. На колокольне зазвонили. Ясное, доброе утро. Легкий посвист яркого на солнце снегиря еще более украшает этот день. Мне нравится замечать по пути всякие мелочи, приятные и радующие каким-то детским восприятием бытия. Если уж не могу углубиться в переживание тех молитвенных слов (плоховато их знаю), которыми отмечена эта единственная в году литургия, то пока буду радоваться чему могу и за это благодарить Бога.