Жизнь и учение св. Григория Богослова

Жизнь и учение св. Григория Богослова - Игумен Иларион (Алфеев)

Выбор пути

Вскоре после возвращения на родину Григорий принял Крещение. [1] Намерением его было вести жизнь "философа", что в его представлении означало полу-монашеский образ жизни, сочетающий в себе строгий христианский аскетизм с учеными занятиями. Однако по просьбе престарелого отца-епископа он взял на себя управление фамильным имением в Арианзе, что сразу доставило ему немало хлопот. [2] Как старший сын, Григорий являлся наследником всего состояния своего отца. О размерах наследства можно судить по "Завещанию", составленному самим Григорием под конец жизни: в нем упоминаются рабы, земли, скот, одежда и деньги. [3] Сочетать обязанности по управлению таким имением с созерцательной жизнью было нелегко.Вспоминая об этом периоде своей жизни, Григорий так пишет о трудностях ведения большого хозяйства:Непрестанные и тяжкие заботы,Снедая душу и тело ночью и днем,С неба низводят меня к земле - матери моей.Прежде всего, управлять рабами - это поистине пагубнаяСеть. Строгих господ они всегда ненавидят,А благочестивых попирают бесстыдно. Ни к злымОни не снисходительны, ни добрым не покорны. Но против тех и другихДышат безумным гневом. Кроме того,Надо заботиться об имуществе, и кесарево бремя [4] на плечахВсегда иметь, перенося сильные угрозы сборщика податей...Надо присутствовать среди криков многолюдных собраний и возле высоких тронов,На которых решаются споры между людьми;Переносить шумные возражения противниковИли законно претерпевать скорби в запутанных сетях.Таково это бремя, таков труд… [5]По справедливому замечанию исследователя, Григорий говорит здесь "не столько как христианин, сколько как аристократ из поздне-античного общества". [6]К тому времени, когда Григорий принял на себя управление домом в Арианзе, Василий вернулся в Каппадокию из путешествий по монашеским общинам Египта, Палестины и Сирии [7] и поселился в Понте, в гористой местности на берегу реки Ирис. Ок. 358 г. он пригласил туда Григория, помня об их мечтах и взаимном обещании вести философскую жизнь по окончании учебы. Григорий ответил письмом, в котором извнинялся за то, что изменил обещанию, хотя и "не добровольно, а потому, что один закон одержал победу над другим: закон, повелевающий служить родителям - над законом дружбы и единодушия". [8] Позже Григорий все-таки приехал к Василию, впрочем ненадолго.В Понтийской пустыне друзья предавались аскетическим подвигам, о которых Григорий, вернувшись домой, вспоминал в двух письмах-шутках, посланных Василию. [9] В "серьезном" письме на ту же тему Григорий с восторгом говорит о своем пребывании у Василия:Кто вернет мне эти псалмопения, бдения, молитвенные восхищения к Богу, эту как бы нематериальную и бесплотную жизнь? Кто вернет согласие и единодушие братий, которых ты ведешь на высоту и к обожению? Кто вернет соперничество и поощрение к добродетели, которое мы ограждали письменными уставами и правилами? Кто вернет трудолюбие в чтении Божиих словес и свет, обретаемый в них под руководством Духа? И чтобы сказать о чем-то совсем малом и незначительном - кто вернет ежедневный физический труд: заготовку дров, тесание камней, уход за зеленью и поливание огорода..? Пожелать всего этого легко, а получить - не так легко. Но приди ко мне на помощь, соедини со мною свое дыхание, содействуй мне в добродетели, и если когда-либо собрали мы что-то полезное, охраняй это своими молитвами, чтобы не рассеяться нам понемногу, как рассеивается тень с заходом солнца. Ибо тобою дышу я больше, чем воздухом, и тем только и живу, что, находясь рядом или отсутствуя, в мыслях всегда неразлучен с тобою. [10]Мы видим, что помимо аскетических подвигов, Василий и Григорий занимались в Понтийской пустыне литературной деятельностью. В частности, Григорий, по его собственному свидетельству, помогал Василию в составлении нравственных и аскетических правил. Правила Василия Великого сыграли в истории восточного монашества не меньшую роль, чем правила св. Бенедикта в истории западного монашества: до сего дня правила Василия являются основой монастырских уставов Православной Церкви. [11]Василий и Григорий также ежедневно читали Священное Писание и систематически изучали труды Оригена; в Понтийской пустыне ими был составлен сборник фрагментов из сочинений Оригена под названием "Добротолюбие" (philokalia, букв. "любовь к красоте"). Наследие великого александрийца уже тогда было предметом горячих споров: все крупные богословы IV века разделялись на сторонников и противников Оригена. Василий и Григорий относились к первой категории, [12] однако сознавали, что не все в трудах Оригена бесспорно с догматической точки зрения, а может быть и предвидели, что некоторые его мнения будут осуждены Церковью. Поэтому в "Филокалию" не вошли тексты догматического характера: Ориген интересовал Каппадокийцев не столько как богослов-догматист, сколько как апологет, христианский философ и экзегет. [13] Впоследствии Григорий посылал копии "Добротолюбия" в подарок своим друзьям. [14] "Добротолюбие", включающее в себя главным образом фрагменты из монументального творения Оригена "О началах", до сих пор служит основным источником, содержащим греческий текст этого сочинения. [15]Пожив у Василия некоторое время, Григорий вернулся в Назианз. Это возвращение было связано не только с обязанностями Григория по управлению домом и его чувством долга перед родителями, но и с неким внутренним колебанием между стремлением к созерцательной жизни и сознанием необходимости приносить общественную пользу. Григорий всей душой стремился к уединению; вместе с тем он чувствовал себя призванным к некоей миссии, сущность которой была ему пока еще не совсем ясна. Он также хорошо понимал, что такой образ жизни, который предполагает удаление в пустыню и аскетическое трудничество, плохо сочетается со стремлением к книжной мудрости. Григорий искал для себя некий промежуточный, "средний" путь, идя по которому, он мог бы сочетать аскетический образ жизни с учеными трудами и, не лишаясь уединения, приносить пользу людям:Наконец, нужна была мужественная решимость.На внутренний суд собираю друзей,То есть свои помыслы - этих искренних советников.Но страшный вихрь объял ум мой,Когда искал я лучшее из лучшего.Давно было решено все плотское низринуть в бездну,И теперь поступить так нравилось мне больше всего.Но когда рассматривал я божественные пути,Нелегко было найти путь лучший и гладкий...Приходили мне на ум Илия Фесвитянин,Великий Кармил, необычайная пища,Удел Предтечи - пустыня,Нищелюбивая жизнь сынов Иоанадавовых.Но и любовь к божественным книгам одолевала меня,И свет Духа при созерцании Слова;А такое занятие - не дело пустыни и безмолвия.Много раз склонялся я то к одному, то к другому… [16]Примеривая к себе тот или иной образ жизни, Григорий менее всего думал о священстве, казавшемся ему несовместимым с безмолвной и созерцательной жизнью, к которой он стремился. Во времена Григория монашество и священнослужение вообще рассматривались как два противоположных образа жизни: монах должен молчать, священник - проповедовать; монах - жить вдали от людей, священник - среди людей; монах должен быть занят созерцанием и заботиться о своей душе, священник - вовлечен в активную деятельность на пользу ближних. Монахи IV века, как правило, избегали рукоположения в священный сан: св. Пахомий запрещал монахам подведомственных ему монастырей Египта стремиться к иерейской хиротонии. [17]Григорий, воспитанный в доме епископа, относился к священнослужителям с благоговением, однако сам предпочитал держаться вдали от церковного престола:Итак, я признавал, что надо любить людей деятельных,Которые в удел от Бога получили честьРуководить народом через божественные таинства,>Но сильнее охватывало меня стремление к монашеской жизни...Престол был для меня досточестен, но поскольку я стоял вдали,Он казался мне тем же, чем является светДля слабых глаз. На все что угодно мог бы я надеяться,Только не на то, что сам получу его среди многих поворотов судьбы. [18]Однако, пока Григорий колебался в поисках пути, который наиболее соответствовал бы его устремлениям, выбор был сделан за него. Престарелый отец решил рукоположить сына в священный сан, так как нуждался в помощнике. Григорий-старший знал о стремлении своего сына к безмолвию и научной деятельности; тем не менее он "насильно" возвел его на один из пресвитерских престолов. [19] Что заставило Григория-младшего подчиниться? Ответ, очевидно, кроется в личном авторитете Григория-старшего и в его абсолютной власти как епископа и отца - власти, противостоять которой которой сын был бессилен. Не следует забывать, что в византийскую эпоху зависимость детей от родителей, особенно в аристократических кругах, была исключительно сильной: как правило, именно воля отца играла решающую роль в выборе жизненного пути детей.