А как прекрасно иметь шестнадцать лет от роду! Сколько раз я желала этого возраста! Я была бы так счастлива с моими сестрами. Мы вместе бы работали, вместе бы читали около мамы. Какая бы тогда была радость в нашей бедной семье! Но шестнадцать лет — и в постели! Мои сестры приходят ко мне, но мы больше не работаем вместе".

"12 января. Бог всегда руководил мною совершенно особым образом. У меня был характер слишком независимый. Мне казалось, что моя воля должна быть всегда исполнена. Я бы хотела никому не повиноваться, даже Тебе, Господи. Но Ты сжалился надо мною и послал эту болезнь, чтобы доказать мне мою слабость. Я славлю Тебя за это, Господи. Я благодарю Тебя за то, что Ты довел меня до такого состояния, где нет более иной надежды, как в Кресте".

Образ старшей сестры Гаэтаны, умершей восемнадцати лет от той же болезни, от которой умирала она, не покидала ее, хотя по трогательной заботливости она никогда не произносила перед матерью ее имени. Она набрасывала в своих рассказах о ней такой ее портрет:

"Ей было росту 1 метр 55 сантиметров, кожа белая; блеск щек ее был прелестен; большие, черные, очень выразительные глаза; губы ее были тонкие и розовые; волосы русые. У нее был прямой нос; очень правильный, широкий, возвышенный лоб. Ее лицо выражало благородство и высоту ее чувств. Руки и ноги были очень маленькие. В ее фигуре и в манере держать себя было что-то грациозное и изящное. У нее было много ума и удивительное постижение всех вещей. Она была очень образованна, прекрасно играла на рояле и говорила по-английски так же хорошо, как и по-французски. Ей было семнадцать лет и одиннадцать месяцев, когда Бог взял ее от нас…".

В кончинах праведных людей мукам Голгофы всегда предшествует тоска в саду Гефси-манском. Прежде часа, когда губами, спаленными огнем последних дней, говоришь со Христом: "Жажду", есть другой, быть может, еще более тяжелый час, когда падаешь на колени и говоришь: "Моя душа прискорбна до смерти"; когда смотришь на свою прошедшую жизнь, на свои слабости, измены, на все проявления своей неблагодарности, на святыню Бога, когда чувствуешь, что изнемогаешь, и дрожишь.

Как-то после полудня в этом январе месяце, который отмечен столь великими страданиями и столь прекрасными успехами Гаэтаны в добре, она прильнула головой к сердцу своей матери и тихим голосом поверила ей свои печали, свои беспокойства и даже тот ужас, который волновал ее душу. Бедная мать ее была этим совершенно потрясена и поспешила написать мне:

"12 января. Дорогой друг, как мне надо излить пред вами мою душу! Сердце мое переполнено скорбью. Гаэтане с каждым днем все хуже и хуже. Силы ее не позволяют ей более выходить в другие комнаты. Со времени вашего отъезда ее даже не носят. Лихорадка, сопровождаемая замиранием и биением сердца, не оставляет ее от четырех часов вечера до полуночи. Вчера, после того как я продержала ее почти все это время на своих руках, она открыла мне свое сердце с такою полнотою, какой я у нее никогда и не видала. Она испытывает величайшую необходимость довериться, заставить проникнуть в ее душу, но находит лишь одну меня. Бедный ребенок горько оплакивает ваш отъезд, и [была] вне себя от радости, когда я сказала ей, что вы позволили напомнить вам, если бы она очень пожелала вас видеть. С тех пор она говорит: "Мама, не дай мне умереть, прежде чем я его увижу. А так как его здесь нет, пожалуйста, напиши ему, как только ты увидишь, что мне хуже". Так она говорила мне раньше. Но, Господи, как я могла выслушать то, что она сказала мне вечером! А я слушала ее и даже говорила с ней, точно тая от скорби.

— Видишь ли,— говорила она мне,— я чувствую мое состояние. Уже давно я слежу за развитием болезни и знаю, что недолго проживу. Временами я бываю печальна, потому что у меня разные сомнения, которые заставляют меня страдать. Я была так мало образованна. Я ничего не знала, потому что так мало училась. Никогда не было у меня духовника, с которым бы я осмелилась говорить. Я сейчас же закрывала рот, который я раскрывала с таким трудом, потому что ты знаешь, как я робка. Тогда я оставалась с моими тяжелыми мыслями… Ах, как я была нехороша и как еще и теперь нехороша! Как не достает мне доброты ко всем, меня окружающим! Господи, как бы я желала быть хорошей!

Через минуту она прибавила:

— Как недолго оставался Буго у нас. А моя робость помешала мне говорить с ним так откровенно, как я это делаю теперь. Потому что мне нужно вырвать из моего сердца мысли, которые меня тяготят.

Я не могла удержать тогда моих слез.

— Не печалься,— сказала она.— Я покину жизнь без сожаления. Я даже не прошу Бога ни продлить мою жизнь, ни укоротить моих страданий. Но, когда я умру, куда я пойду?

— На небо!— воскликнула я.

— Да?— спросила она с сомнением, качая головой, как будто она сомневалась, что она будет принята. Потом она прибавила: — Как же я пойду туда одна, когда я так робка?