Все бодрствовали около ее постели и говорили шепотом. Одна из ее сестер, та, которая была замужем, спросила у матери совета по хозяйственной части.

— К чему все это? — с живостью заметила больная.— Как можете вы придавать цену столь ничтожным вещам?

Но скоро она пожалела об этом и около 9-ти часов, в тревоге, что обидела сестру, попросила свой бювар и написала три или четыре задушевные строки, содержавшие излияния ее любви и раскаяния.

На другой день, 22 февраля, она приобщилась Святых Таин в столь глубоком умилении и сосредоточенности, что не видела и священника, который ей преподавал Святое Причастие, и ничего из того, что ее окружало. Она была словно вознесена от земли. Священник, за которым ходили в соседний город и который ее не знал, не мог скрыть своего удивления. Он был поражен таким благочестием в шестнадцатилетнем ребенке.

Ночь прошла довольно тихо; но около 4-х часов утра ее мать внезапно почувствовала, что смерть больной приближается.

"Я только что на минуту забылась,— писала она мне,— как проснулась от странного звука дыхания моей дочери. Я почувствовала приближение опасности. Она была в полуобмороке и вдыхала слегка эфир, который подавала ей монахиня.

— Что это? — сказала я, целуя ее.

— Мама, я отхожу,— ответила она с необыкновенною нежностью в голосе.

— Нет, нет, еще не сейчас!

— Нет. Я умираю... Но почему меня не предупредили?

Я отошла к изголовью кровати,— продолжала мать,— чтобы она не заметила моих слез. Не знаю, как она их увидела.

— Не плачь,— сказала она мне,— я не грущу. Нет, мне не тяжело умирать. Уверяю тебя, я рада, милая мама.

Пришел ее отец.

— Прощай, папа, я умираю!

И она обвила руками его шею. Монахиня сказала ей:

— Благословите же ваших сестер.

— Да, да!

— И вашего брата.

— Да, и его!

— Благословите вашу маленькую племянницу.

— О, да, всех, всех я благословляю!

Вошла ее сестра, но больная не могла более говорить. Она взяла руку сестры и положила ее на свое любимое Распятие. Она, казалось, говорила ей: "Он благ. Люби Его всей душой"".

Потом она поднесла к губам руку своей сестры, ту руку, которая прикасалась к Распятию, и поцеловала ее долго и нежно.

Почти во весь этот день голова умирающего ребенка покоилась на плече ее матери. Она не говорила более. Но с жадностью слушала рассказы матери о Боге, о Его любви к нам, о счастье, которое Он нам готовит.

Что это было за трогательное и величественное зрелище! Эта раздираемая горем мать, развертывавшая над своим ребенком горизонты вечности, ободрявшая ее мужественно умереть и страдавшая в этот час в тысячу раз больше, чтобы родить ее для неба, чем шестнадцать лет тому назад, когда она в этой самой комнате страдала, чтобы родить ее для мира!

К вечеру произошла сцена, превзошедшая красотою и эту сцену.

Гаэтана потребовала себе свои драгоценности, свои девические украшения и, собрав у своей постели брата и сестер, раздала им их с последними словами любви. Все плакали.

— О, не жалейте меня,— говорила она,— там, там, на небе, у меня будут лучшие драгоценности!