Но не в этом дело, а в положении мужа; конечно,  он и в суд не пойдет за разводом, не пойдет в консисторию. Он скромный и тихий человек, и единственная сила, какая у него есть,  вымести (и непременно  без свидетелей) сор из своего дома, из своего тихого латинского кабинета. Можем ли мы лишить его этого счастья? Можем ли сказать: "А, попался, и терпи!" Святое этого не может ему сказать, а церковь  свята. В этомто и весь вопрос, что церковь свята и что от нее совсем другие требования, чем от государства. Она  мать и не может сказать как домохозяин жильцу: "Удобна или неудобна вам квартира, а уж контракт заключен". Она  мать, и вот в этом весь вопрос, что ни к кому она не может стать мачехою или злой свекровью:

 Нишкни... Не до тебя дело.

Не может этого сказать, сейчас же не совлекшись святости. Так что вопрос о разводе и есть собственно вопрос о церковной святости, которая сохраняется лишь при условии, если церковь плачет со всем тихим и чистым:

 Ты  титулярный советник, и вот тебе  титулярная советница.

A Cleopatr'y  вон. Уверен, что Cleopatra и не была бы Cleopatra, не будь у ней каменной стены надежды:

 Ведь потихоньку...

"Ведь потихоньку!"  вот картина европейской семьи, и условие, и положение, раз что метла очистительная субъективного, скромного, внутреннего дома лежит не дома, а гдето на улице, в пожарном депо, и надо зазвонить, закричать, опозориться, вымараться, чтобы позвать, с поклоном позвать, метлу к себе:

 Ваше сиятельство или  ваше преподобие  выметите мой дом: очень пахнет, не могу!

"Нет  уж лучше потерпеть",  говорит тихий человек. И терпит. Иногда сходит с ума, иногда  вешается. "Не умею кричать, просто я не умею кричать о своем доме, о своей жене, еще пока о своей жене. Члены консистории монументальны в характере и не могут этого представить. Но, думается, нужно счастья и тихим, и робким людям. Маленькое счастье маленьким людям: т. е. право вымести Cleopatr'y из семьи. Здесь и лежит гений древнего разводного письма, тихое и чистое средство всегда сказать:

 Ты входишь в мой дом семьянинкой и останешься в нем  пока семьянинка. Ты  для детей, как я  для детей и для тебя. Вот на столе у нас разводное письмо: в минуту, как ты перестанешь быть тем, для чего ты позвана в семью мою,  тебя нет вовсе.

Кстати, вот древнейшая форма библейского разводного письма:

"Ты теперь свободна для всякого". И  подпись мужа.

И только. Суть развода, как распоряжение моего супружества, сама собою заключается именно в словах, нисколько не оскорбляющих и выражающих просто факт: "Ты теперь свободна и для других".

Просто и гениально. Интимный путь для интимного; интимная смерть того, что интимно родилось. И как это противоположно сложной и бездарной процедуре нашего развода: вот уж пустые бочки, которые стучат, за версту слышно, а толку  никакого. Какойто площадный взгляд на семью: и площадная ей смерть, "торговая казнь". Не поэтично, не философично и едва ли религиозно.