Умерла, сына оставила.

 Учится?

Отец протоиерей был наш общий знакомый и потому мог знать все. Он замялся и зашевелил губами. Потом, как бы отдавая честь такту умницычиновника, объяснил както протяжно и вникновенно:

 Нет. Он его... скромно держит, во внутренних комнатах. Так что, если кто приходит,  мальчик уходит. Нет, не отдал в гимназию; может быть, дома какнибудь.

Я говорю  с удивления начинается философия: пусть ктонибудь объяснит, почему этот человек, никогда себя не осуждавший и никем не осужденный никогда за связи в чужих семьях, за связи без глубокой любви и детей,  почувствовал стыд, да какой стыд, за любовь серьезную, с ребенком, и даже, по всему вероятию, с настоящим отцовским чувством к ребенку? Вот вам и метафизика. Прокрасться ночью в окно к девице  ничего; и даже если завтра будет весь город рассказывать о приключении  всетаки ничего. Улыбнется и проговорит: "Пустое". Да и не скроет, что "не пустое"; так улыбнется, что очевидно будет собеседнику, что "не пустое". Но открыть дверь детской и сказать: "Коля, прокатимся!"  и посадить его в коляску с собой, и провезти по городу, заехать в лавку и купить игрушку  и назавтра выслушать: "Это вы с кем катались?"  "С сыном от девушки одной, умерла, а мальчик остался  преспособный"  этого он никогда не скажет, и никто не скажет. А никто не скажет из мужчин, образованных, самостоятельных, не можем мы и ожидать, чтобы сказала о себе и вообще открылась "с детищем" хотя бы одна девица. Отсюда  веревка и камень ему на шею или спички, кислота, отрава  себе. Половина на половину бывает. Слова отца протоиерея, так глубоко поразившие меня миною рассказа: "Он держит его скромно, никому не показывает",  эти слова так же мне не давали покоя, как в детстве странный рев коровы о теленке. Долго я не спал потом и все вдумывался в психологию мальчика, что он думает, о чем догадывается, о чем и как  тоже в длинные ночи  недоумевает. Звонок, ктото идет.

 Коля, иди в свою комнату.

Коля ушел; Коля по тону чувствует, что нужно идти поспешно. Гости ушли.

 Коля, ты там? Поди сюда теперь. Коля вышел.

 Папа, ты едешь? Возьми меня с собой. Папа замялся, смущен:

 Мне, Коля, по делу, когданибудь потом...

Все это есть только распространение осторожного протоиерейского:

 Он его скромно держит.

Но какая связь и что общего между протоиереем, семидесятилетним, исполненным действительного такта и благоразумия (он таков был), и между этим чиновником, любителем естествознания, выписывавшим четыре газеты и много журналов, много путешествовавшим, добрым, ласковым? Ничего общего! Но в данном пункте точка зрения одна. Что в этой точке зрения поразительно, так это то, что осуждение внешнее и внутренний стыд относится к серьезному. Шалим, шалим  нет стыда; вдруг серьезное  ужасный стыд! позор! невыносимое! Полюбил настоящим образом  невыносимо стыдно! Родился ребенок  ну, это ни в книгу вписать, ни пером не описать. Да почему?  Никто не понимает.

Отец протоиерей сказал бы: