«Слава долготерпению Твоему, Господи!» Это великопостное обращение, но Пасха и Великий пост, по существу нераздельны. И жизнь — тоже пост с искорками пасхальной радости или хотя бы предощущением ее. И за все — слава Богу!

На колокольне

Однажды кто-то сказал, что, если повезет (кто-нибудь из знакомых поможет), могут пустить на колокольню. Никогда прежде мне не приходилось подниматься на колокольню, а тут вдруг без особых усилий пустили группку желающих на исходе Пасхальной недели — в пятницу — на колокольню в Лавре. Первый ярус высокий, но нас ведет вверх широкая лестница с деревянными перилами. Выходим на довольно вместительную площадку. Решетки с вензелями на фоне яркого голубого неба понижаются, когда мы приближаемся к ограждению. Смотрим вниз — там все заметно уменьшилось. Смотрим прямо перед собой — Успенский собор, чертоги, храм преподобных Зосимы и Савватия, Троицкий собор и Духовская церковь будто приблизились. Смотрим вверх — там высокое-высокое небо, с которого льется звон. Поднимаемся дальше. Лестница узкая, винтовая. Все ступеньки скошены, идти можно только по одному. Вместо перил — углубления в белом камне, которые помогают держаться. Мы будто ввинчиваемся в ту часть колокольни, которая гудит каждым своим кирпичиком. Звон ощущают и руки, касающиеся стен лестницы, и ноги, возносящие ввысь по ступенькам, и, естественно, уши. Говорили нам, что под колоколами уже ничего не слышно, что звон оглушает, что потом надо долго приходить в себя. Колокольня высока и надежна, однако кажется, что все вибрирует. Звук будто втягивает на площадку, где царствует звон. Мы выходим на свет Божий. Эта площадка значительно меньше первой. Высокие пролеты арки огорожены балясником, с южной стороны лестница, ведущая к хитрой системе веревок, перекинутых через колеса, доски, бесконечные рычажки. Все это движется, звенит, поет. В центре самый большой колокол. Язык его очень серьезно раскачивает покрасневший от усердия отец Глеб. Жмутся к краям площадки лаврские монахи, преимущественно молодые, семинаристы, чьи-то знакомые, сотрудники. Никто никого не ограничивает, ничего не говорит — слушай, смотри вокруг сколько душе угодно.

Смотришь на эти молодые лица: одни с горящими глазами смотрят вдаль, другие широко улыбаются всем без разбора, радуясь откровенно, по-детски, кто-то углубленно созерцает что-то... На маленькой деревянной лестничке и помосте, позволяющем ступать очень аккуратно и управлять всеми «партиями» мелких подголосков, командует лаврская братия, и потому сохраняется общий порядок. Желающим разрешается только раскачивать язык большого колокола. Он гудит не только здесь, но и распространяет своеобразное облако звуков вокруг. Кажется, что, входя в него, теряешь вес, отрываешься от земли, забываешь о власти мелочных забот и глупых переживаний. Колокола преображают все вокруг. Подходим к пролету. Расстояние скрадывается. Огромные купола Успенского собора совсем рядом. Кажется, стоит протянуть руки — и сможешь коснуться их. Стоящие на земле — не больше муравья. Снега уже нет. Дома-коробки грязной пеной окружают корабль — церковь, в данном случае — Лавру. Дали лилово-голубые, чистые и свободные от человеческих жилищ, от дыма труб, ползущего над новостройками. На востоке угадывается Гефсимания. Золотые главки видны над вершинами деревьев. Скоро три часа. Звон остановят, чтобы пробили часы. Монахи знаками прекращают усердие желающих звонить. Мы трогаем руками самый крупный колокол. Он дрожит, замирая. Там, где его язык касается мощных боков изнутри, светлые, почти золотые пятна, а сам он весь черный. Видимо, в сплаве большой процент медиCI. Пока на колокольне тихо, нельзя не вспомнить, что в 1946 году на Пасху, в самую пасхальную ночь, после двадцатишестилетнего молчания снова ожила Лавра, ожила колокольня, Лавра заговорила, обрела голос...

Пора спускаться. Хорошо, что удалось побывать на колокольне. День солнечный, яркий, теплый. На градуснике +15°. Теплый ветерок. Можно помолчать (под колоколами не поговоришь), поблагодарить Господа за то, что есть на свете Лавра, что были все эти годы, уже десятилетия (теперь и полстолетия), в которые мы ездили в Лавру всегда, когда могли. Многое пережито, не всегда только радостное, но... над всем этим еще сияет Лавра с ее службами, колокольным звоном, мерцанием лампад у Преподобного основателя в Троицком соборе, его образом, незримым, но с детства понятным, близким, дорогим, несмотря на все мои недостатки и все недостоинство. Спускаемся. На земле смотрим снова на второй ярус. Не так-то уж высоко мы и были! Не могу сказать, что меня оглушил звон. Все, как всегда, слышно, ноги держат, и голова нормальная. А на колокольне — хорошо! Будто растут у души крылья! Не зря на Пасхальной седмице всем дозволялось от души порадоваться — позвонить на колокольне. И никто не смущался, что не все в звонари годятся. Пасха! И звон колокольный — это живой голос Церкви, весть о победе воскресшего Господа над смертью, о вечной жизни, о радости быть с Господом, которая дана всем, но обрести ее может не каждый. Звон плывет над пробуждающейся землей, и так хочется, чтобы и душа пробудилась, и вера окрепла, и радость коснулась, и надежда засветилась, залила все в душе золотым своим сиянием. Господи! Слава Тебе!

