Нам думается, и это нездоровая почва для рассуждений. Тут дело идет не о "droit des femmes"; семья вообще институт настолько интимный, настолько покоящийся на согласии мужа и жены, что уж когда дело пошло об разграничении "droits", и еще под присмотром судебного пристава,  дело плохо и семьи, конечно, никакой нет. А забота наша  не расколоть семью, а сколотить семью. Сколотить, однако, непременно надо на началах любви, согласия, уважения, а не на том "законодательном" принципе  виноват: "священнозаконодательном",  по коему каким бы мучителем ни был которыйнибудь из супругов, другой должен погрузиться в "христианское долготерпение" и ожидать крышки гроба.

Пока дело не имеет государственной санкции, пока мы имеем проекты, а не законы, можно и следует обсудить все стороны дела. Семья есть семья, и нужно сколь возможно долее удерживать в ней даже в момент смерти и распадения ее субъективный, интимный элемент. Эти два супруга, из которых один жалуется на мучительность своей жизни с другим, не суть только супруги: они имеют родство и, главное, имеют родителей. Совершенно возможно, в вопросе о раздельном жительстве супругов, выдвинуть принцип авторитета родительского и позвать его как для рассмотрения дела, так и для суда над ним. "Суд пэров", "суд равных"  всегда лучший суд, и более всего он применим к семье. Пусть семью судит семья же с точки зрения семейных идеалов, а не юридических норм. Жена, которую мучит муж,  что бывает большею частью в первые годы, в первые десять лет супружества,  имеет отца или мать, и вот кому, мы думаем, может принадлежать право вчинать суд о раздельном жительстве супругов и предлагать данное дело рассмотрению опять же отцов семейства данного прихода, села, сословия, вообще какойнибудь социальной единицы. Сердце родительское всегда сумеет отличить каприз от серьезного мотива; желание родителей детям своим согласия и мирной жизни  столь же сильно, как нетерпеливо и заступничество в случае действительно невозможной жизни. Как это устроить  вопрос техники, конечно слишком разрешимый. Но мы думаем, что ничто так не будет способствовать установлению бытовой и юридической семьи на здоровых и истинных началах, как подчинение вопросов о разъезде и даже о полном разводе не авторитету кесаря или синедриона, но авторитету старших членов семьи. Они и пожалеют, они и  соблюдут. Прочность семейного принципа ни для кого так не важна, как для них: но нет отца или отцов, которые на вопль дочери об издевательствах или побоях ответили бы: "Нет письменных доказательств, а кровоподтеки незначительны", или что тут "необходимо долготерпение". Вообще  вот кто истинный судья в данном мучительном положении  строгий к слабостям, но жалостливый к мучениям.

К ПОЛЕМИКЕ гг. ЧИЖА, КОВАЛЕВСКОГО И АТА

Удивительно: точно черт пошептал нам на воду и дал выпить. Испивши таковой с "нашептыванием" водицы, мы получили в глаз какуюто "куриную слепоту", не вообще, но в отношении к одной, не любимой чертом вещицы. Сейчас я скажу, что это за вещица. Нас у матери было пять сыновей, и, когда одни были уже совсем взрослые, другие только что подрастали. И вот, случалось в детстве, мы все до излишества разбалуемся, расшумимся, раскричимся и почти раздеремся: и в последнем случае случалось, что семилеток бросится на двадцатилетка, а двадцатилеток схватит его и подомнет под себя. И вдруг входит ктонибудь из старших членов семьи в комнату. Останавливается и говорит: "Черт с младенцем связался". Слова эти как обрубали нашу возню. Но это  к слову. "Черт с младенцем связался"  мне нужно как поговорка. Как черт не любит ладана, так он не любит младенца. С тех пор, как И. Христос указал спорившим о первенстве апостолам, что младенец по святости  первее и выше их, черт возненавидел всех и всяческих младенцев, вечно ищет их погублять, опозорил самое их рождение, наклеветал, что оно всегда бывает от нравственного позора человеческого, и проч. и проч. Известно, что черт хорошего академического образования и по натуре чрезвычайно хитер, так что перехитрил раз даже Соломона. И ему ничего не стоило, нашептав на свою черную воду какихто пакостных слов, дать эту воду выпить европейскому человечеству. С тех пор это самомнящее европейское человечество, из которого значительная часть состояла из мошенников, биржевых игроков, обманывающих своих государей министров, шулеров, казнокрадов, а более всего всесветных потаскунов, объявило, что всетаки ни один из них не грешен и не "скверен" в такой мере, как всякий решительно новорожденный ребенок: ибо ни шулерство, ни измена отечеству, ни казнокрадство не заключают в себе такой возмутительной мерзости, как самое рождение ребенка. Что делать. Водица выпита. Куриная слепота  в глазу. И теперь, чуть что, поднимается вопль: "Не надо детей". Просто удивляешься собачьему чутью, с которым люди разных категорий и всевозможных профессий выискивают новых и новых поводов, чтобы закричать: "Пожалуйста  не надо детей!"

Да простят почтенные ученые и литераторы, гг. Вл. Чиж, И.И. Ковалевский и Ат, что я предваряю маленькую им реплику касательно поднятого вопроса о медицинском освидетельствовании лиц, вступающих в брак, сим желчным предисловием. Предисловие  не к ним лично относится; это  просто больная печенка, сорвавшаяся у меня с места и выплюнувшаяся отравленным словом. Я в точности сказал предисловие по адресу нашей цивилизации, и с точною верою в "пошептавшего нам на воду" черта, но без всякой личной и специальной злобы. Кого винить, если, в самом деле, вся цивилизация заражена пороком детоненавидения, детоотвращения. Винят иногда женщин в вытравлении плода, даже, кажется, об этом в уголовном законодательстве чтото есть. Между тем, ведь решительно все равно, что вытравить a posteriori ребенка, что a priori не дать ему зародиться. Но между тем, как a posteriori вытравлять запрещено уголовным законом, ибо "погашается жизнь", в это же самое время пишутся при первом удобном случае статья и почти целые трактаты, чтобы a priori предупредить рождение ребенка. Но по моему немудреному суждению, что погасить свечку, что помешать зажечь ее  не все ли равно?

Черт отравил наши суждения, и мы устами ученых и литераторов решаем такой дикий вопрос: "А что, если этот юноша со следами золотухи, с предрасположением к чахотке, имевший ракового дядюшку или эпилептического дедушку, женится на влюбленной в него девушке Елизавете Nой, то ведь родится у них дюжина детей с предрасположением к эпилепсии, к золотухе, к раку или чахотке. Мы, сострадательные ученые (предложение это идет от Ч. Дарвина) и литераторы, заранее плачем,  нет, мы рыдаем, посыпаем пеплом главу, раздираем одежды и вопим: "Посмотрите  вместо двух чахоточных  теперь четырнадцать чахоточных! И мы это допустили! И закон это допустил! Запретить! Не позволить! Не женить! То бишь: не венчать!"

Отвечаю:

1) Да почему вы думаете, что от данного брака непременно будут дети? Ведь вы хотите всем "с предрасположением" запретить, а между тем сколько браков  бездетных; и из числа запрещенных вами, наверное, множество окажется бездетными, и жестокость безбрачия будет относительно их наказанием, без самой вины их, без возможности вины.

2) Есть только одно действительное средство предупредить рождение детей: кастрировать "опасных" родителей. Ну, так и пишите: "Предрасположенных к чахотке, раку, эпилепсии и проч.  кастрировать". Тогда будет ясно и тогда будет твердо. А то ведь чем же вы обеспечите фактическое "нерождение"? Будут, конечно, без брака рождать. Пожалуй,  рождать и убивать. Но, почему, нежели "чахоточного родить и воспитать", лучше "чахоточного родить и сейчас же убить"?! Вы скажете: "Когда взрослый умирает  то это картина, а когда новорожденного убивают  то в потемках, и нет картины". Ну, что за аргумент: доктора  народ твердый и от зрелища чахоточного в обморок не падают. Нет, помоему, лучше так: родился чахоточный; пятнадцати лет пожил; поучился в гимназии, пошалил с товарищами, утешал маму, радовал папу, а главное  сам всетаки пятнадцать лет радовался. А потом шестнадцати лет помер, грустный, прекрасный, всеми оплакиваемый.

Да и притом пятнадцати лет, даже моложе пятнадцати лет  совершенно здоровые дети и от здоровеннейших родителей все равно умирают! Вспомните так называемый "родимчик" детей  сколько от него гибнет! Вообще, людей, детей, юношей во всяком возрасте  бездна гибнет. Это ужасно грустно, но эти волны жизни, столь скорбные, эти фимиамы слез и рыданий около молодого гроба  неужели же сравнить их с тупоумным: "издать закон, чтобы не женились". У меня девяти месяцев умер ребенок  прекрасный, поистине прекрасный. Сколько воспоминаний! Да я воспитывался около него. И он, хоть только девять месяцев, разве не знал своих радостей, своей огромной, хотя для нас и малопостижимой, поэзии? Он не спал ночью, повидимому еще здоровый, но в сущности уже больной. Утомленные его закачиванием, мы, бывало, вынесем его к свету. И вот, поставишь его детскими ножками на письменный зеленый стол: пораженный видом лампы, он взглянет на нее огромными темными глазами и весь сияет восторгом, теперь я знаю  болезненным восторгом. И все лицо горит, сияет жизнью. Ночью я носил его по комнатам (темным), и вот, бывало, остановишься у окна, а против окна горел газовый уличный фонарь: и опять он смотрит на него, долгодолго смотрит задумчивыми большими глазами. И такое у него бессмертнопрекрасное в это время бывало лицо. Раз я его обидел: он чтото скапризничал, и я резким движением передал его мамке, воскликнув: "У, козел". Я рассчитывал, что девяти месяцев ничего нельзя понять, но он жалобножалобно закричал, именно от окрика, от огорчения и быстрым энергичным движением уткнулся личиком в мамку. Сейчас же я его взял и утешил; и он утешился. Умирая, он тягостно страдал. Так что же, "лучше, чтобы всего этого не было"? Нет, лучше  чтобы было. Это  неизгладимые воспоминания для живых, а для него... каждый день жизни был всетаки день жизни, содержание, кажется  радость, иногда  скорбь, под конец  тягостная скорбь. Но, всетаки, это не пустой ноль, не ужасный ноль.

Хуже нуля ничего нет. Через десять лет я умру, вероятно,  умру. Так что же, мне взять веревку и заранее повеситься? А "не родиться ребенку, потому что он, наверное, в пятнадцать лет умрет", все равно, что повеситься в пятьдесят лет, потому что "шестидесяти пяти лет я, наверное, умру". Пятнадцать лет жизни  и давай сюда, два года  и всетаки давай; девять только месяцев  и все же давай и давай. Все  давай, все  в жизнь! А смерти  "кукиш с маслом", уж простите, до того я ненавижу этого врага рода человеческого (смерть). "Да будет благословенно имя Господне", "Бог дал  Бог и взял". Нам приходится только покориться этому, учиться из этого.