Григорий пережил свою хиротонию как "страшную бурю". [20] Сразу после рукоположения он покинул Назианз и отправился к Василию за духовным советом и утешением:Так восскорбел я при этом насилии (tyrannidi) -Даже и теперь не могу назвать это по-другому,И да простит меня Божий Дух за такоеОтношение - что забыл все:Друзей, родителей, отечество, родственников.Словно вол, укушенный слепнем,Пришел я в Понт, надеясь там в божественном другеНайти себе лекарство от горя.Там подвижничал он в союзе с Богом,Покрытый облаком, как один из древних мудрецов.Это был Василий, который теперь с ангелами.Он облегчил скорбь моего ума. [21]Общение с Василием оказало благотворное воздействие на Григория. Василий помог ему собраться с мыслями и, вероятно, убедил смириться с происшедшим. В Понтийской пустыне Григорий много думал о смысле священства: плодом этих размышлений явилось Слово 2-е, [22] ставшее классическим трактатом на данную тему. [23] В этом Слове Григорий, извиняясь перед своим отцом и его паствой за проявленное "сопротивление" и "малодушие", [24] а также за "праздность" и "непокорность", [25] называет в числе причин своего бегства неожиданность хиротонии, свою неподготовленность к священнослужению и - главное - свою любовь к безмолвию:Итак, что же случилось со мною и какова причина моего непослушания? Я ведь был тогда, по мнению многих, совершенно сам не свой - не такой, каким меня знали, но как бы абсолютно другой; и сверх дозоленного я сопротивлялся и упорствовал... Особенно поражен я был неожиданностью, как бывает со сраженными ударом грома; я не собрался с мыслями и потому потерял скромность, к которой всегда себя приучал. Потом объяла меня какая-то любовь к благу безмолвия и отшельничества (erōs tēs hēsychias kai anachōrēseōs), влюбленным в которое я сделался с самого начала, как, пожалуй, никто из занимающихся словесными науками, и которое среди самых больших и ужасных опасностей пообещал Богу. В каком-то смысле уже прикоснувшись к нему, словно находившийся в преддверии, и через опыт возгоревшись еще большим влечением (pothon), я не вынес тирании и не дал ввергнуть себя в бури и насильно оторвать от такой жизни, словно от священного убежища. Ничто не казалось мне лучше того, чтобы, замкнув чувства, став вне плоти и мира, собравшись внутрь себя, ничего человеческого не касаясь без крайней необходимости, беседуя только с самим собой и с Богом, жить превыше видимого и носить в себе божественные отпечатки, всегда чистые и не смешанные с дольними и обманчивыми образами, быть и непрестанно становиться чистым зеркалом Бога и всего божественного, приобретать к свету свет - к менее ясному более ясный, [26] здесь уже надеждами пожинать блага будущего века и жить вместе с ангелами; будучи еще на земле, оставлять землю и быть возносимым ввысь при помощи Духа. [27]В этих словах выражено credo Григория: ему всегда было трудно с людьми и легко с самим собой и с Богом; он всегда стремился к созерцанию и никогда к деятельности. Однако Григорию пришлось смириться с новым поворотом судьбы. Вернувшись в Назианз по настоянию отца, он приступил к своим пресвитерским обязанностям.См. Gallay. Vie, 67. ^См. Gallay. Vie, 66. ^Подробнее об имуществе, принадлежавшем Григорию, см. Coulie. Richesses, 9-21. ^Т.е. налоги. ^PG 37, 980-981 = 2.55. ^Ruether. Gregory, 142. ^См. Василий. Письмо 223; ed.Courtonne, 10-11. ^Письмо 1; ed.Gallay, 3 = 2.411. ^Письма 4-5; ed.Gallay, 4-6 = 2.412-414. ^Письмо 6; ed.Gallay, 7-8 = 2.414-415. ^О роли Василия в формировании каппадокийского монашества см. в разделе "Монашество" в гл. II нашей работы. ^В семье Василия уважение к Оригену было давней традицией: его бабушка, Макрина-старшая, училась у Григория Чудотворца, который, в свою очередь, был преданным учеником Оригена. ^Gribomont. Basile I, 233. ^Письмо 115; ed.Gallay, 88 = 2.502. ^Полный текст сохранился только в латинском переложении Руфина. ^PG 37, 1048-1050 = 2.356. ^См. Rousseau. Pachomius, 169-171. ^PG 37, 1052 = 2.357. ^PG 37, 1052-1053 = 2.257. ^PG 37, 1052 = 2.357. ^PG 37, 1053-1054 = 2.357-358. ^В рус. пер. Слово 3. ^Ниже, говоря о понимании священства Григорием, мы будем подробно рассматривать это Слово. ^Сл. 2, 1, 7; SC 247, 86 = 1.23. ^Сл. 2, 115, 9; SC 247, 236 = 1.64. ^Тот же текст (с незначительными изменениями) в Сл. 20, 1, 5-13; SC 270, 56-58 = 1.298. ^Сл. 2, 6, 1-5, 12; SC 247, 94-96 = 1.25. ^

2. Священство и епископство в Назианзе

Священство

После этого отступления мы можем вернуться к нашему повествованию о жизненном пути Григория Богослова. Служение Григория в Назианзе в качестве священника продолжалось около десяти лет: его главным делом была помощь отцу в управлении епархией.Начало его служения совпало с временем царствования Юлиана, который в юности был христианином, но впоследствии отступил от христианства и принял язычество. Сделавшись императором, он поставил своей целью восстановление язычества в качестве государственной религии. Однако в его планы не входило открытое и массовое гонение на Церковь, подобное тем, какие имели место в до-константиновскую эпоху: христианская Церковь стала достаточно крепкой, многочисленной и влиятельной, чтобы с ней можно было вступить в открытую борьбу. Юлиан избрал более прикровенную тактику. Летом 362 г. он издал Эдикт об учителях, целью которого было возбранить христианам преподавание в университетах и школах. Эдикт и последовавшее за ним разъяснительное письмо, из которых намерения автора стали очевидны, наносил удар прежде всего по христианской интеллигенции, которая была все еще достаточно малочисленной. [1] Вот цитата из письма Юлиана об учителях:...Требуется, чтобы все, кто берется за преподавание какого-либо предмета, отличались скромным поведением и душевным направлением, согласным с общественным строем. И преимущественно перед всеми, по моему мнению, таковы должны быть те, которые приставлены для преподавания наук молодежи и которые объясняют древних авторов: риторов, грамматиков и софистов. Ибо они имеют претензию обучать не красноречию только, но и нравственности... Воздавая им похвалу за такие прекрасные занятия, я бы с еще большим чувством уважения отнесся к ним, если бы они не оказались мыслящими совершенно иначе, чем преподают на своих уроках. В самом деле, разве по воззрениям Гомера, Гесиода, Демосфена, Геродота, Фукидида, Исократа и Лисия боги не являются творцами всякого знания? Разве они не считали себя жрецами одни Гермеса, другие Муз? Я считал бы нелепым, чтобы те, которые объясняют указанных писателей, позволяли себе отвергать чтимых ими богов. Я не требую, чтобы они переменили свои воззрения перед слушателями, но предоставляю на их свободный выбор: или не преподавать то, что не считают серьезным, или, если желают продолжать преподавание, должны прежде всего собственным примером убедить слушателей, что Гомер, Гесиод и другие, которых они... обвиняют в нечестии и заблуждении по отношению к богам, на самом деле не таковы... Если они держатся такого мнения, что высокочтимые боги ложны, пусть идут в церкви галилеев объяснять Матфея и Луку. Таков закон для начальников и учителей. [2]Юлиан хотел загнать христианскую интеллигенцию в гетто: пусть проповедуют в своих храмах, но не в местах, доступных для широкой публики. Такая тактика была характерной для гонителей христианства в различные эпохи: если, по тем или иным причинам, не удавалось вообще запретить или уничтожить Церковь, по крайней мере запрещали "пропаганду" христианства, то есть открытую проповедь Христа вне стен храма и преподавание христианского вероучения в школах и университетах. Церковь, таким образом, оказывалась, хотя и не вне закона, но, во всяком случае, вне общества. Одной из жертв новой политики императора стал учитель Григория Прохересий, которого Юлиан лично знал со времен своего обучения в Афинской Академии. [3]В христианской среде религиозная политика императора-отступника вызвала негодование. Григорий откликнулся на нее в двух "Словах против Юлиана", [4] в которых обрушивался на своего бывшего соученика с резкими обличениями:Ты - против жертвы Христовой со своими сквернами? Ты - против крови, очистившей мир, со своими кровавыми приношениями? Ты объявил войну против мира? Ты поднял руку на Того, Кто за тебя и для тебя был пригвожден? Ты - против жертвы со своим идоложертвенным вкушением? против Креста - с трофеем? против смерти - с разрушением? [5] против воскресения - с мятежом (kata tēs anastaseōs epanastasin)? против Мученика - с отвержением мучеников? Ты - гонитель после Ирода, предатель после Иуды, только, в отличие от него, не явивший раскаяние через удавление! ты - христоубийца после Пилата и после иудеев богоненавистник! [6]Религиозная политика Юлиана затронула назианзскую паству самым непосредственным образом: император, по свидетельству Григория, послал в Назианз солдат для того, чтобы захватить христианские храмы. Однако Григорий-старший не только лично противостоял начальнику гарнизона, но и возбудил против него свою паству до такой степени, что если бы тот притронулся к христианским святыням, он был бы растоптан ногами. [7] Через посредство областного начальника Юлиан также пытался вмешаться в церковные дела после избрания на Кесарийский престол не угодного ему кандидата - Евсевия: были разосланы письма с угрозами епископам, участвовавшим в хиротонии, в том числе Григорию-старшему. Последний, однако, ничуть не смутившись, ответил областному правителю письмом, в котором настаивал на четком разграничении полномочий между церковными и светскими властями: "Вам весьма легко, если захотите, совершить насилие над нами в чем-нибудь другом; но никто не отнимет у нас право защищать то, что сделано нами правильно и справедливо, если только вы не издадите закон, запрещающий нам заниматься нашими собственными делами". [8]Царствование Юлиана было недолгим: он погиб в июне 363 г. во время сражения с персами при Ктесифоне. На смену ему пришел христианин Иовиан, которого годом позже сменил Валент, покровитель арианской партии.