Доказавши истину единобожия такими вескими доводами, из которых ссылка на философов должна быть особенно убедительна для Цецилия, Октавий естественно переходит к критике языческого многобожия. Исторически и фактически он доказывает ничтожность и нелепость той религии, которую так возвышал Цецилий по сравнению с христианством. Ссылаясь на авторитетное для язычников мнение их поэтов (Евгемера, Продика и Персея) и историков (Непота, Кассия, Талла и Диодора), Октавий говорит, что даже верховные божества греко-римской мифологии не что иное, как простые люди, после своей смерти возведенные услужливыми потомками на степень божества. И в новом своем (божеском) положении они сохраняют те же качества, какие имели на земле: могут стариться, умирают и бывают погребаемы; испытывают на небе те же чувства, какие волнуют и обыкновенных смертных: плачут, радуются, любят, ссорятся, мирятся; нередко они совершают и такие деяния, которые непростительны и нравственным людям (гл. 20-23). Всего же хуже то, что язычники не только чтут таких богов, но еще кланяются их идолам. Яркими красками описывает Октавий, как недостойно человека поклонение этим бездушным истуканам, произведениям рук человеческих. «И если бы кто подумал, с какими истязаниями, какими инструментами отделывается всякий идол, то покраснел бы от стыда, что он боится вещества, которое отделывал художник, чтобы сделать бога. Бог деревянный – из какого-нибудь отрубка или кола обрубается, вытесывается, выстрагивается; а серебряный или золотой бог чаще всего делается из какого-нибудь нечистого сосуда, как было у египетского царя, выковывается кузнечными молотами и получает свою форму на наковальне; а каменный высекается, обтесывается и делается гладким руками грязного работника; такой бог не чувствует низости своего происхождения точно так же, как не чувствует почестей, воздаваемых ему вашим поклонением. Если камень или дерево или серебро не составляют бога, то когда же он делается им? Вот его отливают, обделывают и высекают; это еще не бог; его спаивают свинцом, устраивают и воздвигают, и это еще не бог; вот его украшают, воздают ему почтение и молятся, – и он, наконец, становится богом, когда уже человек захотел и посвятил его» (гл. 23). «И как ваших богов ценят по своему естественному инстинкту бессловесные животные? Мыши, ласточки, коршуны знают, что боги ваши не чувствуют; они гложут их, садятся на них, и если не прогоняете, устрояют свои гнезда в самых устах вашего бога» (гл. 29).

Что касается гаданий, предсказаний и вещих снов, на чем Цецилий утверждал существование языческих богов, то Октавий сначала исторически показывает, что не все предсказания и сны сбывались и не все добрые предзнаменования сопровождались успехом, а худые неудачей. Так, например, Павел Эмилий при Каннах потерпел страшное поражение, несмотря на то, что цыплята предвещали успех. Цезарь пренебрег гаданиями, которые воспрещали ему отправиться в Африку прежде зимы, однако, он легко переплыл и победил. Амфиарий предсказал, что будет после его смерти, а не знал, что жена изменит ему за ожерелье (еще при жизни его). Если же предсказания и гадания иногда исполнялись, то Октавий видит в этом главный корень нечестия и языческого обольщения, так как это было делом злых демонов. «Есть, – говорит он, – лживые, нечистые духи, ниспадавшие с небесной чистоты в тину земных страстей. Эти духи лишились чистоты своей природы, осквернив себя пороками, и для утешения себя в несчастии – сами уже погибшие не перестают губить других, и отчужденные от Бога усиливаются всех удалить от Бога, вводя между людьми ложные религии». Существование их признают поэты, маги (Сосфен), совершающие при помощи их свои мнимые чудеса, и философы (Сократ и Платон) (гл. 26). Эти нечистые духи, демоны, скрываются в статуях и идолах; они вдохновляют прорицателей, обитают в капищах, действуют на внутренности животных, руководят полетом птиц, произносят смешанные с ложью прорицания. Они-то отвращают людей от неба к земле и от Бога к веществу. Вселяясь тайно в тела людей, как духи тонкие, вселяют болезни, чтобы принудить людей почитать их за то, что будто они, насытившись кровью жертв и запахом их мяса, исцелили тех, кому перестали вредить». Но эти же духи, имеющие такую власть над язычниками, открыто сознаются в своем бессилии при столкновении с христианами. «Заклинаемые именем единого истинного Бога, они тотчас же оставляют тела одержимых ими». Не имея возможности явно вредить христианам, которые их побеждают, они стараются вредить им тайно, настраивают против них язычников, чтобы они, узнавши христиан, не стали подражать им, или по крайней мере, не перестали их гнать» (гл. 27).

Не без участия демонов составилась и худая молва о христианах, породившая обвинение их в пороках, преступлениях и содержании странного культа. Дойдя до этого главного пункта своей речи, Октавий далее показывает, что нелепые слухи относительно христиан объясняются или незнанием христиан, или же тем, что язычники переносят на них свои собственные пороки, свои предметы поклонения. Например, слух о поклонении христиан ослиной голове легко мог возникнуть среди язычников, которые чтут Елону, покровительницу ослов, чтут Пана, представляющего смесь человека с козлом, Аписа (быка) и других животных. В обвинении христиан в почитании преступного человека Октавий опять видит такое суждение язычников, которое вполне соответствует их воззрению на религию. Сами привыкшие к обоготворению людей, особенно императоров, они и христианам желают навязать такое же поклонение, не зная того, что Христос, Которого они чтут, был не только не преступник, но и не простой человек, а сам Бог, принявший вид человека. Обвиняя христиан в заклании младенца, язычники опять судят по себе, так как у них существует вытравление плодом детоубийства и приношение детей в жертву. Ничего подобного не встречается в обществе христианском. «Что же касается нас, – говорит Октавий, – то нам не позволено и видеть человекоубийства, ни даже слышать о них; а проливать человеческую кровь мы так боимся, что воздерживаемся даже от крови животных, употребляемых нами в пищу» (гл. 30).

Еще менее с нравственным обществом христиан мирится обвинение их в половой распущенности, тогда как среди самих язычников она царит во всей силе. Указав при этом на гнусные обычаи персов и заметив, что у египтян и афинян законом допущено супружество с сестрами, Октавий продолжает: «Ваши истории и трагедии, которые вы читаете и слушаете с удовольствием, богаты примерами кровосмешения, и боги, которых вы почитаете, также кровосмесники. А у нас целомудрие не только в лице, но и в уме; мы охотно пребываем в узах брака, но только с одною женщиною, для того, чтобы иметь детей. Собрания наши отличаются не только целомудрием, но и трезвенностью; на них мы не предаемся пресыщению яствами, не услаждаем пира вином; самую веселость мы умеряем строгостью, целомудренною речью и еще более целомудренными движениями тела. Очень многие отличаются всегдашним девством своего неоскверненного тела и этим не тщеславятся; наконец, мы так далеки от кровосмешения, что некоторые стыдятся даже законного совокупления. Мы питаем между собою взаимную любовь и называем друг друга братьями, как дети одного Отца Бога, как сообщники веры, как сонаследники упования»(гл. 31).

Опровергнувши все обвинения язычников и обративши их на них же самих, Октавий приступает к разбору и разъяснению христианских истин, которых касался в своей речи Цецилий. На упрек в безбожии, основанный на том, что христиане не имеют ни храмов, ни жертвенников, Октавий отвечает: «Какой храм Ему (Богу) построю, когда весь этот мир, созданный Его могуществом, не может вместить Его? Стану ли я приносить Господу жертвы и дар, которые Он произвел для моей же пользы, чтобы повергать Ему Его собственный дар? Угодная Ему жертва – доброе сердце, чистый ум и незапятнанная совесть. Посему, кто чтит невинность, тот молится Богу; кто удерживается от обмана, тот умилостивляет Бога; кто избавляет ближнего от опасности, тот закалает самую лучшую жертву». Отвечая на другой упрек Цецилия, что христиане и сами не видят своего Бога, и другим не могут Его показать, Октавий говорит: «Мы потому и веруем в Бога, что не видим Его, но можем Его чувствовать сердцем. Ибо во всех делах Его, во всех явлениях мира мы усматриваем присносущную силу Его, которая проявляется и в раскатах грома, и в блеске молнии, и в ясной тишине неба». Точно также и всеведение Его не подлежит сомнению, потому что все небесное и земное, и все находящееся за пределами этого видимого мира, все известно Богу, все полно Его присутствия. Он повсюду и не только близок к нам, но и находится внутри нас. Мы не только все делаем пред очами Бога, но, так сказать, живем с Ним» (гл. 32).

Не должно, по мнению Октавия, смущать язычников и христианское учение о разрушении мира и воскресении мертвых. Первое утверждают и языческие философы – стоики, эпикурейцы, Платон. «И нисколько не удивительно, если эта громада будет разрушена Тем, Кем она устроена». И относительно воскресения мертвых слабый намек дают философы (Пифагор и Платон) в учении о существовании душ по смерти человека, но христианское учение бесконечно превосходит их и по своей полноте, и по своему совершенству. Оно учит не только о существовании душ, но и о воскресении всего человека и в том же самом теле. «В самом деле, кто столько глуп и бессмысленен, что осмелится говорить, будто Бог, Который мог первоначально создать человека, не может потом воссоздать его? Гораздо труднее дать бытие тому, что не существовало, нежели возобновить то, что уже получило его. Думаешь ли ты, что исчезает и для Бога что-нибудь, как скоро скрывается от слабых очей наших? Всякое тело – обращается ли оно в пыль или влагу, в пепел или пар, исчезает для нас, но Бог сохраняет его элементы. Посмотри также на то, как вся природа, к нашему утешению, внушает мысль о будущем воскресении. Солнце заходит и вновь появляется; звезды скрываются и вновь возвращаются; цветы увядают и расцветают; деревья после зимы снова распускаются; семена не возродятся, если прежде не сгниют, так и тело на время, как деревья на зиму, скрывает жизненную силу под обманчивым видом мертвенности». Сомнение же язычников в воскресении Октавий объясняет их страхом посмертного суда за свои худые дела (гл. 34).

