"24 декабря. Что сказать вам сегодня о положении Гаэтаны? Утром она спокойна, после полудня ее изнуряет лихорадка, которая потом кидает ее в страшное волнение. Если бы она продолжалась дольше, больная не вынесла бы и суток. Я жду доктора. В конце письма я скажу вам его приговор. Мое мнение, что она очень плоха. Ничто не может быть более разорвано, чем наши сердца, более подавлено, чем наши умы. Все внутри нас кричит: спешите к нам! Гаэтана жаждет вас видеть. Несомненно, что исповедь пред вами ее облегчит. Здесь ей более нечего делать. Ее духовник очень болен. Она не знает других священников, а я не смею привести к ней незнакомого из боязни испугать ее и поразить. Пожалуйста, дайте нам хоть слово надежды! Гаэтана так в этом нуждается. Если же вам это решительно невозможно, дайте знать: это лучше неизвестности. Ведь и на Голгофе не было ни одной капли воды, чтобы облегчить жажду страдания. Но если вы можете приехать,— о, как поддержит нас луч утешения! Гаэтана доставляет мне невыразимые страдания своими покорными жалобами. Мы все поджидаем вас, призывая вас со всей той силой, на которую способны глубоко страдающие люди.

P. S.6 часов вечера. Доктор только что ушел со словами: "Почва уходит у нас из-под ног".— "Считаете ли вы ее в опасности, немедленной опасности?" — "Нет. Но это может случиться с минуты на минуту".

Судите о том, что мы переживаем…".

Я медлил. Мне надо было выиграть два или три дня. 25 декабря праздник Рождества. Через два дня, 27-го, меня ожидали в городе Шартре для торжественной проповеди, которую нельзя было отложить. Итак, в ночь на 26-е надо было доехать до них, появиться у постели больной, провести с ней день и в ночь субботы ехать в Шартр, чтобы в воскресенье говорить с кафедры. Но не усталость меня пугала. Меня удручала мысль, что в моем распоряжении только день, который я могу дать бедной больной, и что мне придется поспешить с последними Таинствами, тогда как я этого не хотел бы; что, наконец, мне придется расстаться с больным, умирающим и нуждающимся во мне ребенком. Я был разбит этими мыслями и, несмотря на настоятельные призывы матери, решил ждать 27-го числа, когда получил депешу от 25-го числа следующего содержания: "Гаэтана умирает. Ради Бога, приезжайте скорее".

Я немедленно уехал в тот же день Рождества, во время вечерни. Проехал через Париж, мимоездом умолил одного священника из моих ближайших друзей заменить меня в Шартре, если он получит от меня депешу. Покинуть умирающего ребенка было выше моих сил. Среди ночи я прибыл к ней. Увы! Она чрезвычайно изменилась с тех пор, как я в последний раз видел ее. Но потому ли, что кризис прошел, или потому, что на ней отразилась радость меня видеть,— к моему приезду она была лучше, чем в другие дни. Я ее с любовью благословил, сказал ей несколько слов веры и надежды и расположился в комнате, прилегавшей к ее комнате, чтобы придти на помощь при первом знаке. Ночь прошла спокойно, а следующий день еще спокойнее. Я провел часть утра у ее постели. Она не страдала.

Между нами тут произошла одна из тех долгих, задушевных бесед, в которых раскрывается вся глубина сердца и после которых нечего говорить, потому что все уже сказано. Я преподал ей отпущение грехов, которое она приняла с верою, чрезвычайно меня тронувшею. Мною не было произнесено, однако, ни одного слова о смерти. Ни она не говорила о ней, ни я. Я ясно видел, что она о ней думает. Но для той цели, которую я поставил себе, было достаточно, чтобы ее сердце раскрылось навстречу Божественной любви, исполнилось веры, силы, надежды и великодушия. В этом я не сомневался. Был, однако, один предмет, о котором я бы желал, чтобы она заговорила первая. Это было Святое Причастие. Но ничего она мне не говорила о нем. Я знал, что, как и у многих других больных, у нее было чрезвычайное отвращение к тому, чтобы приобщаться не постясь и в кровати. Я решился тогда первый заговорить об этом.

— О нет,— сказала она,— позже! Когда мне будет можно идти в церковь.

Увы, я слишком хорошо знал, что она никогда больше не пойдет в церковь! Но как настаивать? Я никак не желал пугать ее, и, если бы предо мною было еще несколько дней, я бы подождал. Но я должен был уехать вечером. Можно было предвидеть другой кризис. И в мое отсутствие она была бы испугана, увидав пред собою незнакомого священника. Не знаю, какие слова вложил Господь в мои уста, но она, протягивая вперед свои исхудавшие руки, сказала: "О, если так, то я согласна".

Было решено, что я пойду за Причастием потихоньку от других. Ее мать одна должна была присутствовать при совершении Таинства, а маленькая больная должна была встать и принять Причастие у небольшого алтаря, воздвигнутого в соседней комнате. "Таким образом,— сказала она мне,— мой отец ничего не узнает".

Ее отец был хороший человек, но очень чувствителен и подавлен смертью первой дочери. Гаэтана боялась "добить" его.

Не знаю, что произошло в голове Гаэтаны, пока я ходил в церковь за Причастием. Но, когда я вернулся, неся на моей груди Тело Того Бога, Которого Церковь зовет благим Утешителем, план больной был изменен. Она сама предупредила своего отца, брата, сестер и слуг. Был устроен красивый алтарь, весь благоухающий цветами. Она хотела, чтобы на него положили вуаль, в которой она в первый раз приобщалась. Она встала [с кровати] и, сидя пред этим престолом, бледная, скромно одетая в белое, сохраняя жизнь и в глазах, и в сердце, ожидала своего Спасителя. Я сказал ей несколько слов, глотая звуки и стараясь улыбнуться ее счастью. Мне представлялось, что я приобщаю Ангела.

Время после полудня прошло необыкновенно спокойно. Воздух был теплый. Могли открыть окна, чтобы проветрить в комнате. Бледный луч солнца тихой солнечной зимы мягко освещал ее. Казалось, она воскресла. Поддерживаемая отцом, она могла выйти в другие комнаты и села с нами за стол. Это было последний раз в ее жизни, но мы этого не знали, и в те краткие мгновения у нас вновь возгорелась надежда.

3. Последние записи дневника