Игрою внешних, чуждых сил?

Да, это вечно убедительно; материнство есть вечная религия, так я думаю, так думал Тютчев. Кстати, так думал псалмопевец Давид, выразившись именно о рождении дитяти: "Иду ли я, отдыхаю ли, Ты (Бог) окружаешь меня, и все пути мои известны Тебе... Сзади и спереди Ты объемлешь меня, и полагаешь на мне руку Твою... Ты соткал меня в чреве матери моей... Не сокрыты были от тебя кости мои, когдая созидаем был в тайне, образуем был в глубине утробы. Зародыш мой видели очи Твои... К Тебе привержен есмь от ложесн " (псалом 21, стих 11). Да, так вот как говорит Давид, с какими физиологическими подробностями, в замене которых Тютчев поставил восемь точек. В дополнение к поэту, выразившемуся о "дышащих солнцах", я замечу, что есть действительно некоторое тайное основание принять весь мир, универс, за мистикоматеринскую утробу, в которой рождаемся мы, родилось наше солнце и от него  земля. Напр., свет солнца ведь действительно органический. Он не расслабляет, как жар печи, не вызывает головной боли и удушья. Он оживотворяет. Наконец,  он определенно сложенный из разных цветов, и мне хочется сказать: органически сложенный. Удивительно его действие на все живое, и это действие только на одно живое  тайна, чудо. Но вот еще наблюдение: желтый цвет солнца и звезд сходен с цветом желтка в яйце. Скажут  случайно: пусть так! Но я еще добавлю, что пурпур зари, из которого выходит и в которое входит солнце, сходен с пурпуром крови, из которой во всяком случае выходит яйцо; а белый луч солнца, белый, как эта бумага, на которой я пишу, сходен по белизне с молоком матери и с разрезом всякого почти, например, в разрезанном ядре свежего ореха, семени. Солнце не хладеет: только живое не хладеет, и мы рождаемся и умираем при 37 градусах. Все остальное, решительно все, от лучеиспускания, по непреложным законам механики  хладеет. Нет из этого исключения, кроме звезд и солнца, "умных очей" Божества. Живые очи, которые мы так понимаем умными своими очами... Но ребенок! ребенок!

 Как же его тогда убить, когда он животен, жив? И когда жив  Бог? Когда есть,  удлиню термин, разверну мысль его,  "ЖивоБог", Бог "животный", "имеяй живот" в Себе, "ключи жизни" Имеяй?..

 Конечно, нельзя убить ребенка.

 Но, однако, он убивается. И простите, кто ударил отрицанием в кровь и семя, кто первоначально и хотя бы самым легким мановением руки "отмел" кровь, живое, "животное", извел "животный принцип" из религии,  тот и есть подлинный, хотя бы неисследимый и уже невидимый, родоначальник всех детоубийств.  Во всяком случае, не рождающая мать убила. Она "животным" чревом дала жизнь, а не от нее идущее понятие, идея какаято, логика и дух, отняла жизнь. "Незаконнорожденный", "не нужно рожденный", "не нужно бы родиться", "ненужный"... Конечно, такой если умер  то "слава Богу"; у нас это и о законных умерших говорят ("не нагрешит"): так какое надо маленькое прибавление к этому, и содержащееся в укоре стыда, чтобы он умер. Но я кончу о природе и ее мистицизме, и не со своей, но с богословской точки зрения. У нас был прекрасный законоучитель, как теперь помню,  отец Андрей, старенькийпрестаренький, и с несколько смешными манерами. Он любил нас удивлять, поражать. Как теперь помню, это было в четвертом классе гимназии. И вот раз, объясняя нам на уроке о всемогуществе и беспредельности воли Божией, в которой "вся, яже суть", он быстро обернулся и изрек:

 А чтото есть неподвластное воле Божией? Чтото есть, чего Бог не может сделать?..

Мы раскрыли рот с изумлением. Он торжествовал:

 Догадайтесь. Ищите. Есть.

Он быстробыстро заходил по классу и, вынув огромный деревянный гребень, трогал им жиденькую свою бородку.

Конечно, мы ничего не могли сказать.