Наконец, Октавий обращается к упрекам Цецилия относительно бедственного положения христиан, в котором язычник видел слабость или несправедливость христианского Бога. «А что мы по большей части слывем бедными – это не позор для нас, а слава, потому что душа как расслабляется от роскоши, так укрепляется от умеренности. Да и как может быть беден тот, кто не имеет недостатка, не жаждет чужого, кто богат в Боге? Как путешественнику тем удобнее идти, чем меньше он имеет с собою груза, так точно на этом жизненном пути блаженнее человек, который облегчает себя посредством бедности и не задыхается от тяжести богатства». Но не одну бедность стойко переносят христиане, а и всякие другие недостатки, лишения и несчастия, также находя в этом свои выгодные стороны. «А что мы чувствуем недостатки тела и терпим их, – это не наказание, а доказательство нашего воинствования, ибо мужество укрепляется немощами, а несчастие бывает часто школою добродетели. Поэтому не думайте, чтобы Бог не был силен помочь нам или оставил нас, ибо Он управляет всем и любит Своих; но Он подвергает каждого несчастью для испытания. Таким образом, мы испытываемся несчастьями, как золото огнем» (гл. 36). «Какое прекрасное зрелище для Бога, когда христианин борется со скорбью, когда он твердо стоит против угроз, пыток и казней, когда он смеется над страхом смерти и не боится палача, когда он сохраняет свою свободу перед царями и владыками и преклоняется только перед Богом, Которому он принадлежит; когда он, как торжествующий победитель, смеется даже над тем, кто приговорил его к казни!» Перед такими подвигами христиан должны меркнуть подвиги языческих героев (Муция Сцеволы и др.), потому что у христиан «не только мужчины, даже отроки и женщины, вооружившись терпением в страданиях, презирают кресты, пытки, зверей и все ужасы казней. И вы не понимаете, несчастные, что никто не захотел бы без причины подвергать себя казни, никто не мог бы без божественной помощи вынести такие мучения». Но, может быть, вас обольщает то, что и не зная Бога, многие изобилуют богатствами, пользуются почестями, обладают могуществом? Несчастные! Может ли быть счастье без знания Бога, когда, подобно сну, это счастье улетает прежде, чем его схватят?» Октавий затем перечисляет несколько видов земного счастья – власть, богатство, знатность рода, но находит, что такое счастье непрочно, скоропреходяще. Единственное счастье заключается в добродетели, а она-то и есть принадлежность христиан. Она служит для них масштабом, которым измеряются их поступки. Поэтому они справедливо гнушаются безнравственных языческих зрелищ и не употребляют жертвенного мяса. Украшать себя венками они считают бесполезным, так как цветы созданы для обоняния, а не для ношения на голове. Еще более бесполезно класть венки на умерших, которые ничего не чувствуют. Христиане же ищут венков только неувядаемых, даваемых Богом за их терпение (гл. 37-38).

Доказательства Октавия, скрепленные ссылками на авторитетных для Цецилия философов, и его убежденный тон настолько оказали действие на Цецилия, что он должен был сознаться в своем заблуждении. Он сказал: «Мы оба победили, и я справедливо приписываю себе победу, ибо Октавий победил меня, и я одержал победу над своим заблуждением» (гл. 40).

Результатом этого разговора было обращение в христианство Цецилия, и недавние противники, сделавшиеся теперь единомышленниками, в радости возвратились домой.

1 Пререкания по этому вопросу приняли такой острый характер, что грозили поколебать внутренний мир в церкви; поэтому в Иерусалиме составился апостольский собор, на котором было постановлено, что исполнение Моисеева закона не обязательно для обращавшихся язычников (Деян. 15).

2 Сочинения Квадрата и Клавдия Аполлинария не дошли до нашего времени.

3 В Библии нет указаний на 12 звонцев; поэтому нужно думать, что Иустин их смешал с 12 камнями на священнической одежде Аарона (Исх. 28, 9 и след.).

4 Мысль о воспламенении Иордана Иустин заимствовал, по всей вероятности, из каких-либо апокрифических сочинений его времени, так как об этом ничего не говорится в канонических евангелиях.