Намеренно или по незнанию греческого языка у о. Булатовича встречаются и неточности переводов в его выписках из первоисточников. Например, приводит он слова св. Феофилакта в его толковании на Деяния Апостолов гл. 2, 28: “Имя Иисуса есть Бог, равно как имя Отца и Святого Духа”, но имя Иисус ставит вместо родительного падежа в именительном: Иисус, и мысль такою подменою падежа изменяется в его пользу: выходит, что самое имя “Иисус” есть Бог, тогда как у Феофилакта мысль просто та, что не к имени или слову Иисус надо относить сказуемое Бог, но что под именем Христовым надо разуметь Бога, второе лицо Святой Троицы, как под именами Отца и Духа первое и третье..

Особенно подчеркивает, и не раз, в своей “Апологии” о. Булатович пятое определение против Варлаама, по-видимому вовсе не подозревая, что там говорится о Божественности, а не о Боге, и в греческом тексте читается не Феос, а Феотис — Божественность {Кстати: насколько можно доверяться о. Булатовичу в переводах с греческого, можно судить по следующему примеру: вот его перевод 5-го определения против Варлаама: “Также тем, кои думают и говорят, вопреки Божественным словам святых по образу мысли Церкви, что только об одном существе Божием говорится имя Бог, и не исповедуют того, что отнюдь не меньшим почитается Божественное действие, как тому поучают нас Божественные тайноводители, почитающие во всех отношениях одинаковыми, как существо Отца и Сына и Святого Духа, так и действие Их, — анафема, анафема, анафема”! — А вот точный перевод г. Троицкого: “Еще же мудрствующим и говорящим, что имя Божества говорится об одном только существе Божественном, и не исповедующим, согласно богодуховенным богословствованиям святых и благочестивому мудрованию Церкви, что оно прилагается не менее и к Божественному действию (энергии), и наоборот, таким образом всячески настаивающим только на одной Божественности Отца, Сына и Святого Духа, говорит ли кто, как Божественные тайноводцы, об их сущности или же действии, и учащим нас этому — анафема!”}.

И это смешение двух слов Бог и Божество, Божественность, у него проходит чрез всю книгу. Множество выписок он не привел бы вовсе, как к делу не относящихся, если бы различал эти два понятия. Ведь, никто из православных не дерзнет и подумать, что святейшее имя Господа нашего, что все имена Божии, все словеса Божии — не святы и не Божественны, как Богу Единому принадлежащие. Божественность и обожение — два понятия различные. Бог есть всесовершеннейшая Личность, Божественность же — принадлежит Богу, качественность предмета, и, конечно, все действия Божий — Божественны, как проявления Божией жизнедеятельности и свойств Его, но назвать их Богом значило бы обоготворить их, признать их несовершенною Личностью, что уже противоречит всякой логике, всякому здравому понятию о Боге и свойствах Его. Вот почему и упомянутое определение собора не употребляет ни разу слова “Бог” в отношении к действиям Божиим, а ставит слово “Божественность”. Только в неправильном переводе на русский слово “Феотис” передано словом “Бог”.

Божественные действия непостижимы и постигаются только верою. Верою мы восприемлем учение о благодати Христовой, присущей, например, св. иконам, честному кресту Господню, св. воде, св. миру и другим священным предметам. Значит ли это, что Бог присущ сим предметам всем Существом Своим — так, что сии предметы сами по себе — Бог? Но тако мыслящих св. Церковь предает анафеме, повелевая воздавать св. иконам поклонение “относительно, а не боголепно”.

Понятия: Бог в Существе Своем и благодать Его — не тождественны. Мы чада Божий по благодати, а Господь наш Иисус Христос — Единородный Сын Бога Отца по Существу. Благодатию Своею, сею непостижимою силою сим даром Его благости Он пребывает с нами, чадами Его благодати, присно, незримо; по вездесущию — Своему, всемогуществу и благости соприсутствует Он и всей твари, но если в этом смысле понимать Божие соприсутствие именам Божиим, то таковое будет неотличимо от соприсутствия всей твари. Надо при сем помнить, что вся тварь есть реальное бытие, а имена суть лишь символы, знаки отвлеченных умопредставлений, существующих только субъективно в нашем сознании как необходимый элемент нашего мышления. Они, конечно, имеют содержание, но не пространственное, а идейное и вне тесных рамок нашего телесного бытия, как условные звуки и слова, не нужны. По крайней мере, язык небожителей — не наш человеческий, а каков он, — мы узнаем тогда, когда сами будем небожителями, если сего удостоимся. Следовательно, придавать силу и значение именам, как таковым, веровать в имена, как в нечто безусловное, как личные существа (а слово “Бог” непременно предполагает Личность) — нельзя, а если так, то и называть их “Богом” значит низводить Существо Божие в область не только сотворенных, ограниченных тварей, но и в область реально — ни духовно, ни материально не существующих, а лишь отвлеченно мыслимых понятий. Это будет уже какой-то идейный пантеизм, на который указывает и доклад богословов Халкидонской школы вселенскому патриарху Герману.

