Так утешала она свою душу. В то же время она открывала нам свое настроение в набросках карандашом в своей тетради и несколькими пастелями, которые она любила рисовать, [лежа] на своей кровати. Особенно она была привязана к одному сюжету, который она воспроизводила двадцать раз, видоизменяя его разными способами. Этот сюжет показывал, какое возвышенное, печальное, покорное настроение приняла в то время ее мысль. Обыкновенно ее рисунок изображал озеро; на берегу его дерево, и на колеблющихся ветвях его красивые певчие птицы. Внизу были подписаны стихи Виктора Гюго:

"Будьте, как птица, присевшая на мгновение на слишком слабую ветвь: она чувствует, как гнется ветка, и, однако, поет, зная, что у нее крылья".

Увы! Ветка, на которой держалась эта дорогая молодая жизнь, была в самом деле слишком слаба. Но ребенок пел до конца, гармонично и сладко, зная, что у него крылья.

Наступила зима. Бурный и холодный декабрь был неблагоприятен для больной. Она видимо ослабевала.

Боялись кризиса. Всякий день я получал известия от матери.

"17 декабря. Наша бедная Гаэтана слабеет с каждым днем. Наша жизнь и ее жизнь — одно мучение. Ради Бога, постарайтесь, чтобы мои письма немедленно доходили до вас, потому что я рассчитываю на вас, хотя иногда нам приходится бояться, что катастрофа может случиться внезапно. Вчера она выходила из своей комнаты. Возможно ли это будет сегодня? Она понимает свое состояние, но не просит исповеди. Ее обычный духовник действует на нее отталкивающе вследствие своего дерзкого поведения при Соборовании, которое он совершил над ней во время болезни несколько лет тому назад. Я бы могла пригласить другого. Но я понимаю зов ее души. Она думает о вас. Напишите мне точнее, где могут застать вас наши депеши. Если бы вы знали то добро, которое вы можете нам сделать! Господи, как я слаба пред таким ударом! Подумайте только: видеть, как она страдает, угасает, и сказать себе: я ничего не могу!

Прощайте. Что произойдет между этим письмом и тем, которое я напишу вам завтра? При этой мысли я дрожу".

"24 декабря. Что сказать вам сегодня о положении Гаэтаны? Утром она спокойна, после полудня ее изнуряет лихорадка, которая потом кидает ее в страшное волнение. Если бы она продолжалась дольше, больная не вынесла бы и суток. Я жду доктора. В конце письма я скажу вам его приговор. Мое мнение, что она очень плоха. Ничто не может быть более разорвано, чем наши сердца, более подавлено, чем наши умы. Все внутри нас кричит: спешите к нам! Гаэтана жаждет вас видеть. Несомненно, что исповедь пред вами ее облегчит. Здесь ей более нечего делать. Ее духовник очень болен. Она не знает других священников, а я не смею привести к ней незнакомого из боязни испугать ее и поразить. Пожалуйста, дайте нам хоть слово надежды! Гаэтана так в этом нуждается. Если же вам это решительно невозможно, дайте знать: это лучше неизвестности. Ведь и на Голгофе не было ни одной капли воды, чтобы облегчить жажду страдания. Но если вы можете приехать,— о, как поддержит нас луч утешения! Гаэтана доставляет мне невыразимые страдания своими покорными жалобами. Мы все поджидаем вас, призывая вас со всей той силой, на которую способны глубоко страдающие люди.

P. S.6 часов вечера. Доктор только что ушел со словами: "Почва уходит у нас из-под ног".— "Считаете ли вы ее в опасности, немедленной опасности?" — "Нет. Но это может случиться с минуты на минуту".

Судите о том, что мы переживаем…".

Я медлил. Мне надо было выиграть два или три дня. 25 декабря праздник Рождества. Через два дня, 27-го, меня ожидали в городе Шартре для торжественной проповеди, которую нельзя было отложить. Итак, в ночь на 26-е надо было доехать до них, появиться у постели больной, провести с ней день и в ночь субботы ехать в Шартр, чтобы в воскресенье говорить с кафедры. Но не усталость меня пугала. Меня удручала мысль, что в моем распоряжении только день, который я могу дать бедной больной, и что мне придется поспешить с последними Таинствами, тогда как я этого не хотел бы; что, наконец, мне придется расстаться с больным, умирающим и нуждающимся во мне ребенком. Я был разбит этими мыслями и, несмотря на настоятельные призывы матери, решил ждать 27-го числа, когда получил депешу от 25-го числа следующего содержания: "Гаэтана умирает. Ради Бога, приезжайте скорее".

Я немедленно уехал в тот же день Рождества, во время вечерни. Проехал через Париж, мимоездом умолил одного священника из моих ближайших друзей заменить меня в Шартре, если он получит от меня депешу. Покинуть умирающего ребенка было выше моих сил. Среди ночи я прибыл к ней. Увы! Она чрезвычайно изменилась с тех пор, как я в последний раз видел ее. Но потому ли, что кризис прошел, или потому, что на ней отразилась радость меня видеть,— к моему приезду она была лучше, чем в другие дни. Я ее с любовью благословил, сказал ей несколько слов веры и надежды и расположился в комнате, прилегавшей к ее комнате, чтобы придти на помощь при первом знаке. Ночь прошла спокойно, а следующий день еще спокойнее. Я провел часть утра у ее постели. Она не страдала.

Между нами тут произошла одна из тех долгих, задушевных бесед, в которых раскрывается вся глубина сердца и после которых нечего говорить, потому что все уже сказано. Я преподал ей отпущение грехов, которое она приняла с верою, чрезвычайно меня тронувшею. Мною не было произнесено, однако, ни одного слова о смерти. Ни она не говорила о ней, ни я. Я ясно видел, что она о ней думает. Но для той цели, которую я поставил себе, было достаточно, чтобы ее сердце раскрылось навстречу Божественной любви, исполнилось веры, силы, надежды и великодушия. В этом я не сомневался. Был, однако, один предмет, о котором я бы желал, чтобы она заговорила первая. Это было Святое Причастие. Но ничего она мне не говорила о нем. Я знал, что, как и у многих других больных, у нее было чрезвычайное отвращение к тому, чтобы приобщаться не постясь и в кровати. Я решился тогда первый заговорить об этом.

— О нет,— сказала она,— позже! Когда мне будет можно идти в церковь.