 Всемогущество Божие ограничено непеременяемостъю воли Божией. И Бог все может изменить, но воли Своей, святой и совершенной, Он не может изменить; воли и закона.

Так это мне запало в душу, ибо очень ясно, и в сущности  огромная тут философия. Теперь, 30 лет спустя, я думаю  наш батюшка ошибся: совесть действует по правде и, следовательно, в применении к условиям момента, а Бог есть не только мировой закон, Держатель мира, но и Совесть мира  его нравственный закон. Бога умоляли пророки, и для пророков Он переменял решение: для Моисея  относительно истребления еврейского народа, относительно Ниневии  при Ионе, относительно Содома отступал от своего решения до четырех раз  перед мольбою Авраама. Это  факт, и вообще батюшка ошибся. Но лет двадцать я верил ему и всегда находил его суждение гораздо более понятным и убедительным, чем бесчисленнейшие натурфилософские суждения в наших духовных журналах приблизительно на ту же тему. Тема эта  общеизвестна: что законы природы, leges naturae, суть мысли Божий о природе; что Бог миром управляет, не вмешивая каждую минуту Свою волю в частные случаи, но подчинив Свою тварь  творческим Своим законам. На этом пункте около половины нашего века начался упорный спор между богословами и естествоиспытателями: начиная с Лапласа и его "Mecanique celeste" и кончая Дарвином и его "Origine of species", математики, физики, химики, биологи стали как бы "отвоевывать природу у Бога", отнимать тварь от Творца  в пользу системы своих фактов и дополняющих эти факты механических гипотез. "Есть наука, а Бога нет, а главное  не было; и ничего Бог не творил, а все произошло само собою, по своим собственным и нимало не божественным причинам и законам. Causalitas mortua  ecce natural (Причина смерти  в природе! (лат.))" Богословию пришлось тяжко. Богословы уперлись. В "Вере и разуме", "Вере и церкви", в "Богословском Вестнике", "Христианском чтении", "Православном собеседнике" я читаю, постоянно читаю обширные богословскофизические и богословскофизиологические трактаты, и вот есть один пункт, можно сказать, последняя цитадель, где все они запираются и откуда действительно до сих пор их не могли выгнать математики, физики, химики и физиологи: это  живая капля жизни, творческая капля, всегда рожденная, везде  из двух полов! О рождении и полах уже я договариваю, а богословы осторожно не доводят до этого пункта своих речей. "Здесь  Бог,  они восклицают,  ибо это неразрешимо для науки! тут  трансцендентность, это  тайна! Все ваши реторты ничтожны, немощны микроскопы, бессильны пустые догадки и гипотезы: это  капля не от мира сего ". Но вот тутто, тутто несчастный отец, у которого отняты дети и на место его к детям приставлен зеленщик, "духовный отец по восприятию от купели", и скажет, и упрется: "Как? вы в одном отделе и для одних целей утверждаете, что это  от Бога и что тут  трансцендентность, а не химия; а в другом отделе вашего же богословия и для других целей, именно для отстаивания разных византийских подробностей, столь же победительно говорите, что жизнь и рождение есть простая наука, и даже худая, омываемая и очищаемая в воде крестильной; и что посему, хотя физиологически, конечно, все дети одинаково произошли и их нельзя делить на законных и незаконных; но как физиология с богословием не совпадают, и первая вторую  не учит, то, с вашей точки зрения и по преданиям ваших учителей, вы одних рожденных объявляете  законными, других  внезаконными. Против естествоиспытателей вы соединяете тварь с Творцом, говоря о ретортах, что там  "Божие", а против меня, несчастного и бессильного отца, вы разделяете тварь от Творца, отвертываясь от реторт с словами: "Там обыкновенное". В одном случае, с полемическими целями, вы, указуя на мудрость природы и целесообразность ее законов, утверждаете, что законы природы суть мысли Божие, а в другом, именно в отношении детей,  что мыслей Божиих нет в законах природы и рождение дитяти, да и вообще все живое, есть просто  Stoff und Kraft, "материя и сила", в их сочетании, как и учил Бюхнер, а вы почемуто ему возражали. Но теперь зачеркните же всю эту полемику, как неосновательную и недоуменную; или, если вам страшно переплести свои opera omnia (собрание сочинений (лат.)) в один переплет с Дарвином, Молешоттом и Фохтом,  вычеркните меня из состава "незаконнорождающих", а главное  в себе самих, в своем смутном и злом сердце, погасите это чувство и эту мысль "незаконнорожденности".  В самом деле, на двойственности разных отделов богословия покоится учение о "незаконнорожденности" и весь огромный итог уже погубленных детей. О, пусть бы государство учило о "незаконнорождаемости". Оно  не понимает, для него действительно все только есть "наука", оно, наконец, светско, его предания  в Риме. Но государственный взгляд на рождение и не породил бы такого страха перед рождением, испуга, гипноза девушек; не породил бы детоубийства. Тут... идея проклятия над головой, как и выразил Гёте в заключительных словах "Фауста": "Проклята!"  "Спасена!" Спасенато потом уже, и Гретхен этого не слышит, она только слышит: "Проклята"  и умирает под бурей этого религиозного "herem'a". Через "херем" евреи отлучают от синагоги; но в эпоху бесплотную, разрыва твари и Творца, есть тоже своеобразный "херем"  и он падает на основного выразителя плоти  дитя и женщину; не на всех женщин, а на многих, ибо всех рождающих подвести под "херем" значило бы вскоре потерять вообще самый предмет для "благословений" и "стадо для слушания". Да, термин, может быть, наиболее точный для "незаконнорожденных" детей  это "не благословенные дети"! Они  как лилии полевые, как птицы небесные: но уже нет на них, порвана с них слава лучшая, чем Соломонова! Кто же это сорвал? Конечно,  не Евангелие, а те сухие и недомысленные искажения, каким оно подверглось в Византии и Риме. Мечтается иногда, что если "незаконное рождение" есть вечный стыд, то почему столь колоссальное бремя, колоссальное и непереносимо тягостное для человека, который его понесет,  возлагается столь тихо, незаметно и, так сказать, нетрудно. Нужно бы это развить, украсить, раздвинуть в обряд; тогда, и только тогда вдруг подчеркнулся бы его смысл, строка петита  набралась бы аршинными буквами. Вот  помост; на нем ребенок; пусть  девочка или мальчик, полутора года, когда уже могут ощущать вину и стыд. А то что же наказывать чувствуемою болью, но как бы хлороформированного, новорожденного. Проснется  и будет тогда чувствовать,  а когда наказывается  не чувствует. Нужно наоборот. Все торжественно, масса народа, зажженные свечи в храме. Хоть дитя на помосте и "приблудное", но папа с мамой всетаки его любят и одели кой во что: ну, там розовый бантик, чепчик и кружевная рубашечка. Simplex natura, natura peccans (Простая природа, виновная природа (лат.)) приглашается подойти к помосту, дабы уязвиться болезненнее за "первородный грех"... И вот лучшая мечта Некрасова, апофеоз некоего алкания, "Влас". О, он уже прошел все ступени подвига, труда, смирения. И мир, благодарный, облек его в мантии, и камни, и золото. Но он все так же, как и тогда

Смуглолиц, высок и прям.

Он поднимается на ступени помоста, где ребенок стоит один: его родители внизу, отделенные, символ вечного будущего отделения. Девочка оглядывается на высокого подходящего к ней "дядю", и как она привыкла у всех целовать руку,  то весело хватается и за сухую длань аскета. Но он отдергивает ее, как от касания гада. Срывает розовую ленточку с шеи. Девочка испугана, хочет закричать: "Дядя! Дядя!", но сильный толчок прерывает голос: "Снимай башмаки  они слишком нарядны". И, разув, он надевает на крошечные ножки стоптанные, жесткие, корявые башмаки. "Это  не мои!"  кричит девочка. "Этото и твои: единственные твои, теперь и до гроба, неснимаемые". Он рвет на ней кружева, платьице  и накидывает грязную тряпку. В испуге и крайнем недоумении девочка кричит: