Может быть, лучшее из всего того, что мною было здесь сказано,— это настоящая история, которая докажет достоинство этого лекарства. В ней вера является живою. В ней чувствуется присутствие Того Духа, Которого благодарное человечество назвало Благим Утешителем. Повторяю еще раз, что в рассказе этом все просто и верно. В нем ничего не придумано. Все произошло, как я расскажу.

29 июля 18… года я прибыл на берег моря.

У океана и у Средиземного моря Франция обладает берегами изумительной красоты. Но из всех морских окраин, какие я видал на своем веку, ни одна не казалась мне столь оригинально красивою — сначала грустной, а потом привлекательной,— как та, на которую я прибыл в тот день.

Представьте себе направо и налево под вашими ногами, пред вашим взором, сколько он может охватить, целое море мягкого белого песка. Это море охвачено амфитеатром дюн, на которых растет морской тростник, развевающийся по ветру своими высокими стеблями. За ним настоящее море. В этот громадный берег, ширину которого не может обнять глаз, океан бесшумно и мягко ударяет своими волнами. Когда небо туманно и густые, черные тучи заволакивают горизонт, когда идешь по этой песчаной пустыни вдоль пустыни водяной,— тогда можешь думать, что находишься в печальных степях. Иногда утром, открывая окна, видишь пред глазами те снежные эффекты, какие изобразил один знаменитый художник на большой грустной картине отступления из России армии Наполеона. Но когда [лучи] солнца пронзят тучи, зрелище меняется. Оба моря — море волн и море песка — разом сверкают и ослепляют. Вам кажется, что вас перенесли в Египет, в раскаленную пустыню Сахару. Только здесь, на берегу моря, видишь все величие природы, но не чувствуешь, как в пустыне, ее изнурительного зноя. Из тех защищенных и теплых гнездышек, которые в более холодные дни устраиваешь себе в дюнах, спускаешься к берегу. Садишься под тень рыбачьего челнока, ожидающего для отплытия прилива, и под палящим солнцем находишь неожиданно свежий и восхитительный покой.

Ничто не сравнимо с красотой вечеров на этом побережье. Только что солнце спустилось в море, как громадный шар, покрасневший в огне; только что багряная линия, идущая по горизонту, начала бледнеть; дневной ветер падает, и устанавливается тишина. Чистый и живой воздух, полный запахов моря, свободно движется по этой пустыне. Невольно выходишь из комнаты, привлеченный этим очарованием вечера, пред которым нельзя устоять. Садишься возле своего домика и сидишь целыми часами, погруженный в мечты без конца пред этою бесконечностью песков под ногами, бесконечностью волн пред глазами, бесконечностью звезд над головою. Если случай или, вернее, счастье устроит так, что около вас в эти минуты будет находиться живая душа, способная понять эту красоту, ощутить эту гармонию вместе с вами и, как вы, отзываться на эти веяния бесконечного, слить ваше волнение со своим волнением, то вы переживете тогда одно из самых светлых наслаждений, какие только позволено душе испытать в этом мире.

И я пережил это наслаждение.

Я встретил там семью, в которую незадолго до того я был введен, как это часто бывает у священников, самым неожиданным образом.

Одна молодая девушка, услыхав мою проповедь в один из самых важных моментов моей жизни, пожелала спросить у меня несколько советов. Добро, которое я постарался ей принести, снискало мне благодарность ее отца и матери. Затем я благословил ее брак, окрестил ее первого ребенка. Но я не мог думать тогда, что Бог, давший мне участие во всех их радостях, еще ближе и навсегда свяжет меня с ними путем их страданий.

Никогда не забуду я слишком кратких часов, которые я проводил в кругу этой милой семьи, казавшейся мне каким-то святилищем мира, единодушия, возвышенности и благородства, где редкая красота молодых девушек была лишь отсветом их душевной красоты. По вечерам, сидя перед дачей — мать около меня, дочери вокруг нас, младший сын — играя на песке и незаметно прислушиваясь к нашему разговору,— мы беседовали.

Мы говорили о Боге, о душе, о том, как говорить с Богом; говорили о будущем, о счастье — о счастье земном и о счастье небесном. В пятнадцать, восемнадцать, в двадцать лет (именно [таков] был возраст этих трех молодых девушек, так хорошо понимающих эти вещи) сердце устремляется таким искренним, чистым порывом к Богу! Иногда, начиная с улыбкой и оканчивая со слезой, я говорил девушкам о тщете всех земных вещей, о красоте, которая проходит, о привязанностях сердца, которыми не надо пренебрегать, которых, наоборот, надо просить у Бога, ибо в жизни нет ничего лучшего, но которые лишь через Одного Бога приобретают благоухание красоты и прочность. Как сладко было это излияние наших душ в длинных приятных беседах! Сколько раз старались мы укоротить их, но напрасно. Всякий день вновь постановляли правило, первым пунктом которого назначалось рано лечь, чтобы раньше встать и всякий вечер мы с изумлением узнавали, что заговорились еще долее, чем накануне.

Я сказал, что эти беседы о тщете всех земных явлений почти всегда вызывали слезу. В недрах этой семьи была недавняя мучительная рана, которую не надо было бередить из страха услышать невольный крик боли. Прежде всех дочерей было четверо, и старшая — нельзя сказать самая красивая (потому что они красотою соперничали друг с другом), но самая совершенная возрастом и образованием — умерла два года назад, во всем цвете юности, при достижении семнадцатилетнего возраста. Она умерла [кроткой], как Ангел, и память о ней повергла в грусть и вместе с тем придала какую-то особую духовность всей семье. Но не о ней я буду говорить. Я знал ее только по словам ее матери; видел ее только один раз, в день возвращения ее с юга, незадолго до смерти. Ее кроткое и прекрасное лицо носило на себе глубокий след болезни, которая вскоре унесла ее [жизнь]. Когда я ее увидел, она в Орлеанском соборе стояла на коленях у подножия Пречистой Девы. Ее черные большие глаза были неподвижно устремлены на алтарь. Я не говорил с ней. Она мелькнула предо мною, как сон, как видение Ангела, который коснулся земли и, страдая на ней, поспешно улетел на небо…

В то время как я стал сближаться с этой семьей, загадочная болезнь, которая так быстро унесла старшую дочь, направила свои удары на самую младшую.

Ее звали Гаэтана. Ей было пятнадцать лет. Хотя она не достигла еще полного блеска красоты, можно было предвидеть, что она будет настоящая красавица. Никогда я не забуду тот день, когда ее красота впервые меня поразила. Это было в день свадьбы ее второй сестры. Она вошла в гостиную в розовом платье, которое ей удивительно шло: высокая, стройная, гибкая, с искрящимися глазами, с очаровательной улыбкой. Пока она предо мною вела с двумя подругами тот милый девичий разговор, в котором все так невинно и радостно и который походит на щебетание птиц, кто-то тихо сказал мне на ухо, что она так же, как и ее старшая сестра, обречена на смерть и что она не доживет до семнадцати лет. Я не хотел этому верить. Ее красота, ее чрезвычайная живость, ее юная бойкость, очаровательная улыбка и та радость, которая как будто облегала ее и сияла из нее,— все это составляло такой контраст с тем, что мне только что сказали о ней, что я не мог оторвать от нее глаз. Я сделал это лишь тогда, когда почувствовал, что на мои глаза невольно навернулись слезы.

Ум в этом прелестном создании был еще замечательнее, чем телесная красота. Ее образование было немного запущено, потому что ей не исполнилось четырнадцати лет, когда заболела ее сестра Луиза. Мать их увезла свою умирающую дочь в самые теплые по климату места Франции и Италии, не имея более ни времени, ни сил заниматься Гаэтаной. Когда же потом случилось несчастье, развязавшее руки матери, первые признаки ужасной болезни, проявившейся в девушке, заставили тщательно оберегать ее от всяких волнений и отложить занятия.