— Видишь ли,— говорила она мне,— я чувствую мое состояние. Уже давно я слежу за развитием болезни и знаю, что недолго проживу. Временами я бываю печальна, потому что у меня разные сомнения, которые заставляют меня страдать. Я была так мало образованна. Я ничего не знала, потому что так мало училась. Никогда не было у меня духовника, с которым бы я осмелилась говорить. Я сейчас же закрывала рот, который я раскрывала с таким трудом, потому что ты знаешь, как я робка. Тогда я оставалась с моими тяжелыми мыслями… Ах, как я была нехороша и как еще и теперь нехороша! Как не достает мне доброты ко всем, меня окружающим! Господи, как бы я желала быть хорошей!

Через минуту она прибавила:

— Как недолго оставался Буго у нас. А моя робость помешала мне говорить с ним так откровенно, как я это делаю теперь. Потому что мне нужно вырвать из моего сердца мысли, которые меня тяготят.

Я не могла удержать тогда моих слез.

— Не печалься,— сказала она.— Я покину жизнь без сожаления. Я даже не прошу Бога ни продлить мою жизнь, ни укоротить моих страданий. Но, когда я умру, куда я пойду?

— На небо!— воскликнула я.

— Да?— спросила она с сомнением, качая головой, как будто она сомневалась, что она будет принята. Потом она прибавила: — Как же я пойду туда одна, когда я так робка?

В ее сердце зародилась мысль, которую я прочла. Она заговорила о своей дорогой сестре, которая была ее второй матерью и о которой, как я была уверена, она заговорит со мною только в последний момент. Она стала затем говорить о земных предметах, что они содержат в себе только одни разочарования; говорила о небесном счастье и о том, что она хотела бы тщательно приготовиться к переходу.

Я поняла, что длинная, подробная, полная исповедь всей ее жизни принесет ей большое облегчение. Она сознает, как несовершенна была ее прежняя жизнь. Потом, ее сердце в последнее время чрезвычайно развилось и созрело. Господи! Зачем вас там задерживают! Если бы вы могли приехать! А как было бы ужасно и тягостно, если бы вы приехали после того, как ее светлый, ясный ум будет измучен всеми муками одиночества и беспомощности души. Именно сейчас она нуждается в помощи. Среди всей тревоги, о которой я вам говорила, она сохраняет присутствие духа.

— Бог все делает хорошо,— говорила она мне.— Он отсрочил мое первое причастие, которое я, будучи слишком молодой, не приняла бы достойно. Теперь Он берет меня из мира, где я бы не сумела противостоять злу. Да будет надо мною Его благословенная воля!"...

Я слишком знал Гаэтану, имел слишком большую опытность в движении человеческой души, чтобы не почувствовать того, что скрывалось под этим опасением.

Начиналось великое и совершенное очищение ее души. Бог бросал золото в горнило, чтобы отделить всякую примесь. Я поторопился написать ее матери:

"Тщательно я сохраняю ваше письмо, где я вижу весь ум и все сердце вашего дорогого ребенка. Что же касается до ее души, до ее совести, то, хотя и наблюдал их недолго, я увидел их до глубины. Не беспокойтесь. Она, как Ангел, тихо отлетает к небесам. Более длинные откровенные беседы со мною могли бы утешить ее. Но они не открыли бы мне ничего нового. Это — душа совершенно чистая... И, так как она мужественна, мне остается только научить ее освятить ее страдания. Несколько слов, несколько порывов, от времени до времени взгляд на Распятие… Но я это ей лучше сам напишу. Так будет лучше".

Действительно, в тот же день я написал Га-этане. Я сделал вид, что не знаю о том, как она мучается. Я не хотел показывать ей, что об этом знаю и какое значение придает этому ее мать. Я постарался только возбудить радость в ее сердце, дать ей покой и доверенность к Богу, вложить в нее великое искусство страдать с радостью.