Я уехал вечером и на другое утро в воскресенье в Шартре взошел на кафедру, бледный от волнения и от бессонницы… По дороге я купил книгу "День больных" и послал эту книгу Гаэтане, надеясь, что ей возможно будет

прочесть несколько страниц и что этот прекрасный труд, составленный глубоким знатоком скорбей, поможет мне еще более приблизить к Богу эту юную душу. Это второе посещение окончательно склонило меня отдаться от всей души приготовлению этого избранного существа к высоким сферам духовной жизни, и я решил, несмотря на расстояние и препятствия всякого рода, появляться у ее постели как можно чаще. Каково бы ни было улучшение, происшедшее столь чудесным образом, я хорошо чувствовал, что мое служение ей будет недолговременно.

Я покинул ее 26 декабря. Через пять дней Гаэтана, уцелевшая после этого кризиса и испытывавшая, по крайней мере по утрам, немного покоя, написала карандашом на своем маленьком бюваре75 следующие сроки, найденные после ее кончины:

"1 января. Вот прошел еще год, мой 15-й год! Каков будет для меня этот новый год, начатый мною в постели? Будет ли он последним? Или, наоборот, я пересилю болезнь, выздоровлю, буду жить? Иногда я думаю, что ведь я бы могла выздороветь! Господи! Бегать, как все другие! Рисовать!.. Мое милое рисование! Читать… У меня столько прекрасных книг! Работать… О, сколько наслаждений в жизни! А потом я бы ходила к обедне, я бы слышала еще праздничную церковную службу.

Но нет, это кончено! Я не услышу более звона колоколов, я не пойду более в церковь. Зачем создавать себе иллюзии? Лучше подумать о действительности… Я больна, очень больна. Я много страдаю; но с помощью Божи-ей я надеюсь идти далее в тех чувствах, которыми полна сегодня. Да! Я предлагаю все мои страдания как жертву Христу, и пусть это приношение Ему таких жертв даст прощение грехов моей жизни!".

"5 января. Господи, какая ужасная погода! Солнце не светит более. Я в одиночестве печально мечтаю о будущем. Каково оно будет, это будущее? Господи, я временами содрогаюсь. Я так дорожу еще землей… О Господи, сжалься надо мною, поддержи меня, не дай мне видеть больше слез моей матери, но покажи мне в небе мою сестру! Небо, как оно должно быть прекрасно!"

"11 января. Шестнадцать лет! Зачем этот возраст? Отчего я не старше? Зачем я не жила дольше? Теперь я уже стара. Страдания дали мне утомление жизнью. Теперь уже около двух лет я страдаю, и всякий день кажется мне годом. И теперь, в шестнадцать лет, во цвете жизни, я уже больше не желаю жить.

А как прекрасно иметь шестнадцать лет от роду! Сколько раз я желала этого возраста! Я была бы так счастлива с моими сестрами. Мы вместе бы работали, вместе бы читали около мамы. Какая бы тогда была радость в нашей бедной семье! Но шестнадцать лет — и в постели! Мои сестры приходят ко мне, но мы больше не работаем вместе".

"12 января. Бог всегда руководил мною совершенно особым образом. У меня был характер слишком независимый. Мне казалось, что моя воля должна быть всегда исполнена. Я бы хотела никому не повиноваться, даже Тебе, Господи. Но Ты сжалился надо мною и послал эту болезнь, чтобы доказать мне мою слабость. Я славлю Тебя за это, Господи. Я благодарю Тебя за то, что Ты довел меня до такого состояния, где нет более иной надежды, как в Кресте".

Образ старшей сестры Гаэтаны, умершей восемнадцати лет от той же болезни, от которой умирала она, не покидала ее, хотя по трогательной заботливости она никогда не произносила перед матерью ее имени. Она набрасывала в своих рассказах о ней такой ее портрет:

"Ей было росту 1 метр 55 сантиметров, кожа белая; блеск щек ее был прелестен; большие, черные, очень выразительные глаза; губы ее были тонкие и розовые; волосы русые. У нее был прямой нос; очень правильный, широкий, возвышенный лоб. Ее лицо выражало благородство и высоту ее чувств. Руки и ноги были очень маленькие. В ее фигуре и в манере держать себя было что-то грациозное и изящное. У нее было много ума и удивительное постижение всех вещей. Она была очень образованна, прекрасно играла на рояле и говорила по-английски так же хорошо, как и по-французски. Ей было семнадцать лет и одиннадцать месяцев, когда Бог взял ее от нас…".

В кончинах праведных людей мукам Голгофы всегда предшествует тоска в саду Гефси-манском. Прежде часа, когда губами, спаленными огнем последних дней, говоришь со Христом: "Жажду", есть другой, быть может, еще более тяжелый час, когда падаешь на колени и говоришь: "Моя душа прискорбна до смерти"; когда смотришь на свою прошедшую жизнь, на свои слабости, измены, на все проявления своей неблагодарности, на святыню Бога, когда чувствуешь, что изнемогаешь, и дрожишь.

Как-то после полудня в этом январе месяце, который отмечен столь великими страданиями и столь прекрасными успехами Гаэтаны в добре, она прильнула головой к сердцу своей матери и тихим голосом поверила ей свои печали, свои беспокойства и даже тот ужас, который волновал ее душу. Бедная мать ее была этим совершенно потрясена и поспешила написать мне:

"12 января. Дорогой друг, как мне надо излить пред вами мою душу! Сердце мое переполнено скорбью. Гаэтане с каждым днем все хуже и хуже. Силы ее не позволяют ей более выходить в другие комнаты. Со времени вашего отъезда ее даже не носят. Лихорадка, сопровождаемая замиранием и биением сердца, не оставляет ее от четырех часов вечера до полуночи. Вчера, после того как я продержала ее почти все это время на своих руках, она открыла мне свое сердце с такою полнотою, какой я у нее никогда и не видала. Она испытывает величайшую необходимость довериться, заставить проникнуть в ее душу, но находит лишь одну меня. Бедный ребенок горько оплакивает ваш отъезд, и [была] вне себя от радости, когда я сказала ей, что вы позволили напомнить вам, если бы она очень пожелала вас видеть. С тех пор она говорит: "Мама, не дай мне умереть, прежде чем я его увижу. А так как его здесь нет, пожалуйста, напиши ему, как только ты увидишь, что мне хуже". Так она говорила мне раньше. Но, Господи, как я могла выслушать то, что она сказала мне вечером! А я слушала ее и даже говорила с ней, точно тая от скорби.