— Это я, дитя мое. Я приехал!

Она, казалось, ждала меня. Она широко открыла мне руки и, чего не делала раньше, обняла меня.

— Вот все, что я могу. Слишком поздно. У меня нет сил говорить. Расскажи, мама!

Я сел у ее кровати, взял ее руки и несколькими словами любви и веры старался влить мир в эту отходившую душу…

Было 10 с половиной часов. Мы отправили спать всех детей, даже старшую сестру. Ее отец, ее мать и я расположились в этой маленькой комнатке, решив провести здесь ночь. Мы были слишком уверены, что последний час приближается. Я сидел около ее кровати, и моя рука не покидала ее руки. Она покоилась мирно, почти без движения. Около 11 часов я мог еще иметь с нею краткую беседу. Время от времени она целовала Распятие. Ни одна жалоба не выходила из ее груди, в которой начинало стесняться дыхание. Но по более длинным поцелуям Распятия и по тому, как она прижимала его к себе, я чувствовал тяжесть ее мук…

В половине 12-го она раскинула свои руки в форме креста.

— О, как я страдаю! Я на кресте!

— Да, дитя мое! Разве вы не хотите остаться на нем со Спасителем?

Она немного наклонила голову и ответила:

— Да!

Это было ее последнее слово.

Через несколько минут мои глаза, не покидавшие ее, различили легкое движение ее губ; я встал и позвал ее родителей, говоря:

— Час наступил.

Потом я склонился над нею:

— Милое дитя, предайте ваш дух в руки Бога.

Я протянул руку и произнес слова отпущения грехов. Потом я стал читать отходную. Слезы до того заволакивали мне глаза, что я еле мог читать. Когда я кончил и мой взор, оторвавшись от книги, остановился на ее лице, последнее дыхание вырвалось из ее уст. Я был свидетелем ее кроткой и чистой кончины, какою была и вся ее жизнь.

Казалось, было определено, что, всегда появляясь к ее страдальческому одру, я должен принести какую-нибудь жертву как будто для того, чтобы освятить нежную привязанность, которую она ко мне проявляла. Я не мог присутствовать при ее похоронах. Весь день с субботы я оставался около нее, все время молился, смотрел на нее, упивался тем миром и счастьем, которое выражалось на ее шестнадцатилетнем челе, и прерывал мои молитвы лишь для того, чтобы время от времени начертать на этом челе знамение креста.

На следующий день, в воскресенье, я должен был проповедовать в Париже. Поэтому я уехал насколько можно было позднее — в ночь на воскресенье. Я взошел на кафедру бледный от усталости и волнения. И, хотя я обещал себе сдержать свою скорбь, она вырвалась криком, который пробежал по собору и потряс всех слушателей…

* * *

Близ дома, где произошли все эти раздирающие душу сцены, и в том самом саду, в котором Гаэтана играла со своими сестрами, начали строить обширную часовню или, вернее, настоящую церковь с тремя алтарями. Эту церковь строил на свои средства ее отец, чтобы дать возможность бывать у службы всем окрестным рабочим, фермерам и крестьянам, отдаленным от других церквей. Церковь еще не закончена и не освящена, но в подземной ее части, под главным алтарем, уже видны два гроба двух юных сестер.

На одном надпись: ГАЭТАНА шестнадцати лет.