Ребята запели «Волною морскою». Отец наместник начал канон: «Господи, Боже мой, исходное пение и надгробную Тебе песнь воспою...». Эти слова неизбежно напоминают Сергея Иосифовича ФуделяLXXVIII, ярко нарисовавшего московское затишье перед Светлой заутреней. Правда, тогдашнее чтение этого канона было уже совсем-совсем перед Пасхой, вечером, почти ночью Великой Субботы. Здесь же еще день впереди — вся Великая Суббота. Вечером его снова прочитают, но как бы то ни было, с первыми словами этого канона почти зримо встает картина, нарисованная Сергеем Иосифовичем:

«Трамваи уже не ходили, не полагалось [в 7-8 часов вечера Великой Субботы], а автомобилей что-то совсем не помню, и все улицы, по которым я шел [от Ярославского вокзала до Арбата], были одной длинной тихой дорогой. На Воздвиженке я запыхался, пошел тише и услышал сзади переборы Спасской башни: "еще не поздно". Вот и родной Арбат, и шатер Николы Явленного.

Я не знаю, что я больше любил: саму пасхальную заутреню или тот час, который в церкви предшествует ей,— час пасхальной полунощницы.

На полу — ковры, народу много, но не так еще много. Все ставят последние, прощальные свечи перед Плащаницей».

Когда это было? Видимо, в начале века. Теперь нет и Николы Явленного на Арбате, нет и той тишины на московских улицах, и единения жизни с Церковью в такой час... Но и теперь возникает радостное, щемящее чувство Церкви, объединяющее и покойного отца ИосифаLXXIX, читавшего этот канон, и его сына Сергея, спешащего в родной храм, и многих знакомых, которых уж нет с нами, и не знакомых лично, а известных по чьим-то воспоминаниям... Пусть на миг, но эта общность в Церкви, собравшая вдруг рядом стоящих и уже ушедших из жизни подвижников и обычных людей — всех, кому дорога Церковь,— дар от Бога, и дай Бог его каждому. Кончается канон, диакон возглашает: «Свят Господь Бог наш», поют стихиры, и наконец — «Слава Тебе, показавшему нам свет!». Под звучание Великого славословия духовенство поднимает Плащаницу, хор идет впереди. У дверей шум, толкучка. Проходят крестным ходом с Плащаницей по гульбищу, огибая западный торец здания, растягиваясь вдоль южной стены. Из-за толпы, неизменно шумящей, мы идем к братскому входу и там стоим некоторое время на площадке. Видно весь ход. Пропустив всех, активно рвущихся вперед, входим в почти пустой храм. Еще заметнее спертый, тяжелый воздух после легкого морозца, но вместе с тем приятно, что в храме тепло. Хор уже поет: «Благообразный Иосиф...». Совсем скоро на весь храм загремит воскресный прокимен: «Воскресни, Господи, помози нам…». Это отец ВладимирLXXX постарается уж, у него хорошо получается. Он читает пророчество Иезекииля о костях. Вскоре краткий отрывок из Послания к Коринфянам, Евангелие от Матфея, ектения... и мы выходим на гульбище. Заметно светлеет, розовеет восток. Еще прохладно. Мы спешим за ограду в надежде на обещанную крышу. Хочется даже не спать, а лечь, просто вытянуть ноги. Белая стена Лавры, розовый восход, огромные контуры Успенского собора, угадываемые за стеной, близость весны воскрешают в памяти образ отца Павла Флоренского, где-то сказавшего об особом очаровании Лавры. Есть, живо это очарование. Оно многими чувствуется, но чаще всего о нем молчат. И слова бледны, и не обо всем можно говорить.

Это время, особенно если обстоятельства объединяют в группу несколько человек, очень серьезное. Надо быть на страже. Замечено, что в великие дни напряжение и усталость могут усилить раздражение и прежняя недоработка легко вызовет ответную реакцию, ляжет тяжестью на душу. Молиться бы и молчать, но это не всегда получается.

Крышу, к которой мы спешили, охраняла здоровенная дурашливая соседская собака, из-за которой мы так и не смогли даже подойти к двери, от которой в кармане был ключ. Попросились в другую каморку, к А. И. Она пустила, и мы радостно погрузились в сон на скрипучем диване. В нашем распоряжении было не более часа, но за это время мы так сладко отдохнули, что уже совсем бодро и весело снова шли в Лавру к поздней литургии. А. И. дала понять, что днем нас пригласить не может, и мы оставили заботу о другой крыше на милость Божию. На колокольне зазвонили. Ясное, доброе утро. Легкий посвист яркого на солнце снегиря еще более украшает этот день. Мне нравится замечать по пути всякие мелочи, приятные и радующие каким-то детским восприятием бытия. Если уж не могу углубиться в переживание тех молитвенных слов (плоховато их знаю), которыми отмечена эта единственная в году литургия, то пока буду радоваться чему могу и за это благодарить Бога.

Служба началась в 8.30. Часы 3-й, 6-й и 9-й читают «поскору». Тропарь в этот день — «Благообразный Иосиф»; затем — изобразительны. После «Свете Тихий» выходят читать паремии. Мы садимся на свои складные стульчики — еще бы, паремий-то пятнадцать! Народу немного. Всем некогда—самая горячая пора. Все готовятся к Пасхе, моют, убирают, стряпают. О литургии этой многие даже не знают. И почти не говорят о ней отцы, а как будут знать люди? Кто хоть раз был на ней, согласится, что ради нее нужно бросить все недоделанные дела (что можно, конечно) и устремиться в храм, чтобы вновь все услышать, увидеть, пережить. Мы сидим и слушаем о событиях седой древности, которая сейчас оживает, приближается к нам из необозримого прошлого. Без нее многое неясно, расплывчато. Без нее просто нельзя, как нельзя без победной песни Моисея, которой заканчивается шестая паремия25. Открываются Царские врата, хор священнослужителей в алтаре подхватывает возглас чтеца: «Славно бо прославися». Ребята на клиросе (в основном это учащиеся Духовных школ) во всю мощь повторяют конец фразы. Чтец читает, но его не слышно из-за переклички хоров. В алтаре звучит хор приглушенно, на клиросе — широко и мощно. Кончается пение, читают следующую паремию26, мы присаживаемся. Никто не мешает слушать, не ходит, не разговаривает. Вспоминается ранее прочитанное, и становится уже понятнее связь, объединяющая тексты Ветхого Завета и богослужение Новозаветной Церкви. Наконец чтение паремий кончается призывом: «Господа пойте и превозносите во вся веки». Так же поют, чередуясь, на клиросе и в алтаре. Это гимн юношей, теперь приближающий Пасху, самое разительное чудо, которому, после всех вспоминаемых событий, легче поверить любому «Фоме», если только он захочет. Не убеждения, не доказательства, не уму работа, а сердцу весть. Имеяй уши слышати, да слышит!27 Все паремии прочитаны. После малой ектении хор поет: «Елицы во Христа крестистеся...». Пока читают Апостол28, в алтаре все переоблачаются. К Плащанице певцы выходят уже в белых стихарях петь: «Воскресни, Боже…». Отец наместник в белой фелони идет с образом Воскресения Христова, которым и благословляет народ. Впервые с прошлой Пасхи звучит «Ангел вопияше…»LXXXI. Уже почти Пасха. Уже отец Владимир торжественно вещает: В вечер субботний29... Вслед за тем тихая мелодия «Да молчит всякая плоть человеча…..» окутывает, как дым кадильный, собравшихся. Все служащие медленно обходят Плащаницу, и на какое-то мгновение устанавливается такая тишина, будто в храме никого нет. На клиросе уже задостойник: «Не рыдай Мене, Мати...». Удивительный пример восполнения церковным сознанием и творчеством того, о чем молчит Евангелие. Пример глубокого взаимопонимания Богоматери и Ее Сына, пример сыновней заботы, пример такой духовной близости, которой не препятствует даже смерть. Литургия подходит к концу. Вся она — с причащением, проповедью, с необычным благословением хлебов (без пшеницы и елея) — длилась более четырех часов, а показалась быстро пролетевшей. Надо уходить из храма, искать крышу и местечко отдохнуть до пасхальной заутрени. На улице расползлась схваченная морозцем грязь. Знакомая старушка обещала пустить, но надо подождать (в доме мыли полы). Сидим на низкой скамеечке у ворот, греемся на солнышке, ждем. Кажется, что близость лаврских стен и храмов за ними унесла нас в другой мир, далекий от шумной столицы и всех забот нашего неспокойного века. Позвала хозяйка. В низенькой уютной комнате вкусно пахнет снедью. На столе стоят куличи. Мы немного перекусили (у кого что было) и с удовольствием растянулись втроем на диване. На кухне шли бесконечные разговоры. Да, какой бы день ни был — молчать и жить тем, что выше суеты (не уборки, готовки, а именно суеты при этом), надо учиться заранее. Для этого и существует Великий пост, да и не один он — целая жизнь. Нам можно лежать и молчать, стараясь ни о чем не думать, как и призывала в храме уже стихшая песнь: «Да молчит всякая плоть человеча...». В такие часы, когда и храм пуст, и службы нет, когда только часы отделяют от самого значительного, поворотного момента в жизни Церкви и всего человечества, особенно видны все наши недоделки, вся недоработка, все упущения, все следствия привычного саможаления. Шум на кухне мешает всем, надо еще сдержаться, чтобы не дать в душе места раздражению. Надо сказать себе: «Благодари и радуйся, что дали место полежать, а они сами разберутся». За окном яркий солнечный день, склоняющийся к вечеру. В этот день, единственный в году, хочется иметь соответствующую обстановку, но ее, вероятно, надо еще заслужить. Спасибо доброй хозяйке, что пустила и даже помочь не просила, понимая, как нам хочется отдохнуть. А главное, конечно,— служба в Лавре, ради которой другие вовсе без всяких удобств терпят и ждут эти часы (сидят ведь в Лавре во всех углах все, кому негде и голову преклонить). Наконец ушли куда-то кухонные деятели. Можно и вздремнуть — так тихо и хорошо стало. Отдохнули немного и встали. Хозяйка вскипятила чайник, предложила попить чайку. Пьем с удовольствием и неожиданно вспоминаем владыку Афанасия (Сахарова)LXXXII , который с огорчением заметил, что незнание нашим народом богатства литургического, глубины мысли и чувств, заключенных в песнопениях и вообще во всех богослужебных текстах,— большая потеря. Владыка Афанасий видел в этом большую и серьезную недоработку пастырей, вековое упущение, мешающее всем петь Богу разумно30. Вспомнили и о том, что говорил в эти дни владыка Антоний Сурожский. Самое яркое подтверждение тому, что дары Божии — трагичны, мы видели на примере Богоматери. Все знают о Ее высоком призвании и избрании, но мало кто думает о том, сколько пришлось Ей вытерпеть. Поговорили об этом, втайне порадовавшись тому, как некоторые у нас умеют слушать — активно, внимательно, с явной заинтересованностью. Пора в Лавру. Уходим в тихий вечер по топкой грязи. Направляемся в Покровский храм Московской Духовной Академии, где встречали радостно и трепетно не одну Пасху. Очень уютно там в этот момент. В храме темно, одна свечка горит в руках семинариста, читающего Деяния. Народу еще немного. Начинают читать Деяния с восьми часов вечера. Кто-то внизу еще исповедуется. Кто-то сидит на складных стульчиках, кто-то на полу, прижавшись к стенке. До полуночи еще четыре часа, да служба продлится более четырех часов, вот и спешат все присесть где удастся. Если б еще сидели молча! Увы, наш народ не привык молчать. Подходит дежурный и с редкой деликатностью, от которой мы давно отвыкли, убеждает помолчать. Действует это недолго. Подходят еще и еще люди. Всех встречает небольшая Плащаница на площадке перед лестницей. Около нее — сноп свечей. Многие годы ее украшали свежей зеленью — таким зеленым «ежиком» пяти-шести сантиметров высотой (специально проращивали зернышки), густым, ярким, в плоских плошках, поставленных с трех сторон Плащаницы, в котором сияли огоньки лампады. Это смотрится очень живо, эффектно, радостно. Все входящие последний раз кланяются и прикладываются к Плащанице и спешат устроиться поближе к окнам, чтобы было не так душно. К одиннадцати часам соберется хор. В эту ночь ребята на хорах в белых рубашках, от которых в храме кажется светлее. Народ все прибывает. В толпе, особенно среди молодых, встречаются хорошие лица— серьезные, одухотворенные. По контрасту — притащила баба своего мужика, насквозь провонявшего своей водкой, сунула его, как мешок с трухой, в простенок между окнами. Он тут же заснул, даже похрапывал, но негромко. Хорошо, что хоть не буянил. (Пара эта исчезла после заутрени, и стало много приятнее.) Пока нет звона, смотрим в окна. Вся территория Лавры черна от народа. У ворот храма стоят семинаристы, пропуская только тех, кто идет на службу, чтобы из-за любопытных не было страшной давки, толкучки, мешающей службе. В такую ночь все храмы Лавры полны — и Трапезный, и Троицкий, и Успенский, и Академический. В 23.30 начинается полунощница. Последний раз в этом году звучат ирмосы «Волною морскою» и еще раз читают канон перед Плащаницей «Господи Боже мой...». Пред нами стена высоких и широких спин молодых людей, в основном приезжих; думаю, что москвичей. Дай Бог им увидеть и услышать все, сохранить в уме и сердце, а мы видели не раз, а слышать и здесь можно. Канон прошелестел очень невнятно, еле слышно. Пропели «Не рыдай Мене, Мати...». Ребята (если регент постарается) с особой силой подчеркнут: «востану бо и прославлюся...», так, что весь храм наполнится радостным уверением духовного опыта древних песнотворцев. Поневоле думаешь, что наша погруженность в суету означает прежде всего забвение первой заповеди — любить Бога всем сердцем...

Уносят в алтарь маленькую Плащаницу, стоявшую перед Царскими вратами. Выходят с фонарем, хоругвями. Ждут духовенство, и затем — медленно удаляется крестный ход, закрыв за собой двери. Первая весть о Воскресении прозвучит не в храме, а донесется с улицы. В толпе слышно пение: «Воскресение Твое, Христе Спасе…..», в котором мы просим сподобить чистым сердцем славить Господа, как славят Его Ангелы на небесах. Смотрим в темную ночь за окном. В Успенском соборе светятся окна. Отсюда можно видеть хотя бы некоторую часть крестного хода.

Пока всюду снует народ. Как только показались огоньки фонаря и высоких диаконских свечей, кто-то стал фотографировать крестный ход. Яркая вспышка магния на мгновение вырвала из темноты светлые облачения духовенства. Вокруг него разливаются теплые огоньки маленьких церковных свечей в руках у собравшихся. Их много везде, даже и отдельно от основной движущейся массы, все они— как искры большого костра. Какое-то время тихо. Мы знаем, что скоро вернется с крестным ходом духовенство Академического храма. Скоро загорятся две буквы над Царскими вратами, всё засветится и все запоют: «Христос воскресе…». Владыка ректорLXXXIII начнет: «Да воскреснет Бог...». Хор ответит по-гречески: «Христос анести эк некрон…». Далее — «Яко исчезает дым…» — и хор повторит «Христос воскресе…» по-латыни. Первая Великая ектения. Хор поет бодро, весело. Мне всегда это особенно нравится у ребят и никогда не сравню их исполнение с профессиональным. Пусть где-то что-нибудь и не так, зато живее, искреннее, больше неподдельного чувства. Пропели стихиры Пасхи. Владыка ректор читает «Огласительное слово» святителя Иоанна ЗлатоустаLXXXIV. Как хорошо, что оно вошло в богослужение неотъемлемой его частью. Может кто-то сказать вдохновенно о Пасхе или нет—не страшно: есть слово святителя Иоанна, есть на века: шестнадцать веков слушают его все христиане, благодаря Бога и радуясь. Радуясь уже потому, что все призываются к общению с Богом, невзирая на различие сил, усердия, положения. Кончили чтение, пропели тропарь Святителю и… начали петь веселые пасхальные часы. Особенно люблю в них: «Предварившия утро яже о Марии...» и «Вышняго освященное Божественное селение, радуйся...». Ребята поют на одной ноте сорок раз «Господи, помилуй». Переоблачившись, выходит на солею диакон. Начинается пасхальная литургия. Снова «Да воскреснет Бог…», антифоны... «Елицы во Христа крестистеся» — вечная печать радости Древней Церкви, которая принимала, включала в число своих верных всех тех, кто перед Светлой заутреней (в Великую Субботу) принимал Таинство Крещения. Теперь крестят, когда позволят обстоятельства, но Церковь все равно радуется о каждом. Знак этой радости (в пении «Елицы...») из века в век хранится в особенно значимые праздники. Прокимен «Сей день...» гремит на весь храм. И не только храм. Внизу, у входа, стоят старушки (боятся духоты) и молятся. На улице слышно все. Прочитали Деяния31 (вместо Посланий), начали первую главу Евангелия от Иоанна32: В начале бе Слово... Владыка ректор читает на греческом, потом кто-то из сослужащих на латыни и английском. Кончил диакон на церковно-славянском. Раньше читали и на еврейском, и на арабском, и на многих других языках. Зачем? Чтобы вдруг окинуть мысленным взором весь мир, говорящий на разных языках, но воспринимающий весть о Воскресении Христовом во всех уголках земли на своем родном языке. Теперь все ограничивается самым необходимым, сокращается до минимума. Литургия летит с нарастанием темпа. Пропели Херувимскую — странно, давно ее не слышали! Целую неделю! «Верую», «Тебе поем…». После «Отче наш» мы присаживаемся, зная, что будут читать патриаршее послание. В нем, как правило, много политики... Его мы воспринимаем сквозь дрему, ничуть о том не жалея. Слава Богу, были причастники, которым никто здесь не удивлялся. Кончилась служба. Зашевелился народ. Такой праздник, но нам и тут надо спешить... Куда? На первую электричку. Народу будет много, подойдут приезжие, молившиеся во всех лаврских храмах. Хочется сесть, потому и спешим занять место. Сели. Тут же разговляемся тем, что у кого есть. Кто-то спросил, почему вспоминают в каноне пророка Аввакума. О нем удалось прочитать удивительные слова, которые повторить не могу, но смысл помню. Преподобный ИоаннLXXXV как бы предлагает древнему Пророку («богоглаголивый Аввакум да станет с нами…» — ирмос 4-й песни канона) побыть рядом иуказать на Ангела — вестника Воскресения. Оно было (исторически) исполнением пророческого предвидения чуда, которое открыл Творец. Прежде явления в мир Сына Божия Творец поразил Пророка ощущением такой близости Владыки мира, от которой его душа трепетала. И он, как бы участвуя в пасхальном торжестве рядом с нами, снова переживает возможность прикоснуться душой к Источнику неиссякаемой радости и примириться со всеми трудностями и даже страданиями жизни, знакомыми и пророкам. Под стук колес все дремлют. Мне нельзя, так как выходить первой. Прощаюсь и иду на восток, навстречу яркой заре нового дня. На улице ни души. Восход и «играние солнца» я, конечно, просплю, но это сейчас не волнует. Теперь можно спокойно лечь, чтобы душой и телом отдохнуть, когда стихла первая пасхальная литургия, когда можно никуда не спешить и не волноваться, когда вся природа наполнена светом нового дня: на землю пришла Пасха!

Раздумья на Пасху

19 апреля 1987 года

В этом году почему-то Трапезный храм закрыли уже в Лазареву субботу, и до пасхальной заутрени в нем не было службы. Видимо, сказалась привычка: жаль было, что не в Трапезном выносили Плащаницу, не там она стояла ночь, не там пели Чин погребения, не там служили несравненную литургию Великой Субботы. Все было перенесено в Успенский собор. Он уже не пугал холодом, как раньше, но звуки там дробятся, сливаясь с собственным эхом, и когда стоишь в толпе (которая тоже гасит своим жужжанием звучание хора, чтеца, диакона), многое просто не доходит. Нам легче: есть в руках напечатанная Служба. И вот мы идем ночью в Лавру, во втором часу, темным городом, дрожа от холода. Эта ночь — начало нескончаемого праздника Пасхи. Всегда только начало — и в этом особая Божия милость для всех. Как-то этот праздник теперь отзовется в душе? Будет ли в ней место хотя бы единственному лучику радости, или, может быть, даст Господь в эти часы устойчивый и надежный мир, что едва ли не лучше всего? Почему приходят такие мысли? Потому что мир души — дар от Бога, но никогда не чувствуешь себя такой неподготовленной к принятию даров, как на Пасху и Рождество. И еще: на Пасху вокруг люди, и, как замечено, именно в святые дни обостряются внутренние искушения (кто-то чем-то окажется недовольным, или вспыхнет обида, раздражение и тому подобное). Не зря Великий пост предваряет Пасху, и то, как его проведешь, не сказаться не может.