Пасхальный канон в пятницы

(от Фоминой седмицы до пятой седмицы по Пасхе)

По пятницам, начиная со 2-й седмицы по Пасхе, в Троицком соборе были удивительные службы: Пасхальный канон, обращенный к Божией МатериCII. Он пронизывал собой все, пелся по подобию Пасхального канона. Сразу же, прислушавшись, захотелось иметь перед собою слова, чтобы не одно сознание, что это — воззвания к Божией Матери, но и смысл их приближал радость: помнят здесь о посещении Богоматери, помнят целых шесть веков! Пока вникаешь в первые строки (мелодия «скачет» быстро, как горная река, сверкая на солнце), уже слышно: «Се Пречистая грядет...». И совмещается несовместимое: древняя деревянная изба-келия, сияние неземное, окружающее Приснодеву, старец Преподобный, склонившийся перед Ней в молчании и трепете, и — собор в сиянии множества свечей, лампад, бликов на серебряной раке Преподобного и в окладах икон. Тишина той обители— и многолюдность теперь, треск лучин тогда — и могучий юношеский хор сейчас. Дай Бог, чтобы самое ценное, глубинное выражалось одним: верой, любовью, преданностью. Странно, но про этот канон не все знают. Еще более удивительно то, что о нем не говорят не только где-то, но и в Лавре. Его надо для себя открыть, надо найти текст, надо в него вчитаться, чтобы содержание растворилось в пасхальной радости не только пасхальных недель, но и живого ощущения того, как жива в душах, пусть некоторых, не всех, память о посещении Богоматери, об обещании Ее хранить обитель, о молитве Преподобного основателя, обнимающего на века вперед и будущих насельников, и будущих паломников. В конце канона призыв: «Приидите, монахов множества, исполнимся Божественнаго благоухания, заступлением Божия Матери...» звучит как клич, но как исполнить, если нет живой памяти и стремления ею жить? Но не у всех же нет. Стоим, слушаем... Пусть нас не так много, как хотелось бы, но поют учащиеся, поют краски икон, поют стены и своды хвалу Богоматери, когда-то благословившей эту землю, эту обитель, всех нас — бывших, сейчас стоящих и еще только собирающихся сюда приехать.

По дороге

От отпуска осталось несколько дней специально для отдания Пасхи и праздника Вознесения Господня. Тянет в знакомые леса Подмосковья, особенно в ближайший к Лавре, откуда видно сияние креста на колокольне и слышен звон. Под праздник, которым кончается Пасха, иду лесом к озеру и дальше — в Лавру. Тепло, тихо, людей мало — рабочий день. Пробираюсь ельником, поглядывая на дорожку. Такие привычные, всегда по-разному радующие места. На пути попадаются нежно-лиловые глазки фиалок. Совсем низкие и с вытянутыми стебельками на кочках, они будто специально смотрят, прямо заглядывают тебе в лицо, уверяя, что украшают землю к празднику. С легкой грустью думается о том, что кончается Пасха. Жаль это время, всегда жаль, хотя и знаешь, что никогда она не кончается. И если в храмах кончают петь, то в душе она может быть всегда. Может, но не всегда бывает. И так хочется получить от Господа что-нибудь радостное, пережить что-то особенно волнующее, светлое, нездешнее. Время еще есть, и я устраиваюсь на солнечной полянке под елкой почитать акафист. Читаю, почти не глядя в молитвенник, смотрю во все глаза на зелень, пронизанную теплым солнечным светом. Вместе с ним незаметно, но вполне ощутимо в душу проникает удивительное живое ощущение того, что говоришь: «Господи...» — и Он слышит! Пусть на миг, но оживает чувство присутствия Божия. Никаких чудес не надо, только б никогда не кончалось это... Знаю, что вот-вот пройдет, кончится, все станет как всегда. Не хочется уже ни о чем думать. Затаив дыхание иду, боясь резким движением или минутным отвлечением спугнуть это чудо. В этом чутком безмолвии, в этой хрупкой мимолетной красоте земли, в мгновенном касании нездешнего света Господь близ. Здесь это пройдет. Даже должно пройти, чтобы там, по милости Божией, не проходило. Трудиться надо для этого много. Молиться, трезвиться, терпеть, ждать... и не унывать.