В этото посещение рассказал он мне и о "методе".

Через много лет (57) услышал я от своего покойного брата, тоже директора гимназии, что бедный Кр "стал мешаться" (в уме), и с указанием причины.

 Да ведь ему давно все равно,  заметил я.  И рассказал про гимназистов.

 Очень было трудно... Там могли быть подозрения, а тут  на глазах всех. Оскорбительно. Тоже человек, а не трава.

Теперь бросаю рассказ, в сущности не интересный, и обращаюсь к теме, сильно взволновавшей печать прошлого года и вдруг както умолкнувшей. Спрашиваю всех, и спрашиваю чистосердечно и серьезно, кто писал тогда против развода: какое есть средство мужу, вообще христианскому мужу, устранить из семьи своей вот такую Cleopatra e sui amanti (Клеопатру и ее возлюбленных (лат.)).

 Стреляться, побить, убить!  скажут.

 Да позвольте: он прежде всего не имеет темперамента для этого. Да ведь и ничего нет, не на его же глазах, и все  постепенно, все с ужасной постепенностью, так что когда "револьвер взять"  то уже привык, обтерпелся. Позднышев  тот дик, тот  alter ego Толстого; а это  просто титулярный советник, но ведь и титулярному советнику нужно счастье, нужна чистая семья, которая чем же ему, молодому и красивому (он был красив) человеку, не была обещана красивою и скромною молодою девушкою? И ято ее видел не только в N., но и в Москве, скромною и все такою же милою. Да уверен, она и сейчас  милая пожилая дама, и истинно удивительное в ней было, что ни соломинки, ни задоринки собственно телесно развратного в ней не было. Иностранность ли ее спасала, или что она не была в русском смысле развита, или то, что у нее были дети: но впечатлением милой и чистой женщины веяло от нее. Истинно  трава; воистину трава Божия: т. е. я хочу сказать, что "е sui amanti" просто опыляли ее, как траву, и она чувствовала это спокойно и невозмутимо, как трава.

Но не в этом дело, а в положении мужа; конечно,  он и в суд не пойдет за разводом, не пойдет в консисторию. Он скромный и тихий человек, и единственная сила, какая у него есть,  вымести (и непременно  без свидетелей) сор из своего дома, из своего тихого латинского кабинета. Можем ли мы лишить его этого счастья? Можем ли сказать: "А, попался, и терпи!" Святое этого не может ему сказать, а церковь  свята. В этомто и весь вопрос, что церковь свята и что от нее совсем другие требования, чем от государства. Она  мать и не может сказать как домохозяин жильцу: "Удобна или неудобна вам квартира, а уж контракт заключен". Она  мать, и вот в этом весь вопрос, что ни к кому она не может стать мачехою или злой свекровью:

 Нишкни... Не до тебя дело.

Не может этого сказать, сейчас же не совлекшись святости. Так что вопрос о разводе и есть собственно вопрос о церковной святости, которая сохраняется лишь при условии, если церковь плачет со всем тихим и чистым:

 Ты  титулярный советник, и вот тебе  титулярная советница.

A Cleopatr'y  вон. Уверен, что Cleopatra и не была бы Cleopatra, не будь у ней каменной стены надежды:

 Ведь потихоньку...

"Ведь потихоньку!"  вот картина европейской семьи, и условие, и положение, раз что метла очистительная субъективного, скромного, внутреннего дома лежит не дома, а гдето на улице, в пожарном депо, и надо зазвонить, закричать, опозориться, вымараться, чтобы позвать, с поклоном позвать, метлу к себе: