Да, ад царствует. Мы это чувствуем все сильнее и сильнее, и только вера (умножь ее, Господи!) может сохранить от отчаяния, уныния, окамененного нечувствия. Наконец: «Не рыдай Мене, Мати…».

В сознании встает образ, написанный на эти слова в Сербии. У нас такие иконы, к сожалению, мало кому известны. Обратить внимание на них помог отец Киприан (Керн)XCV. И содержание ирмосов, и сама эта икона, и вся служба будят в душе чувство благодарности Богу и людям, которые старались помочь уразуметь смысл. Но главное, здесь входит в ткань размышлений как бы живой голос Христа, обращенный к Матери. Голос сострадания, сыновнего утешения. Для большинства скорбящих матерей земли — надежда на понимание и сочувствие, а для сыновей — вечный пример сыновней признательности и ответственной любви к матери.

И уже — «Свят Господь Бог наш!». Пока поют стихиры, в алтаре движение: выносят фонарь, хоругви. Народ спешит к дверям. Собирается крестный ход. Выходить из храма еще рано. Поют воскресный Богородичен — «Преблагословенна еси, Богородице Дево», духовенство выходит из алтаря к Плащанице, и здесь отец наместник произносит: «Слава Тебе, показавшему нам Свет!». К этому моменту с обеих сторон клиросов уже спустились ребята (клиросы высоко их возносят), вытянулись почти до самых дверей с двух сторон, оставив в середине свободный проход для духовенства с Плащаницей, и поют Великое славословие. Отец наместник с отцом Владимиром кадят три раза Плащаницу, весь хор поет Трисвятое, служащие кладут три земных поклона, поднимают Плащаницу и несут, а отец наместник идет под ней с Евангелием. Медленное «Святый Боже…» удаляется вместе со всеми, поющими и не поющими, служащими и не участвующими в службе. Все стоящие в храме потянулись на выход. Народу не так много, и потому особой толкучки, как раньше, нет. Мы пропускаем особенно ретивых и выходим, не намереваясь идти в толпе. Обычно мы проходим вперед, останавливаемся против братского входа. В этот раз не успели. Только мы вышли — уже показались хоругвеносцы, за ними хор и духовенство. Всех их было так много, что хватило почти на все гульбище (по периметру). Среди ночной тьмы мощные молодые голоса несли миру: «Святый Боже...». Гасли свечи от ветра. Ребята шли и шли нескончаемой темной лентой. Как огонек свечки вдруг вспыхнет в душе теплое чувство, если кто-то из них чуть заметно поклонится. Редко это бывает, а ведь нет в этом ни греха, ни унижения. Крестный ход возвращается в храм. Уже слышно, как поют «Благообразный Иосиф…». Сейчас выйдет отец Владимир после воскресного прокимна «Воскресни, Господи, помози нам…» читать пророка Иезекииля38. Поле, как на картине Верещагина, усеянное человеческими костями. Оживут ли кости сия? И такой простой, мудрый ответ, на который способен только пророк: Господи Боже, Ты веси сия! Обещание Духа — обещание жизни. И не просто жизни, способной знать Бога. Мы больше знаем о ней по Евангелию, здесь — еще Ветхий Завет. Жить во всей глубине и красоте можно лишь в Боге и Богом, но как трудно до этого дойти всем нам! Отрывок этот из 37-й главы пророчества еще ярче оттеняет космический характер происходящего. Параллельно неизмеримой высоте его (почему она и не улавливается подчас) вьется чуть заметная память о собственной малости. И вот ее подхватывает Церковь и возносит воскресным прокимном: «Воскресни, Господи Боже мой... не забуди убогих Твоих до конца». Убожество это вызвано, как подсказывает Апостол39 тут же читаемый, злобой и лукавством, от которых он зовет очиститься. Чистота и истина могут привести к пониманию того, как изменил Господь, как возвысил, как просветил всякую душу, Его принявшую. А если ничего не чувствуешь? Если слова проходят стороной и не хочется притворяться, убеждать себя, будто что-то с тобой происходит, — тогда как? Тогда честно сказать себе: «Мы еще не до крови подвизались»40. Тогда просить умножения веры себе, благодарить за то, что есть к Кому обратиться и... не сосредотачиваться на своих ощущениях.

В храме уже поют пасхальные стихи «Да воскреснет Бог…» и торжественное троекратное «Аллилуиа!». Когда-то мне удалось у отца Александра ШмеманаXCVI прочитать, что «аллилуиа» — непереводимое слово-символ. Символ нашего предстояния Богу, нашего внимания — благоговейного и трепетного, нашего благодарения, не передаваемого словами. Еще мелодией его передать можно. Но для мелодии нужны какие-то звуки, как форма. Мелодия эта может литься часами. Когда понимаешь, что современное звучание «Аллилуиа» — лишь отголосок того древнего духовного устремления, какого у нас нет, то уже не кажется бессмысленным повторение этого вечного слова, вошедшего во все языки христианских народов.

