Было замечено, что при всяком ее ухудшении, при самых жестоких страданиях, как только я по телеграфу давал знать о своем приезде, вечером она успокаивалась. Какой-то благодатный мир нисходил на нее и уменьшал ее страдания.

Конечно, не моя личность производила эти необыкновенные улучшения здоровья, которым удивлялся и доктор. Это было делом религии, делом той поддержки духовной, которую она находила. Так человек перестает бояться в темном, опасном проходе, когда чувствует, что сильная дружеская рука ведет его.

На этот раз мы были удивлены.

Ночь прошла так хорошо, что около семи часов утра, оставив больную, которая еще спала на попечении монахини, мы все — отец, мать и дети — отправились в соседнюю церковь, чтобы помолиться.

Как глубоко молятся в подобные минуты! С каким рвением молили мы Бога оставить нам этого дорогого Ангела! И если пришел час, в который должна была спасть смертная оболочка, чтобы эта невинная душа могла вознестись на небо! — с какою верой, полной надежд, мы просили Бога укоротить ее страдания, дать ей покорность, волю и мир, чтобы там, где умножилось страдание, преизобиловала Его помощь!

Я вошел к ней в 9 часов утра. Ее лицо просветлело. Она раскрыла глаза мне навстречу, протянула ко мне свои маленькие руки и кротко упрекала меня, что я не разбудил ее накануне вечером, когда я приехал.

Осенив ее крестом, я сел рядом; мы немного поговорили. Мир, который царил в ее душе во время моего последнего посещения, не оставлял ее, а смирение ее пред волею Божией увеличилось. Никому ничего не говоря, ребенок привык смотреть смерти в глаза. Она не боялась ее. Любовь к Богу, которая сильнее смерти, поддерживала ее. И эта любовь в те последние дни, что ей оставалось жить, должна была еще возрасти удивительным образом. После мира, после покорности, после мужества пред лицом смерти, которые наполняли ее душу, любовь Божия входила в сердце этого ребенка, и событие, о котором я скоро расскажу, разожгло любовь эту до высшей степени, и тогда духовная красота ее достигла лучезарного своего расцвета.

Тем не менее, несмотря на силу, которая чувствовалась мне в этом благочестивом и мудром ребенке, я дрожал пред той задачей, которая мне предстояла, пред тем вопросом, который я должен был пред нею возбудить. Утром, возвращаясь из церкви, мы согласились с ее родителями, что надо воспользоваться этим утром и совершить над ней Соборование.

Кто мог сказать, когда я вернусь? Не могла ли она отойти при каком-нибудь внезапном ухудшении? И как было нам не воспользоваться миром этого утра и нравственной силой этой души, чтобы приготовить ее к переходу в лучшую жизнь?

По католическому учению, при Соборовании жизнь посвящается Богу. Гаэтана была слишком прекрасна, слишком возвышенна, чтобы мы не желали для нее всего лучшего в области духовной красоты и лучшего венца, который состоит в том, чтобы преобразить свою смерть, заклать себя в жертву Богу.

Со всякими предосторожностями я наконец сказал ей о Соборовании. Она встрепенулась.

— Это мама об этом с вами говорила?

— Да, дитя мое,— ответил я,— она будет покойнее, так как я должен уехать. А потом, вы видите бессилие врачей. Один Всемогущий Бог может вас исцелить, и Таинство Елеосвящения было учреждено отчасти с этой целью.

Я взял тогда книгу, заключающую эти прекрасные молитвы об умирающих, в которых заключено столько надежд: надежда на телесное здравие, надежда на освящение души, надежда на вечное единение с Богом. Я перевел ей эти молитвы и объяснил ей их, чтобы приготовить ее душу к Таинству, которое я должен был совершить.