II

Но ужели имена Божий суть только наши умопредставления о свойствах и состояниях Божиих, хотя бы и ведомые нам из Божественного откровения? Ужели они не имеют никакого практического отношения к нашей духовной жизни, к той духовной сфере, которая окружает нас?

Всеконечно — имеют; но чтобы выяснить это отношение, надобно из области догматики перейти в область психологии, в область жизни нашей души, нашего внутреннего человека. Если таинственная невеста Песни песней говорит своему жениху: мироизлиянное имя твое (1, 2), если имя матери, отца, брата, друга мы не можем произносит равнодушно: если царь и пророк Давид при одном воспоминании о Боге веселился сердцем: то возможно ли, чтобы душа, любящая Господа, ищущая Его, стремящаяся к Нему, не ощущала благоухания сего духовного мира — сладчайшего имени Господня? Не напрасно же св. Церковь устами своих богодухновенных песнопений именует имя Господне сладчайшим, всечестным, великолепным, достопоклоняемым: ведь оно, это святейшее имя, говорит сердцу нашему о пресладком всещедром Иисусе, а следовательно и о всем том, в чем наше вечное блаженство, вечное спасение. Душа наша так устроена, что при каждом имени, какое она слышит, ей как бы представляется уже и духовный образ того, чью имя произнесено, а может ли она не встрепенуться благоговением при имени Божием, если она верует искренно в Бога? Но и независимо от этого столь естественного чувства благоговения, мы веруем, что и Господь, призываемый в имени Его, близок к призывающим Его во истине Своею благодатию. Чтобы яснее была наша мысль о сем, обратимся к аналогии, уже принятой Церковию в ее священном предании.

Матерь Божия сказала некогда о своей иконе: с сим образом буди благодать Моя и сила. И несомненно, и Церковию принято, что есть иконы чудотворные. Но никто не называет их Материю Божией. Благодатная сила Матери Божией, или, что то же, сила Божия, Ей данная от Сына Ее и Бога, конечно, неотлучно, пребывает в Ней Самой, и чудеса, совершаемые пред такою иконою, суть, несомненно, проявление силы Божией, присущей сим иконам. Не доска, не краски чудодействуют, а сия сила Божия по особому благоволению Божию и по вере молящихся пред иконами. Мало сего: главотяжи и убрусцы Павловы, тень Петрова исцеляли больных по вере соприкасающихся с ними. Очевидно, не тени, не мертвым вещам верующие приписывали силу исцелений, а молитвам св. апостолов. Тем больше оснований сказать, что и имя Божие, понимаемое не как простой звук, но как некое отображение Существа Божия, или, лучше сказать — свойств Его, есть некий, конечно, несовершенный, мысленный образ Божий, и ему, как бы чудотворной иконе, присуща некая сила Божия, как проявление того или другого свойства Божия: в одних случаях — например в таинствах — благодатная, благодеющая нам по вере нашей, в других, например, при заклинаниях над демонами — правосудно карающая и попаляющая, и в тех и в других — всемогущая. Как в одежде Христовой, к коей прикоснулась кровоточивая жена, была некая “сила”, исцелившая ее, так и в мысленном прикосновении нашем ко Христу Спасителю прознесением Его всесвятого имени может проявляться Его сила, Его изволением. Но не все, прикасавшиеся Христу, получали исцеления, а только касавшиеся с верою, так и не все, призывающие Его имя, получают просимое, как Он Сам говорит: не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи, внидет в Царствие небесное, но творяй волю Отца Моего (Мф. 7, 21). Во всяком случае, сила Божия, именуемая благодатию, будучи, конечно, проявлением Божией “энергии”, — а энергия несотворенна, а наоборот — сама обладает творческою силою, — тем не менее, никак не может быть совершенно отожествленна с Существом Божиим. Ведь и наши действия не суть еще наше существо, а лишь наша жизнедеятельность, лишь проявление наших свойств и состояний. И как человекообразные выражения о Боге: “лице Божие, сердце, ум, десница”, и под. не суть Сам Бог, а лишь отражение в нашем ограниченном уме свойств Божиих, притом в образах, по существу Богу несовершенно приличествующих, так и в именах Божиих отражаются, отображаются в нашем сознании, умопредставлении те или другие, но не все вместе, свойства Божий, как солнце в зеркале: оно, это отображение солнца, и сияет и греет, заимствуя свою теплоту и свет от солнца, но не есть само солнце: так и имена не суть Бог Сам по Сущности Своей, ибо они, имена, даже не суть и существа, т.е., как сказано выше, ни материально, ни духовно не существуют, будучи в нашем умопредставлении необходимыми элементами нашего мышления. Сила Божия является в чудесах от святых икон, но когда? Когда восхощет и признает потребным для нас Господь и когда есть вера у молящегося. Аще можеши веровати — вся возможна верующему. По неверствию вашему не могли вы изгнать беса, говорит Господь Своим апостолам. Не следует забывать, что и при постоянном упражнении в молитве Иисусовой, если это делается самочинно, без должного руководства и отсечения своего смышления и своей воли, бывают искушения от духа прелести, и подвижники гибнут. Следовательно, необходимо еще и глубочайшее смирение.

Защитники нового учения в совершении таинств все приписывают имени Божию: нельзя, говорят они, быть уверенным, совершилось ли таинство, если все приписывать вере совершителя или восприемлющего таинство. Так; но они забывают веру самой Церкви, как живого организма любви, как Единого Тела Христова. Я верую в силу Божией благодати в таинствах потому, что так верует вся Церковь, и я спасаюсь только в Церкви, как ее живой член, как некая, выражаясь научным языком, микроскопическая, но живая клеточка этого великого, Духом Божиим оживляемого организма. Boт почему всякое священнодействие, совершаемое служителем Церкви, законно рукоположенным, для меня действенно и вера моя в его силу непогрешительна. Церковь жива и не может умереть. Если я живу в ней, — я живу ее жизнию. Ее вера — моя вера не только по внутреннему содержанию, по предмету веры, но и по принадлежности этой веры мне. Члены Церкви все живи суть. И на небе все та же Церковь — моя Мать, невеста Христова. Вера той, небесной Церкви, для ее членов стала отчасти уже знанием, многое из того, что для нас здесь еще непостижимо, то для них стало уже очевидно; многое, чего я еще не понимаю своим ограниченным умом, — для них стало аксиомой. Правда, и они ограничены в видении, яко существа сотворенные, но мы, плотию облеченные, многого не можем познать из того, что ясно для бесплотных. и я, как живой член единой во Христе Церкви, моею немощною верою становлюсь причастником этой веры — знания членов Церкви, на небесах сущей. И я верую во все то, во что верует моя Мать — Церковь, что она выразила в своих вероопределениях и символах, то приняла и хранит в предании священном, засвидетельствованном у святых отцов. А какой-либо “догмат”, Церковию ясно не выраженный, всею полнотою (плиромою, исполнением) Церкви не воспринятый, не формулированный, я боюсь принимать, пока Церковь сама не выяснит своего к нему отношения.

Думать, что таинства совершаются только именем Божиим, его произнесением, значит мыслить по-латински: латины верят в так называемое opus operatum; раз произнесена известная формула — таинство уже совершено, — так сказать, механически. Латинский патер, не желая утомлять себя постом до совершения литургии, пред ее совершением берет хлеб и вино, произносит над ними слова Спасителя и употребляет их, уверенный, что он поста не нарушил, ибо он уже причастился св. Тайн (а по уставу их церкви он может совершать хоть две-три литургии в день). По нашему же это — кощунство.

Вспомните чудную молитву св. Златоуста пред причащением св. Тайн: “Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго... Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое и сия есть самая честная Кровь Твоя”... Не говорит великий Святитель: “еще верую, яко сие — предлежащее мне — есть Сам Бог Всесовершенный, Богочеловек”, а говорит: “сие есть Тело Твое, Кровь Твоя” и только... Но ведь Сам Господь сказал: ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во Мне пребывает и Аз в нем... ядый Мя той жив будет во веки... Значит, в Теле и Крови Спасителя, в сем животворящем — по виду хлебе и вине — Сам Он — Бог всесовершенный? Вывод несомненный, и по логике защитников нового “догмата” следовало бы сказать прямо, что св. Тайны — Сам Бог. И мы действительно воздаем им боголепное поклонение. Однако же, Церковь, веруя так, нигде прямо сей веры не выражает в словесной формуле, как бы всякое слово человеческое почитая недостаточно благоговейным для выражения величайшей тайны любви Божией к нам, грешным, и щадя немощь нашего разумения... Вспомните несчастного безбожника графа Толстого....

Беру еще аналогию или пример.