Совсем краткое Евангелие41 — об обращении архиереев к Пилату с просьбой установить воинскую стражу у входа в погребальную пещеру — заканчивает утреню.

Ектения, отпуст. Все прикладываются к Плащанице, пока поют «Приидите, ублажим Иосифа...». Почему-то эта печальная мелодия растворяет очень существенное: «но в радость Воскресения Твоего плачь преложи». Если бы поющие вникли в эти слова, то непременно выделили бы их. Поклонившись «страстям и святому Воскресению», уже такому близкому по времени, выходим из Лавры. Дождь перестал. На деревьях дрожат его капли. Серо, холодновато, но, слава Богу, у нас есть возможность немного отдохнуть, чтобы через два-три часа идти к самой любимой, неповторимой литургии Великой Субботы.

Совсем белым днем мы идем в Лавру. На пути нас встречает звон. Кажется он вечным и хочется, чтобы он был всегда, чтобы всегда спешили к этой службе все, кому она дорога, чтобы о ней узнавали и те, кому о ней пока некогда думать и не от кого узнать. Спешим к началу. Не хочется пропускать ни слова. Часы читают справа от Плащаницы. Вечерня соединяется с литургией. Прозвучал возглас: «Благословенно Царство…», псалом 103-й, Великая ектения.

Хорошо, что служит отец Владимир. Народу немного. Почти все жмутся к решетке. Постепенно толпа растет. Почему-то отцы никогда не говорят об этой литургии, не обращают на нее внимание тех, кто мог бы пойти, но по неведению доделывает домашние дела, кончая предпасхальные приготовления, упуская из виду то, что эта литургия — тоже приготовление, даже более необходимое, чем все другие. Многому надо еще учиться и учить.

«Днесь ад стеня вопиет...» — поют стихиры. Трижды звучит это начало, несколько варьируя основной смысл. После «Славы» слышим: «сия бо есть благословенная Суббота...». Сошествию во ад Господа посвящены эти строки. С ними перекликаются слова-призывы: «Дерзайте, убо, дерзайте, людие Божии: ибо Той победит врагия ко всесилен» (Догматик 1-го гласа).

Все служащее духовенство с Евангелием идет к Плащанице, обходит ее, и при пении «Свете Тихий» все уходят в алтарь. Царские врата закрываются, чтец идет читать паремии. Их много — пятнадцать. Мы раскладываем стульчики и садимся слушать. От темных спин вокруг темно, и это даже помогает внимательнее входить в то, что нам предлагает Ветхий Завет.

Первая паремия42 относит нас к самым «источникам»: В начале сотвори Бог небо и землю. Мы слышали эти слова перед Рождеством, Богоявлением, в первый день Великого поста. Теперь почти Пасха. Мы вводимся всем строем богослужения в ее преддверие, и эти слова нам напоминают, что «Божественное могущество приближается через Воскресшего к каждой душе, Его жаждущей».

Во второй паремии43 слышим: Светися, светися, Иерусалиме... Это говорил пророк Исаия, живший в VIII веке до Рождества Христова,— в то время, когда город разрушили халдеи, храм сожгли, жителей отвели в плен. Мы привыкли слышать в каноне преподобного Иоанна Дамаскина другое: «Светися, светися, новый Иерусалиме». Это относится не только к восстановленному позже городу, но больше — к новозаветной Церкви, которая соберет всех «от запада, и севера, и моря, и востока»XCVII, прошедших через тяжкие испытания и не потерявших веры и жажды покаяния. За несколько часов до торжественного пасхального богослужения мы слышим эти древние призывы, будто сдвигаем пласты времени, будто тает дальность расстояний, и единственное остается главным и вечным — славой и светом Иерусалима, старого города и Нового Царства Христова, еще на земле начавшегося. Этим единственным было, есть и будет Воскресение Христово!

Слушаем третью паремию44 об установлении иудейской пасхи. Зачем нам теперь вспоминать о египетских казнях, о волнениях племен в связи с гибелью первенцев? Если мы увидим здесь не одни первообразы и исполнение предвозвещенного, но сможем вникнуть в смысл жертвы, то поймем непреложную истину: всякий грех не останется без наказания. Основную тяжесть его берет на Себя Господь, нам же оставляется выбор: или терпеливое несение посильного креста с надеждой на милость Божию, или горделивое упорство и отчуждение от Бога.

Меняются чтецы. Мы уже — в четвертой паремии45 — слышим рассказ об Ионе, наивно пытавшемся улучшить свой жребий — не ходить в ненавистную Ниневию, город богатых, распутных хищников и обездоленных бродяг, город мерзких гадалок и отвратительных язычников. Это им идти и говорить о гневе Божием? А вдруг покаются?