"Падением изменились и душа, и тело человеческие. В собственном смысле падение было для них вместе и смертию. Видимая и называемая нами смерть, в сущности, есть только разлучение души с телом, прежде того уже умерщвленных отступлением от них истинной жизни, Бога. Мы рождаемся уже убитыми вечною смертью! Мы не чувствуем, что мы убиты, по общему свойству мертвецов не чувствовать своего умерщвления. Недуги нашего тела, подчинение его неприязненному влиянию различных веществ из вещественного мира, его дебелость суть следствия падения. По причине падения наше тело вступило в один разряд с телами животных; оно существует жизнию животных, жизнию своего падшего естества. Оно служит для души темницей и гробом. Сильны употребляемые нами выражения! но они еще недостаточно выражают ниспадение нашего тела с высоты состояния духовного в состояние плотское (ср. со Златоустом: его толкование ???????? - "низвержение с высоты")...

"Нужно очищение себя тщательным покаянием, нужно ощутить хотя в некоторой степени свободу и высоту состояния духовного, чтобы стяжать понятие о бедственном состоянии нашего тела, о состоянии его мертвости, причиненной отчуждением от Бога".

К приведенным мыслям свт. Игнатия интересно прибавить размышление современного богослова прот. Александра Шаргунова о толковании русского религиозного мыслителя XIX в. Владимира Соловьева [99].

"Заслуга Соловьева в утверждении, что прежде всего надо "поставить вопрос о зле" и понять, "насколько он важен для всех... Ибо наступает, - говорит он, - последнее крайнее проявление зла в истории", "представление его краткого торжества и решительного падения". Но чтобы различить "обманную личину, под которой скрывается злая бездна", надо увидеть всю глубину этой бездны. Мы говорим здесь о первейшем христианском догмате. Ослабить веру в факт первородного греха не менее опасно, чем утратить веру в Бога, ибо ослабление веры в факт первородного греха приводит неизбежно к иллюзиям в оценках духовной жизни и в истории, к "романтическому утопизму" (курсив наш - Еп. Василий).

Это чревато катастрофическими подменами в коренном вопросе: о тайне добра и зла.

Помимо собственного переживания Софии, Соловьев развивал идею мировой души, взятую из гностицизма или прямо из язычества. Многие выдающиеся православные богословы, исследовавшие эту идею в свете опыта православия (архиеп. Серафим Соболев, прот. М. Помазанский, иеромонах Серафим Роуз), отмечали полную ее несовместимость с христианством.

"Так как душа чего бы то ни было есть его сердцевина, - пишет прот. М. Помазанский, - присуща ему, внедрена в него, то отсюда следует, что все отрицательные явления жизни мира, жизни человечества, каждой сознательной личности, все зло, какое фактически существует, падало бы виной на душу мира".

Перед нами ложное учение о зле, а значит и о добре, недооценка зла, соблазн упразднения личной ответственности за него. Хотя в "Трех разговорах" Соловьев как будто преодолел влияние собственной теории, его воздействие на русскую, в том числе церковную мысль, оказалось громадным, и в среде его последователей были такие авторитетные для приходящей в Церковь интеллигенции мыслители, как Н. Бердяев, священники С. Булгаков и П. Флоренский. Интересно замечание прот. Г. Флоровского о книге Соловьева "О силе любви": "Здесь была несомненная муть в самом религиозном опыте, муть двоящихся мыслей и двойных чувств, муть эротической прелести... На русское искусство надвигается эстетический соблазн".

В сущности, в мечте Соловьева о синтезе культуры, науки, искусства и философии с христианством лежит то же недопонимание первородного греха. Христианство не отрицает личностного творчества, но и не может освящать его, пока не произойдет то осознанное различение его основ и сути, которое дает только Христос в Церкви и ради которого Он придет судить мир. Не явный ли "симптом конца" те низменные чувственные проявления современной антихристианской культуры, которую святые отцы пророчески уподобляли вавилонской блуднице, - в особенности, когда она кощунственно вторгается в христианские темы, стараясь смешать святыню с грязью?

По этой причине - недооценке первородного греха - не избежал Соловьев мучительных противоречий в вопросе соединения религий. В "Краткой повести об антихристе" он дает точную картину будущего, которое для нас уже стало настоящим: "Со стороны внутренней эта эпоха знаменуется повсюдным смешением и глубоким взаимопроникновением европейских и восточных идей, повторением en grand древнего александрийского синкретизма".

Соловьев не соблазняется кажущимся, как он подчеркивал, успехами внешней культуры того времени, ибо предметы внутреннего сознания - вопросы о жизни и смерти, об окончательной судьбе мира и человека, осложненные и запутанные множеством физиологических и психологических исследований и открытий, остаются по-прежнему без разрешения. Выясняется только один отрицательный результат: "решительное падение теоретического материализма"; предметом сегодняшнего дня видится "обширный имперский храм" для соединения всех культов; развитие "новых неслыханных видов мистического блуда и демонолатрии"; и активная деятельность "сатанинской секты, совращающей не только православных, но и католиков".

Однако ранее выдвинутый Соловьевым расплывчатый тезис об объединении в Церкви всего человечества (по существу, в независимости от отношения ко Христу) приводит к размыванию границ Церкви и признанию того, что все религии истинны.

Очевидно, что это противоречит взгляду Церкви на язычество, выраженному в словах апостола Павла: "Они заменили истину ложью и стали поклоняться твари вместо Творца" [100].

"Возвращаясь к Соловьеву, - пишет о. А. Шаргунов, - приведем... одно очень тонкое и существенное замечание Лосева: "Нужно понимать... что всегда либерально настроенный Вл. Соловьев в своих конфессиональных взглядах находился иной раз под влиянием также и разного рода идей общественно-политического и вообще культурно-исторического порядка".