В конце 363 г., когда Григорий-младший находился в гостях у Василия, произошел еще один печальный инцидент в жизни назианзской церкви: Григорий-старший поставил свою подпись под омиусианским символом веры. [9] Само по себе подобное событие не было чем-то экстраординарным, поскольку Григорий-старший, несомненно, вкладывал в термин homoiousios православное содержание. Однако группа назианзских монахов, заподозрив своего епископа в ереси, немедленно отделилась от него. Схизма продолжалась недолго, [10] так как Григорию-старшему удалось примириться с монахами, однако Григорию-младшему пришлось специально защищать своего отца в Слове 6-м, написанном по случаю позвращения монахов в лоно церкви. Роль сына-пресвитера в достижении церковного мира была не менее значительной, чем роль отца-епископа, и Григорий-младший прекрасно сознавал это:Когда возмутилась против нас ревностнейшая часть Церкви из-за того, что нас при помощи хитрого писания и словес совратили в плохое сообщество, тогда относительно его одного были уверены, что он не согрешил в мыслях и что чернила не очернили его душу: хотя и уловлен он был по простоте своей и, имея бесхитростное сердце, не уберегся от хитрости (других). Он один, или лучше сказать - он первый примирил с собой и другими тех, кто восстал против нас по ревности к благочестию... Так было погашено великое церковное волнение и вихрь превратился в тихое дуновение ветра, удержанный его молитвами и увещаниями, хотя и - если позволено чем-либо похвалиться - при нашем участии в благочестии и деятельности; ибо мы, участвуя во всяком его добром деле и как бы сопровождая его и следя за ним, удостоились тогда внести основную долю в это дело. [11]Григорий, таким образом, не скрывает, что, "следя" за своим отцом, он участвовал в управлении епархией и постепенно становился со-епископом назианзской церкви. К подобному же служению был около 364 г. призван Василий: по просьбе престарелого епископа Кесарийского Евсевия он принял священный сан и стал его ближайшим помощником. Григорий откликнулся на рукоположение Василия письмом, больше похожим на соболезнование, чем на поздравление:Вот и ты пленник, как и меня раньше подписали; ибо нас обоих принудили к пресвитерской степени. А ведь не к этому мы стремились! Ибо мы достоверные свидетели друг о друге - больше, чем кто-либо другой - в том, что нам нравится философия пешая и остающаяся в низах. [12] Может быть, лучше было, чтобы этого вовсе не случалось, или не знаю, что и сказать, пока нахожусь в неведении относительно домостроительства Духа. Но раз уж это произошло, надо выдержать, как по крайней мере мне кажется, особенно из-за того, что время развязало у нас языки многим еретикам: выдержать, чтобы не посрамить ни нашу собственную жизнь, ни надежды тех, кто оказал нам доверие. [13]Григорий внимательно следил за судьбой своих друзей, радуясь их успехам и огорчаясь неудачам; иногда ему приходилось вмешиваться в их дела. Когда у Василия произошла размолвка с епископом Евсевием и он удалился из Кесарии, Григорий посылает Евсевию пиьма, в которых отзывается о Василии самым лестным образом; [14] он также пишет Василию, советуя вернуться к епископу. [15] Узнав о желании Григория Нисского, брата Василия Великого, посвятить жизнь риторике, Григорий пишет ему увещательное послание, в котором укоряет друга за то, что тот "захотел быть известным как ритор, а не как христианин". [16]С подобными же письмами Григорий обращается к своему брату Кесарию, которого призывает отказаться от придворной карьеры. Кесарий, второй сын Григория Назианзина-старшего, в отличие от своего отца и брата, избрал светскую карьеру и после получения высшего образования в Александрии стал придворным врачом в Константинополе. Он оставался при дворе даже в царствование Юлиана, что послужило соблазном для его семьи. [17] Во время землетрясения 11 октября 368 г. в Никее Кесарий, занимавший тогда должность хранителя придворной казны в Вифинии, оказался под обломками рухнувшего здания, но чудесным образом уцелел. [18] Вскоре, однако, он умер, приняв перед смертью Крещение. [19] Преждевременная кончина младшего брата оставила глубокую рану в душе Григория: "Нет у меня больше Кесария,- писал он одному из их общих друзей.- И скажу, что, хотя страдание не свойственно философии, я люблю все, что принадлежало Кесарию, и если вижу что-либо напоминающее о нем, обнимаю и целую это, словно его самого, и думаю, что как бы вижу его, нахожусь с ним и беседую с ним". [20]Вслед за Кесарием умерла и сестра Григория - Горгония. Григорий посвятил обоим надгробные Слова, [21] произнесенные еще при жизни родителей. Эти слова, вместе со Словом 18-м, написанным позднее и посвященным памяти отца, составляют тот венок, который Григорий возложил на фамильную гробницу. На примере всех членов своей семьи - брата, сестры, отца и матери - Григорий показывает в этих Словах, что он понимает под святостью и каковы плоды истинно христианского благочестия.В 370 г. умер епископ Кесарийский Евсевий: наиболее вероятным кандидатом на его пост был Василий, который фактически управлял епархией при жизни Евсевия. Еще прежде, чем новость о кончине Евсевия достигла Назианза, Григорий получил письмо от Василия, в котором последний извещал его о своей болезни и просил приехать как можно скорее. Григорий был глубоко опечален, так как вообразил, что его друг умирает, и немедленно отправился в путь. Однако в дороге он обнаружил, что он - не единственный епископ, направляющийся в Кесарию. Узнав о предполагаемом избрании нового епископа и предположив, что Василий обманывал его, когда писал о своей болезни, и что на самом деле намерением Василия было завлечь его в Кесарию и заставить участвовать в собственном избрании, Григорий посылает Василию с дороги следующее письмо:Ты вызвал нас в столицу, когда предстояло совещание относительно епископа. И какой благовидный и убедительный предлог! Притворился, что болен и находишься при последнем издыхании, что желаешь нас видеть и попрощаться. А я и не знал, к чему все это и как своим присутствием могу помочь. Тем не менее я отправился в путь, опечаленный известием. Ибо что для меня выше твоей жизни и что печальнее твоего исхода? Проливал я источники слез и рыдал, и впервые тогда узнал о себе, что настроен не по-философски. И чего только не наполнил я надгробными воплями! Когда же узнал, что епископы едут в столицу, я остановился в пути.., развернул корму, и еду обратно. [22]Григорий не поехал в Кесарию, вероятнее всего, потому что опасался, что избрание будет сопровождаться интригами и волнением, в которых он как "философ" не хотел принимать участия. А может быть, он не поехал просто потому, что почувствовал себя оскорбленным и обманутым. Тем не менее Григорий принял участие в избрании Василия: от имени своего отца он послал в Кесарию два письма, в которых поддержал кандидатуру Василия. [23] По этому же поводу он писал Евсевию Самосатскому - тоже от имени отца. [24] Когда же Василий был избран, на хиротонию отправился Григорий-старший: Григорий-младший, верный "философским" принципам, остался дома. [25] Он, однако, послал Василию поздравление, в котором объяснял причины своего нежелания ехать в Кесарию: "Не поспешил я к тебе тотчас, и не спешу... во-первых, чтобы сохранить честь твою и чтобы не подумали, что ты собираешь своих сторонников.., а во-вторых, чтобы и самому мне приобрести постоянство и безукоризненность". [26]Переписка Григория с Василием после избрания последнего архиепископом Кесарии Каппадокийской была достаточно регулярной. В основном она сводилась к тому, что Василий приглашал Григория к себе, а Григорий под разными предлогами отказывался приехать. Одно из писем того периода представляет интерес с догматической точки зрения: в нем речь идет о Божестве Святого Духа. Третья четверть IV в. была временем напряженных споров по этому поводу: Божество Св. Духа отвергалось, в частности, арианами, "омиями" и "омиусианами". К числу последних относилось большинство людей, которые окружали Василия, в том числе его хорепископы, а также его ближайшие друзья, такие как Евстафий Севастийский и Евсевий Самосатский. [27] Поэтому Василий воздерживался от открытого исповедания Божества Духа: написав целый трактат "О Святом Духе", Василий ни разу не назвал Его Богом. Такая тактика вызвала недовольство в кругах строгих никейцев, в частности, среди монашествующих. [28]В письме, о котором идет речь, Григорий сообщает своему другу о том, как в некоем собрании он защищал его от упреков одного монаха, который всем говорил, что Василий уклонился от истины в учении о Святом Духе, так как избегает открыто исповедовать Божество Духа. [29] Григорий уверяет Василия в том, что он сам нисколько не сомневался в правильности тактики Василия: он понимает, что Василий не может открыто говорить о Божестве Духа, потому что за это он будет лишен кафедры. Тем не менее в конце письма Григорий обращается к Василию с многозначительным вопросом: "Ты же научи нас, о божественная и священная глава, до каких пределов позволительно нам простираться в богословии о Духе, какие употреблять выражения и до какой степени быть осторожными - чтобы все это иметь против критиков. Ибо если бы я потребовал объяснений для себя - я, который лучше всех знаю тебя и твои взгляды и неоднократно о них сам давал и получал удостоверение - то, конечно, я был бы самым невежественным и жалким человеком". [30] Хотя Григорий и настаивает на том, что разъяснения нужны "критикам", а не ему, нельзя не услышать в этих словах его собственного недоумения по поводу умолчаний Василия, хотя и деликатно прикрытого риторическими фигурами.Василий, сам профессиональный ритор, не относился к числу тех, кого легко было ввести в заблуждение риторикой: он понял, что письмо Григория содержало замаскированный упрек в нерешительности, и оскорбился этим. [31] Однако он ответил со свойственной ему уравновешенностью, дав понять Григорию, что не намерен оправдываться ни перед ним, ни, тем более, перед своими противниками. Удивительно, пишет Василий, не то, что какие-то неофиты критикуют его, а то, что близкие друзья, которые имели достаточно случаев убедиться в его православии, прислушиваются к голосу этих неофитов. "Причина же этого в том, что... не встречаемся мы друг с другом; ибо если бы, как в прежних обстоятельствах.., проводили мы вместе много времени в году, то не дали бы доступа к себе клеветникам". [32]См. Bowersock. Julian, 83. ^Цит. по Успенский. История, 86-87. ^См. Browning. Julian, 172. ^Написанных, впрочем, уже после кончины самодержца. ^Т.е. против искупительной смерти Христа с разрушением христианства. ^Сл. 4, 68; SC 309, 176-178 = 1.91. ^Сл. 18, 32; PG 35, 1025 = 1.281. ^Сл. 18, 34; PG 35, 1029 = 1.283. ^Речь идет о формуле Антиохийского Собора 363 г.: см. Bernardi. SC 309, 32. ^Некоторые исследователи (см. Tillemont. Mmoires, t.9, 347; Ullmann. Gregorius, 58ff.) предполагают, что Григорий-старший подписался под 4-й Сирмийской формулой (омийской) и что это произошло в царствование Констанция в 360 г., когда данную формулу подписывали повсюду. В таком случае схизма должна была длиться около пяти лет (см. Hauser-Meury. Prosopographie, 88-89). Однако Григорий впервые упоминает об этой схизме в Слове 4-м, написанном в 364 г., причем говорит о ней как о событии, случившемся совсем недавно (см. Сл. 4, 10, 1-13; SC 309, 100 = 1.68-69). Упоминаний о схизме нет в Словах 1, 2 и 3, относящихся к началу священства Григория-младшего. Следовательно, наиболее вероятной датой подписания символа Григорием-старшим следует все же считать 363 г.: см. Benoit. Grgoire, 182-183; Calvet-Sebasti. SC 405, 30-31. ^Сл. 18, 18; PG 35, 1005-1008 = 1.271-272. ^Т.е. скромный и тихий образ жизни, вдали от почестей и славы. ^Письмо 8; ed.Gallay, 10 = 2.241. ^См. Письма 16-18; ed.Gallay, 17-19 = 2.421-423. ^Письмо 19; ed.Gallay, 19-20 = 2.423-424. ^Письмо 11; ed.Gallay, 13-14 = 2.424-425. ^Письмо 14; ed.Gallay, 16 = 2.416. ^Письмо 20; ed.Gallay, 20-21 = 2.428-429. ^Основная часть недвижимости, принадлежавшей Кесарию, была утрачена в результате землетрясения 368 г. ^Письмо 30; ed.Gallay, 27 = 2.429. ^См. Слова 7 и 8. ^Письмо 40; ed.Gallay, 35 = 2.436. ^Письма 41 и 43; ed.Gallay, 36-37; 39 = 2.438; 440. ^Письмо 42; ed.Gallay, 38-39 = 2.439. ^Письмо 44; ed.Gallay, 40-41 = 2.440. ^Письмо 45; ed.Gallay, 41 = 2.441. ^Подробнее об окружении Василия см. Gribomont. Basile II, 450-464. ^См. Quasten. Patrology III, 231-233. ^Этот эпизод произошел, вероятно, в 372 г. См. Gribomont. Basile II, 460-461. ^Письмо 58; ed.Gallay, 54 = 2.444. ^Ср. Письмо 59; ed.Gallay, 54 = 2.445. ^Письмо 71; ed.Courtonne, 167 = рус. пер., т. 3, с. 97. ^

Епископская хиротония

Одно из писем Григория к Василию посвящено начавшемуся конфликту между последним и Анфимом Тианским. [1] Суть конфликта заключалась в следующем. Когда в 371 г. император Валент по экономическим и финансовым соображениям разделил Каппадокию на две области, город Тиана стал столицей Второй Каппадокии. В связи с этим епископ Тианский Анфим, прежде подчинявшийся Василию, стал самостоятельным митрополитом, поскольку его кафедра получила значение столичной. Василий, не согласный с такими переменами, объявил войну Анфиму. Первым делом Василий решил создать новые епископские кафедры на территории, вошедшей в юрисдикцию Анфима, и рукоположить на них своих сторонников. Одним из городов, где Василий создал такую кафедру, стали Сасимы: епископом этого города он назначил своего друга Григория.Епископская хиротония Григория - один из самых тяжелых эпизодов в его жизни, о котором он не мог вспоминать без глубокого сожаления. [2] Рукоположив Григория для несуществующей кафедры, Василий не только окончательно лишил своего друга безмолвия и "философской" жизни: он навсегда лишил его права стать законным епископом где бы то ни было,- в том числе и в Назианзе, где Григорий уже фактически управлял епархией,- так как, соласно церковным канонам, епископ одного города не мог принимать на себя управление церковью другого города. Читая жалобы Григория на свою судьбу, мы опять невольно задаемся вопросом: что заставило его согласиться на еще одно "насилие" и принять хиротонию, которая противоречила его устремлениям? Григорий отчасти дает ответ на это в Слове 10-м, произнесенном в присутствии Василия Великого и Григория Назианзена-старшего:Нет ничего более сильного, чем старость, и более уважаемого, чем дружба. Ими приведен к вам я, узник во Христе, скованный не железными кандалами, но нерасторжимыми узами Духа. До сих пор считал я себя крепким и непреодолимым, и.., чтобы только не иметь забот и философствовать в безмолвии, я все предоставлял желающим, беседуя с самим собой и с Духом... А что теперь? Дружба преодолела меня, и седина отца покорила меня… [3]Итак, уважение к отцу и любовь к Василию заставили Григория подчиниться и принять рукоположение. Вероятно, в момент хиротонии он не осознавал, что ждет его в ближайшем будущем: Слово 9-е, написанное по случаю рукоположения, дышит спокойствием перед лицом совершившегося факта; посетовав на "насилие", Григорий все же выражает готовность нести вверенное ему служение. Понимание всей трагичности собственной ситуации пришло к нему позже, когда он увидел, что овладеть Сасимами сможет не иначе, как вооруженным путем: Анфим поставил на дороге в Сасимы отряд воинов, который должен был воспрепятствовать въезду Григория в город. Когда Григорий понял, что стал жертвой церковной интриги и что его лучший друг подставил его под удар, его возмущение было велико. Во всем происшествии он увидел прежде всего следствие гордости Василия, который, получив архиерейскую кафедру, забыл о законах дружбы:Тогда... пришел к нам возлюбленнейший из друзей,Василий - со скорбью говорю, однако же скажу -Мой второй отец, еще более тягостный.Одного надо было переносить, хотя он и поступал со мной тиранически, [4]Но не было нужды терпеть от другого ради дружбы,Приносившей мне вред, а не освобождение от зол.Не знаю, самого ли себя, исполненного грехов..,Обвинять за случившееся - оно все еще, как недавнее,Приводит меня в волнение,- или обвинить твою гордыню,До которой довел тебя престол, о благороднейший из людей..?Что же случилось с тобой? За что вдруг так далекоОтбросил ты нас? Да погибнет в этой жизниЗакон дружбы, которая так уважает друзей!Вчера были мы львами, а теперьЯ стал обезьяной, а ты почти что лев.Если бы даже и на всех своих друзей - скажу высокомерное слово! -Так смотрел ты, то и тогда не следовало бы так смотреть на меня,Которого когда-то ставил ты выше прочих друзей,Пока не вознесся за облака и не стало все ниже тебя.Почему волнуешься, душа моя? Удержи коня силою,И пусть речь опять идет своим ходом. Этот человекСтал лжецом - тот, кто во всем остальном был совершенно нелживым;Много раз слышал он, как я говорил,Что "надо пока все претерпевать, даже если что-либо худшее случится,Но когда не станет на свете родителей,Тогда у меня будут все причины оставить делаИ приобрести от бездомной жизниТо преимущество, что я стану гражданином всякого места".Он слышал это и хвалил мое слово,Однако же насильно возводит меня на епископский престол,Вместе с отцом, который уже во второй раз запнул меня в этом. [5]Григорий не останавливается перед тем, чтобы обвинить своего друга во властолюбии и жадности. Главной причиной битвы за Сасимы, считает он, была не вера и не благочестие, а доходы, которых лишался Василий вместе с Второй Каппадокией, отходившей к Анфиму. Описывая Сасимы, Григорий не жалеет красок, чтобы показать, сколь ничтожным и провинциальным было это селенье. Ему-ли - аристократу, поэту и философу - прозябать в таком скучном месте?Есть какая-то станция на большой каппадокийской дороге:Там одна дорога делится на три;Это место безводное, лишенное зелени, лишенное всех удобств,Селение ужасно скучное и тесное.Там всегда пыль, грохот повозок,Слезы, рыдания, собиратели налогов, орудия пыток, цепи;А народ там - чужеземцы и бродяги.Такова церковь в моих Сасимах!Вот какому городу отдал меня тот, кому пятидесяти хорепископовБыло мало - о, великодушие! -И для того, чтобы удержать это за собою, когда другойОтнимал насильно, он установил там новую кафедру...Кроме всего прочего, что перечислено выше,Овладеть этим престолом нельзя было без кровопролития:О нем спорили два противоборствующих епископа,Между которыми началась страшная война;Причиной же было разделение отечестваНа два города, которые стали главенствовать над меньшими городами.Души верующих были лишь предлогом, истинной же причиной было властолюбие;Не осмелюсь сказать - сборы и поборы,От которых весь мир жалким образом колеблется.Итак, как правильно было поступить перед Богом?Терпеть? Принять все удары бедствий?Идти, не взирая ни на что? Увязнуть в болоте?Идти туда, где не мог бы я упокоить и этой старости,Всегда насильственно выгоняемый из-под крова,Где не было бы у меня хлеба, чтобы преломить его с пришельцем,Где я, нищий, принял бы в управление нищий народ..?В чем-нибудь другом, если хочешь, требуй от меня великодушия,А это предложи тем, кто поумнее меня!Вот что принесли мне Афины, совместные занятия словесностью,Жизнь под одной крышей, хлеб с одного стола,Один ум в обоих, а не два, удивление ЭлладыИ взаимные обещания как можно дальше отринуть от себя мир,А самим жить общей жизнью для Бога,Словесность же принести в дар единому мудрому Слову!Все рассыпалось! Все брошено на землю!Ветры уносят старые надежды!Куда бежать? Хищные звери, не примете ли вы меня?У них больше верности, как мне кажется. [6]Итак, горечь обиды не позволяет Григорию видеть в действиях Василия что-либо большее, чем борьбу за власть. Мы не будем вдаваться в подробный анализ мотивов, побудивших Василия развязать войну против Анфима: скажем лишь, что в ту эпоху всякая попытка отстоять православие была в какой-то степени борьбой за власть и влияние. "Рядовые" архиереи, вроде Анфима Тианского, как правило, занимали сторону сильнейшего, когда дело касалось догматических вопросов. Поэтому для Василия представлялось жизненно важным поставить на епископские кафедры твердых сторонников никейского исповедания, способных отстаивать православие.Григорий, очевидно, не видел этой "высокой политики" за житейской реальностью того, что он воспринял как борьбу "за брошенный кусок". Не пожелав вступать в войну с Анфимом, он вообще не прикоснулся к своей епархии, не совершил там ни одной службы, не рукоположил ни одного клирика. [7] Нетрудно догадаться, что он сделал немедленно после своей хиротонии: ушел в пустыню и предался безмолвию, на этот раз без Василия. Из уединения Григорий посылает Василию письма, исполненные горечи и желчи:Упрекаешь нас в праздности и нерадении, потому что не взяли мы твоих Сасим, не увлеклись епископством, не вооружаемся друг против друга, словно собаки, дерущиеся за брошенный им кусок. А для меня самое великое дело - бездействие... И думаю, что если бы все подражали мне, то не было бы проблем в церквах, не поносилась бы вера, которую всякий обращает в оружие своей любви к битвам. [8]Другое письмо на ту же тему выдержано в еще более язвительном тоне, сквозь который просвечивает искреннее и глубокое разочарование:...Мы брошены, словно самый бесчестный и ничего не стоящий сосуд, не годный к употреблению, или словно подпорка под апсидами, которую после окончания строительства вынимают и выбрасывают... А я выскажу то, что у меня на сердце, и не гневайся на меня... Не буду подбирать себе оружие и учиться военной тактике, которой не научился прежде... Не буду подставлять себя военачальнику Анфиму.., будучи сам безоружным, не воинственным и уязвимым. Но воюй с ним сам, если угодно... А мне вместо всего дай безмолвие... И для чего митрополию лишать славных Сасим..? Но ты мужайся, побеждай и все влеки к собственной славе, как река, поглощающая весенние потоки, ни дружбы, ни привычки не предпочитая добродетели и благочестию... Мы же одно только приобретем от твоей дружбы - что не будем верить друзьям и ничего не предпочтем Богу. [9]Пробыв некоторое время в уединении, Григорий, опять же по просьбе отца, вернулся в Назианз. Там он помогал отцу до самой его смерти, последовавшей в 374 г. Незадолго до кончины Григория-старшего произошел еще один досадный эпизод, по поводу которого Григорию-младшему пришлось вести переписку с Василием: Назианз посетил Анфим Тианский. Целью визита Анфима было, очевидно, привлечение обоих Григориев на свою сторону: зная о негодовании Григория-младшего на Василия, Анфим, видимо, надеялся сыграть на его оскорбленном самолюбии. Однако оба Григория подтвердили свою полную лояльность Василию. Миссия Анфима провалилась. Когда же Василий узнал о случившемся, он выразил недовольство по поводу того, что епископы Назианзский и Сасимский принимали у себя его злейшего врага. Григорий-младший увидел в этом очередное проявление гордыни Василия и ответил со свойственной ему резкостью:Как горячо и по-лошадиному скачешь ты в своих письмах! И чему удивляться, если ты, вкусив немного славы, хочешь показать мне, какую славу ты приобрел... Чтобы сказать тебе покороче, пришел к нам благороднейший Анфим с некоторыми епископами... После многих вопросов о многом - о приходах, о Сасимах, о болотах, о моей хиротонии - после того, как он и льстил, и просил, и угрожал, и оправдывался, и порицал, и хвалил, и описывал круги, чтобы доказать, что нам надо взирать только на него одного и на новую митрополию, которая важнее, я сказал: "Зачем вписываешь в свой округ наш город, когда мы-то и составляем церковь, ибо наша кафедра есть издревле мать церквей?" Наконец, он ушел ни с чем, весьма надмеваясь и назвав нас... "василианами". И этим-то мы оскорбили тебя? Не думаю... Если же ты столь напыщен и славолюбив, и говоришь с нами свысока, как митрополит с провинциалами, то и у нас есть гордость, чтобы противопоставить твоей. [10]Таковы были теперь отношения между Григорием и Василием. Впрочем, когда умер Григорий-старший, Василий приехал на его похороны и вновь встретился с Григорием-младшим. Последний произнес в его присутствии надгробное Слово отцу: темой Слова является восхваление добродетелей почившего епископа, однако несколько похвальных фраз сказаны и в адрес Василия. [11] Григорий слишком сильно любил Василия, чтобы не простить нанесенные ему обиды, хотя они и останутся в его душе незаживающими ранами. Может быть, похвальные слова Григория в адрес Василия были знаком примирения между двумя друзьями. [12] Тем не менее даже перед гробом отца Григорий не упускает случая пожаловаться на Василия за то, что он вместе с отцом возвел его на епископский престол и подверг многим скорбям. [13]После смерти отца Григорий еще некоторое время руководил назианзской церковью, хотя чувствовал себя посторонним человеком, управляющим чужим имуществом. Не будучи каноническим епископом Назианза, он не считал себя вправе занять престол своего отца, несмотря на то, что народ просил его об этом. Впрочем, епископство вообще не привлекало его: как всегда, его главным желанием было жить в безмолвии. Некоторое время он провел в уединении в Селевкии, надеясь, что за это время в Назианзе изберут нового епископа, однако, ничего не дождавшись, вернулся в Назианз. [14]1 января 379 г. умер Василий. Эта смерть была ударом для Григория: она отодвинула на второй план все прежние обиды. Теперь у Григория не осталось ни отца, ни матери, [15] ни брата, ни сестры, ни лучшего друга. Григорий много думает о смерти. Письма этого периода проникнуты глубоким пессимизмом:Спрашиваешь, как наши дела. Крайне горьки. Нет у меня Василия, нет и Кесария - нет ни духовного, ни плотского брата. Отец мой и мать моя оставили меня,- скажу с Давидом. [16] Телесные болезни одолевают, старость над головою, забот множество, дела нахлынули, в друзьях нет верности, церкви без пастырей. Гибнет добро, обнажается зло; плавание - ночью, нет маяка, Христос спит. Чего только ни приходится терпеть! Одно для меня избавление от зол - смерть. Но и то, что там, страшно, если судить по тому, что здесь. [17]Несколько писем этого времени адресованы Григорию Нисскому, брату Василия. Григорий Богослов был связан с Григорием Нисским дружбой давней, хотя и не столь пламенной, какой была его дружба с Василием. Григорий Нисский, в молодости мечтавший о карьере ритора, был в 372 г., в разгар войны против Анфима Тианского, рукоположен Василием в епископа города Ниссы, откуда он был изгнан арианами в 375 г. Вернувшись к своей пастве в 378 г., он благополучно управлял ею до самой кончины, намного пережив и Василия, и Григория Богослова.Смерть Василия была общим горем Григория Богослова и Григория Нисского, которые оба считали его своим братом, другом и наставником. В письме Григорию Нисскому, написанном по случаю кончины Василия, Григорий Богослов говорит о том, что надеется видеть в своем адресате "отражение" его умершего брата, который был столь дорог им обоим:И это выпало на мою скорбную долю - услышать о смерти Василия, об исходе святой души, которым ушла она от нас и преселилась к Господу, всю жизнь свою превратив в заботу об этом! А я, сверх всего прочего, лишен и того - по причине телесных болезней, и притом весьма опасных - чтобы обнять священный прах, прийти к тебе, достойно философствующему, и утешить общих наших друзей. Ибо видеть опустошение церкви, которая лишилась такой славы, сложила с себя такой венец, и для глаз невыносимо, и для слуха невместимо... Мне же, пишущему это, какое время или слово доставит утешение, кроме общения и собеседования с тобою, которые вместо всего оставил мне блаженный, чтобы, видя в тебе его черты, словно в прекрасном и прозрачном зеркале, думать, что и он остается с нами? [18]Итак, Григорий Богослов не поехал на похороны Василия - по болезни, а может быть и потому, что не угасло еще в душе воспоминание о пережитых скорбях. Впоследствии, уже будучи на покое, Григорий напишет в память Василия Великого Надгробное Слово [19] - одно из лучших своих творений. Оно станет не только памятником самому Василию, но и свидетельством окончательного примирения между двумя людьми, чья дружба не раз подвергалась суровым испытаниям.Письмо 47; ed.Gallay, 43 = 2.445-446. ^См. об этом Giet. Sasimes. ^Сл. 10, 1, 1-2, 3; SC 405, 316-318 = 1.192. ^Об отношении Григория к отцу следует сказать, что в нем сочеталось глубокое и благоговейное почтение со страхом. Абсолютная власть отца над Григорием тяготила последнего, что можно видеть из данного текста. ^PG 37, 1056-1058 = 2.358-359. ^PG 37, 1059-1062 = 2.359-360. ^PG 37, 1065-1066 = 2.361. ^Письмо 49; ed.Gallay, 45 = 2.447. ^Письмо 48; ed.Gallay, 44-45 = 2.448-449. ^Письмо 80; ed.Gallay, 45-47 = 2.449-450. ^Сл.18, 35; PG 35, 1033 = 1.284. ^Как явствует из Слова 43-го, в 70-е годы Григорий неоднократно бывал у Василия в Кесарии Каппадокийской: он присутствовал при обоих посещениях Кесарии императором Валентом, он находился рядом с Василием, когда тот собирался в изгнание. Подробнее об этом см. в разделе "Василий Великий" гл.V нашей работы. ^Сл. 18, 37; PG 35, 1036 = 1.285-286. ^PG 37, 1065-1066 = 2.361-362. ^Она скончалась вскоре после Григория-старшего. ^Пс. 26:10. ^Письмо 80; ed.Gallay, 71 = 2.460. ^Письмо 76; ed.Gallay, 65-66 = 2.460. ^Слово 43. ^

3. Константинопольский период

Константинополь. Максим-циник

В начале 379 г., вскоре после смерти Валента, на престол Византийской империи взошел Феодосий, который, в отличие от своего предшественника, покровительствовал православным. Почти одновременно небольшая группа константинопольских православных обратилась к Григорию Богослову, который имел репутацию блестящего проповедника и последовательного защитника никейской веры, с просьбой прибыть в столицу и поддержать их в борьбе против арианства и набиравшего силу аполлинарианства. [1] В течение сорока лет город находился в руках ариан и омиев, однако теперь, с переменами в правительстве, у православных появилась надежда на улучшение ситуации. Григорий в очередной раз оказался перед выбором - оставаться в уединении или пожертвовать "философией" ради блага Церкви. В очередной раз - теперь уже без всякого "насилия" со стороны - он выбрал второе. Феномен Григория заключается в том, что, всегда высоко ценя уединение, он тем не менее не мог долго оставаться без общения с людьми [2] и, проведя какое-то время вдали от публичной жизни, оказывался готовым к ней вернуться.Григорий провел в Константинополе два с половиной года, которые стали апогеем всей его церковной и богословской деятельности: именно к этому периоду относится около половины его Слов. Константинопольский период был также чрезвычайно богат событиями: большую часть поэмы "О своей жизни" Григорий посвятил этому времени.Начало было очень скромным. Прибыв в Константинополь, Григорий обнаружил, что все церкви находятся в руках ариан. Он начал совершать богослужения в небольшом домовом храме, который получил название Анастасии ("Воскресения"). Ариане употребляли различные способы, чтобы изгнать Григория из столицы. Сначала его обвинили в "тритеизме" - будто вместо единого Бога он вводит многих богов. [3] Затем начались попытки физической расправы. В Великую субботу 379 г., когда Григорий совершал таинство Крещения, в храм ворвалась толпа ариан, в том числе монахов, которые требовали изгнания Григория и бросали в него камни, после чего, обвинив в убийстве, привели для разбирательства к городским правителям. Последние, хотя и отнеслись к Григорию неблагосклонно, однако не поддержали клеветников, так как невиновность Григория была очевидна. [4] Григорий рассказал об этих событиях в письме к Феодору, епископу Тианскому:Слышу, что негодуешь на причиненные мне монахами и чернью оскорбления... Ужасно происшедшее, весьма ужасно - кто спорит? Поруганы были жертвенники, прервано тайнодействие, а я стоял между священнодействовавшими и метавшими в меня камни, и в качестве защиты от камней употребил я молитвы. Забыты стыдливость дев, скромность монахов, бедность нищих, которые из-за собственной жестокости лишились милосердия. Но, конечно, лучше быть терпеливым и тем, что претерпеваем, подать народу пример долготерпения; ведь для народа не столько убедительно слово, сколько дело - это безмолвное увещание. [5]О камнях, которые в него метали в Константинополе, Григорий вспоминал неоднократно: "меня встретили камнями, как нечестивца - за это благодарение Тебе, Троица!"; [6] "пусть всякий мечет в меня камнями, ибо я издавна приучен к камням!"; [7] "вспоминай о том, как в меня бросали камнями"; [8] "камнями встретили меня, как других встречают цветами". [9] Это был тот опыт исповедничества, о котором Григорий никогда не забывал и не хотел, чтобы забыли другие.Вскоре после описанного инцидента Григорий оказался вовлеченным в конфликт между Мелетием и Павлином - двумя противоборствующими епископами Антиохии. Этот конфликт продолжался с начала 60-х годов, когда на место Мелетия, изгнанного из города арианами, был рукоположен Павлин, представлявший другую анти-арианскую группировку. Впоследствии, когда Мелетий вернулся в Антиохию, Павлин не вступил с ним в общение, из-за чего образовался длительный раскол. По утверждению историков Сократа и Созомена, между мелетианами и павлинианами в Антиохии к началу 80-х гг. существовало соглашение, по которому оба епископа управляли паствой совместно: по смерти одного другой должен был быть признан единственным законным епископом. [10] По другой версии, Мелетий в 380 г. получил от гражданских властей официальное право на управление епархией, а Павлин остался не у дел. [11] По-видимому, константинопольская паства была разделена между мелетианами и павлинианами. Роль Григория остается не вполне ясной: создается впечатление, что оба епископа не желали его присутствия в столице. [12]В первой половине 380 г. Григорий пережил одно из самых сильных потрясений своей жизни - конфликт с Максимом-циником. Этот человек, прибывший в Константинополь из Александрии, был философом, обратившимся в христианство и стоявшим на никейских позициях. Его прошлое весьма сомненительно: он был дважды судим, подвергнут бичеванию и изгнан из своего города. Однако Григорий узнает обо всем этом позже: поначалу он уверен, что Максим - исповедник никейской веры, пострадавший за свои убеждения. Григорий, сам будучи ритором и философом, проникся глубокой симпатией к Максиму; можно даже сказать, был им совершенно очарован. Он произнес в его честь Похвальное Слово, в котором создал образ человека, сочетающего мудрость философа с ревностью христианина. [13] Приветствуя философа Ирона (он же Максим), Григорий не скупится на похвалы:Приди же, о превосходнейший и совершеннейший из философов, прибавлю даже - и из свидетелей истины! Приди ко мне, обличитель ложной мудрости, которая состоит лишь в словесах и прельщает сладкими речами, а выше этого подняться не может и не хочет! Ты преуспел в добродетели - как в созерцательной, так и в деятельной, ибо философствуешь по-нашему в чуждом для нас облике, а может быть, и не в чуждом, поскольку длинные волосы назореев и освящение головы, которой не касается расческа, суть как бы закон для жертвенников; и поскольку светоносны и блистательны ангелы, когда их изображают в телесном виде, что, как думаю, символизирует их чистоту. [14] Приди ко мне, философ, мудрец... и собака [15] не по бесстыдству, но по дерзновению, не по прожорливости, но по умеренности, не потому, что лаешь, но потому, что охраняешь доброе, бодрствуешь в заботе о душах, ласкаясь ко всем, которые близки тебе в добродетели, и лаешь на всех чужих. Приди ко мне, встань рядом с жертвенником, с этим таинственным Престолом и со мной, ведущим через все это к обожению: сюда приводит тебя словесность и образ жизни и очищение через страдания. Приди, я увенчаю тебя нашими венцами и провозглашу громким голосом..! [16]Так высоко оценил Григорий Максима-Ирона. Он приблизил его к себе, поселил у себя в доме и делил с ним трапезу, во время которой епископ и философ вели продолжительные беседы. [17] Однако за спиной у Григория Максим вел переговоры с Петром Александрийским, который прежде в письменной форме признал Григория епископом Константинополя, но потом, видимо, под влиянием Максима, изменил свое отношение к нему. [18] Поскольку Григорий не был официально утвержденным епископом столицы, а лишь по приглашению группы верующих нес там свое служение, кафедра формально оставалась свободной, и Петр решил рукоположить на нее Максима. Последний, со своей стороны, собрал вокруг себя некоторое количество сторонников среди столичного клира, а также прибывших в Константинополь египетских епископов, клириков и мирян. "Аммон, Апаммон, Арпократ, Стипп, Родон, Анувис, Ерманувис - египетские боги, обезьяноподобные и собаковидные демоны",- так нелестно отзывался Григорий о пришельцах из Египта. [19]Рукоположение Максима было совершено в начале лета 380 г., ночью, в храме Анастасии, когда Григорий лежал дома больной. Церемония еще не закончилась, когда настало утро и город узнал о происшедшем. Негодующие толпы людей собрались к храму и изгнали оттуда египетских епископов, которым ничего не оставалось, кроме как закончить обряд в другом месте.Вспоминая о событиях той ночи, Григорий не скрывает своего отвращения к человеку, который был его ближайшим другом и в одночасье сделался злейшим врагом. Трудно поверить, читая строки, посвященные Максиму в поэме "О своей жизни", что речь идет о том самом человеке, которого Григорий совсем недавно так красноречиво восхвалял. [20] Даже особенности внешнего облика Максима, которые раньше напоминали Григорию о назореях и ангелах, теперь вызывают у него только презрение и брезгливость:Был у нас в городе некто женоподобный,Египетское привидение, злое до бешенства,Собака, собачонка, уличный прислужник,Арей, безголосое бедствие, китовидное чудовище,Белокурый, черноволосый. ЧернымБыл он с детства, а белый цвет изобретен недавно,Ведь искусство - второй творец.Чаще всего это бывает делом женщин, но иногда и мужчиныЗолотят волосы и делают философскую завивку.Так и женскую косметику для лица употребляйте, мудрецы!..Что Максим не принадлежит уже к числу мужчин,Показала его прическа, хотя до того это было скрыто.То удивляет нас в нынешних мудрецах,Что природа и наружность у них двойственныИ весьма жалким образом принадлежат обоим полам:Прической они похожи на женщин, а жезлом - на мужчин.Этим он и хвастался, как какая-то городская знаменитость:Плечи его всегда осенялись легкими кудрями,Из волос, словно из пращей, летели силлогизмы,И всю ученость носил он на теле.Он, как слышно, прошел по многим лукавым путям,Но о других его приключениях пусть разузнают другие:Не мое дело заниматься исследованиями,Впрочем, в книгах у градоправителей все это записано.Наконец, утверждается он в этом городе.Здесь ему не хватало привычной для него пищи,Но у него был острый глаз и мудрое чутье,Ибо нельзя не назвать мудрым и этот горький замысел -Низложить с кафедры меня,Который не обладал ею и вообще не быд удостоен титула,А только охранял и примирял народ.Но еще мудрее то, что, будучи искусным в плетении интриг,Он не через посторонних разыгрывает эту драму,Но через меня же самого,Совершенно не привычного к этому и чуждого любой интриге… [21]Описывая само рукоположение, Григорий все повествование строит на волосах Максима, продолжая использовать и образ собаки, прилипший к философу еще со времен Похвального Слова:Была ночь, а я лежал больной. Словно хищные волки,Неожиданно появившиеся в загоне для овец..,Они спешат обстричь собаку и возвести ее на кафедруДо того, как это станет известно народу, вождям ЦерквиИ мне самому, по меньшей мере собаке этого стада...Настало утро! Клир - потому что клирики жили близко -Воспламеняется, молва быстро переходитОт одного к другому. РазгораетсяВесьма сильный пожар. Сколько стеклось чиновников,Сколько иностранцев и даже незаконнорожденных! [22]Не было человека, который не возмутился происходившим тогда,Видя такое вознаграждение за труды.Но к чему продолжать речь? Немедленно с гневом удаляются они отсюда,Скорбя о том, что не достигли цели.Но чтобы не пропали начатые злодейства,Доводят до конца и остальную часть своего спектакля.В бедное жилище флейтистаВходят эти почтенные люди, друзья Божии,Имея с собой нескольких самых презренных мирян,И там, остригши злейшую из собак, делают ее пастырем...Свершилось посечение густых кудрей,Без труда уничтожен этот долговременный труд рук,А сам он приобрел одно то,Что обнаружена тайна волос,В которых заключалась вся его сила,Как повествуется это и о судье Сампсоне...Но из собаки превращенный в пастыря снова из пастырейПревращается в собаку - какое бесчестие!Брошеная собака, не носит он большеКрасивых волос, но и стадом не владеет,А снова бегает по мясным рынкам за костями.Что же сделаешь со своими прекрасными волосами? СноваБудешь тщательно их отращивать? Или останешься таким посмешищем, как теперь?То и другое постыдно, а между этими двумя крайностямиНевозможно найти ничего, кроме петли, чтобы удавиться.Но где положишь или куда пошлешь эти волосы?Не на театральную ли сцену, скажи мне, не к девицам ли?Но к каким девицам? Не к своим ли, коринфским..? [23]Отвечая на недоумения по поводу того уважения, которое он оказывал Максиму вначале, Григорий признается в своей доверчивости и говорит о том, что был жестоко обманут. Более того, он искренне сожалеет о тех похвальных словах, которые произносил в адрес Максима:"Итак, что же? Не вчера ли был он в числе твоих друзей?Не вчера ли удостаивал ты его самых великих похвал?"Так, может быть, возразит мне кто-либо из знающих те события,Поставив мне в вину тогдашнюю готовность,С которой уважал я даже худших из собак.Да, я находился в полном неведении, достойном порицания,Обольщен я был, подобно Адаму, зловредным вкушением.Прекрасным по виду было горькое дерево.Обманула меня личина веры, которую видел я на его лице,Обманули и льстивые слова...Но что мне было делать? Ответьте, мудрецы!Что иное, думаете вы, сделал бы кто-нибудь из вас самих,Когда церковь находилась в таком стеснении,Что немало для меня значило собирать и солому.Стесненные обстоятельства не дают такой свободы,Какую можно иметь во времена изобилия.Для меня было важно, если и собака ходит на моем двореИ чтит Христа, а не Геракла.Но здесь было нечто и большее: о том изгнании, какому подвергся он за постыдные дела,Уверял он, что потерпел это ради Бога.Он был бичуем, а для меня был победоносцем.Если это тяжкий грех, то знаю, что много раз и во многомПогрешал я подобным образом. Простите же меня, судьи,За это доброе прегрешение.Он был злейшим человеком, а я считал его добрым.Или сказать нечто более смелое?Вот отдаю мой не умеющий соображаться со временем и говорливый язык.Кто хочет, пусть немилосердно отсечет его. [24]Максиму пришлось с позором удалиться из Константинополя. Он, однако не считал себя окончательно побежденным и отправился в Фессалоники, надеясь добиться утверждения своей хиротонии императором Феодосием. Однако государь встал на сторону Григория, и Максим уехал ни с чем. Вероятно, Максим не ограничился устными выступлениями против Григория, но и писал что-то по его поводу, так как сохранился ответ Григория, выдержанный в таком же оскорбительном и уничижительном тоне:Что это? Ты, Максим, смеешь писать?Писать смеешь ты? Какое бесстыдство!В этом ты превзошел и собак!Всякий смел на все! Вот так времена!Как грибы, вылезают из-под землиМудрецы, военачальники, благородные, епископы...О невероятные и неслыханные новости!Саул во пророках, Максим среди писателей!Кто же теперь не пророк? Кто удержит свою руку?У всех есть бумага, даже и у старух есть трость,Чтобы говорить, писать, собирать вокруг себя толпу...Ты пишешь! Но что и против кого, собака?Пишешь против человека, которому по природе так же свойственно писать,Как воде - течь, а огню - гореть;Чтобы не сказать, что пишешь против того, кто ничем тебя не обидел,Но наоборот был оскорблен тобою.Какое безумие! Какая невежественная наглость..!Впрочем, не предположить ли, что ты одно имел в виду -А именно, что и оскорбляя, не будешь удостоен слова?Только это и кажется мне в тебе мудрым.Ибо кто, находясь в здравом уме, захочет связываться с собакой? [25]Психологически объяснить неприязнь Григория к Максиму было бы нетрудно: он был слишком глубоко оскорблен, унижен и обесчещен, чтобы быстро забыть о предательстве философа. Если же мы хотим дать объяснение этому феномену с христианской точки зрения, следует, очевидно, сделать различие между прощением врага как человека и его обличением для предостережения других. Воспитанный на Священном Писании, Григорий достаточно хорошо знал о том, что от христианина требуется прощение обидчиков. Тем не менее он решается написать столько оскорбительных слов в адрес Максима и, более того, включить их в корпус своих сочинений. [26] Решаясь на то, чтобы увековечить свое отношение к Максиму, Григорий, очевидно, был уверен, что вся эта история послужит назидательным примером потомству и что, читая строки, посвященные Максиму, всякий встанет на сторону Григория и осудит в лице Максима лицемерие, неверность и предательство.Григорий, по-видимому, рассматривал всю свою жизнь как нравственный урок, вернее - как сумму нравственных уроков, из которых читатель может извлечь пользу: именно поэтому он так много писал о своей жизни. Из своих занятий риторикой Григорий хорошо усвоил, что всякий литературный персонаж и всякий совершенный им поступок относится либо к области добродетели, либо к области порока, и может оцениваться либо положительно, либо отрицательно. Именно так, в черно-белых тонах, воспринимала мир античная литература и риторика: так же, по-видимому, воспринимал жизнь Григорий Богослов. Все его герои, как правило, бывают или положительными, или отрицательными: к числу первых относятся Григорий Назианзен-старший и Нонна, Кесарий и Горгония, Киприан Карфагенский и Афанасий Александрийский, Василий Великий и философ Ирон; к числу последних - Юлиан Отступник и Максим-циник. Создавая отрицательный персонаж, Григорий не скупился на краски, так как был уверен, что его рассказ об этом лице будет иметь нравственную значимость для потомства. В заключительной части нашей работы мы будем отдельно говорить о портретах, созданных Григорием Богословом.Ср. PG 37, 1071-1072 = 2.363. ^Ср. Ruether. Gregory, 42. ^PG 37, 1074 = 2.364. ^PG 37, 1075-1076 = 2.364. ^Письмо 77; ed.Gallay, 66 = 2.463. ^PG 37, 1251 = 2.404. ^PG 37, 1292 = 2.406. ^Письмо 95; ed.Gallay, 79 = 2.468. ^PG 37, 1306 = 2.112. ^Сократ. Церк. ист. 5,5; Созомен. Церк. ист. 7,3. ^Феодорит. Церк. ист. 5,3. ^PG 37, 1076-1079 = 2.364-365. ^См. Слово 25. О том, что Максим и Ирон - одно и то же лицо, свидетельствует бл. Иероним, который говорит о Слове 25-м следующее: "Похвальное Слово Максиму-философу, по возвращении его из ссылки, имя которого в заглавии некоторые несправделиво заменили именем Ирона на том основании, что есть другое сочинение Григория, заключающее в себе порицание этого Максима, как будто нельзя было одного и того же человека в одно время хвалить, а в другое время - порицать" (О знам. мужах 117). Подробнее об Ироне-Максиме см у Mossay. SC 284, 120-141. Ср. Hauser-Meury. Prosopographie, 119-121. ^Максим носил белый философский плащ и длинную шевелюру. ^Греческое слово "киник" (циник) созвучно слову kyōn (собака). ^Сл. 25, 2, 1-24; SC 284, 158-160 = 1.358-359. ^PG 37, 1085 = 2.367. ^Ср. PG 37, 1088 = 2.368. ^PG 37, 1087 = 2.368. ^Впрочем, для профессионального ритора не представляло трудности представить один и тот же предмет сначала в положительном, затем в отрицательном свете: это было одно из классических упражнений на занятиях риторикой. ^PG 37, 1081-1083 = 2.366-367. ^Т.е. людей сомнительной веры. ^PG 37, 1090-1093 = 2.369-370. Намек на распутный образ жизни, который Максим вел в Коринфе. ^PG 37, 1095-1097 = 2.370-371. ^PG 37, 1339-1344 = 2.267-269. ^Не приходится сомневаться в том, что Григорий сам внимательно следил за подготовкой всех своих сочинений к публикации - собирал их в книги, отдавал переписчикам, рассылал копии друзьям. ^

Богословская деятельность Григория. Его интронизация

После истории с Максимом-циником Григорий в очередной раз собрался уходить на покой. Во время богослужения в храме Анастасии он объявил о своем намерении народу, чем вызвал настоящую бурю: все требовали, чтобы он остался, так как в нем видели твердого защитника Православия. Григорий согласился только после того, как услышал крик из толпы: "Вместе с собой ты уводишь Троицу". Имя Святой Троицы всегда вызывало особые чувства в сердце Григория: он сразу же пообещал остаться, но только до созыва Вселенского Собора. [1]Вскоре он уехал в деревню, чтобы собраться с силами и мыслями. Вернувшись, он произнес Слово 26-е, в котором упомянул о "собаках", ставших пастырями, и призвал тех из раскольников, которые не совсем потеряли совесть, покаяться перед Богом и вернуться в церковь. [2] Слово 26-е - одно из самых поэтичных в литературном наследии Григория: в нем много автобиографических деталей, проливающих свет на его личность. Григорий, в частности, говорит о том, почему ему необходимо время от времени прерывать свою публичную деятельность и удаляться в уединение:Итак, каковы плоды моей пустыни? Хочу я, как хороший купец, отовсюду собирающий прибыль, вынести нечто и вам на продажу. Однажды, когда день уже склонялся к вечеру, прогуливался я наедине с собой вдоль берега моря. Ибо я привык всегда облегчать труды такими передышками; ведь не выдерживает напряжения всегда натянутая тетива, и необходимо немного ослаблять ее на луке, чтобы затем снова натягивать... Так я ходил, и ноги переносили меня, а взор покоился на море... Что же происходило тогда..? При порывах сильного ветра море волновалось и завывало, а волны, как обычно бывает при таком шторме, одни поднимались вдали и постепенно, то возвышаясь, то понижаясь, достигали берега и разбивались, другие же, ударяясь о ближние скалы и сокрушаясь о них, превращались в пену и высоко летящие брызги. Море выбрасывало на берег камешки, водоросли, ракушки и легчайших устриц; и некоторые опять уносило с отливом волны. Но твердо и неподвижно стояли они (скалы), как будто ничто не беспокоило их, кроме того, что ударялись о них волны. Из этого сумел я извлечь нечто полезное для философии... Не море ли, сказал я, жизнь наша и все человеческое; а ветры - не постигающие ли нас искушения и все неожиданное..? Что же касается искушаемых, то одни, подумалось мне, как легчайшие и бездыханные уносятся (волнами) и ничуть не противостоят напастям... Другие же суть камни, достойные того Камня, на Котором мы утверждены и Которому служим - это все те, кто, руководствуясь философским разумом и возвышаясь над ничтожеством толпы, все переносят с твердостью и непоколебимостью… [3]Под влиянием размышлений на лоне природы Григорий пришел к мысли о необходимости переносить скорби по-философски: вот для чего нужны ему часы уединения. Это типичный для риторики прием выведения нравственного урока из пейзажной зарисовки; впрочем, несмотря на всю свою тривиальность, образ "житейского моря", написанный Григорием, пленяет своей поэтичностью. В 26-м Слове Григорий жалуется на предательство друзей и одиночество. Он, однако, готов простить раскольников и воссоединиться с ними. Мы видим из его слов, что в нем нет ненависти к Максиму и его сторонникам - лишь глубокая скорбь пастыря, лишившегося части своих овец, и учителя, преданного учениками:Из друзей моих и ближних одни напротив меня, приблизившись, встали, а другие, наиболее человеколюбивые, вдалеке от меня встали, [4] и в ту ночь все соблазнились. [5] Едва и Петр не отрекся от меня, а может быть, и не плачет горько, чтобы уврачевать грех. [6] И явно, что только я один смел и исполнен дерзновения; я один благонадежен среди страха; один вынослив и, восхваляемый всенародно, но презираемый наедине, известен всему Востоку и Западу тем, что против меня идет война. Если ополчится на меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться на Него. [7] Настолько не считаю страшным то, что происходило, что даже, забывая о себе, оплакиваю опечаливших меня. Некогда члены Христовы, члены для меня драгоценные, ныне же оскверненные, члены этого стада, которое вы едва не предали прежде, чем оно было собрано воедино, как рассеялись вы и других рассеяли..? Как воздвигли жертвенник против жертвенника..? Как разделением своим вы и себя подвергли смерти, и нас - страданиям..? Какое лекарство найду для исцеления? Как соберу рассеянное? Какими слезами, какими словами, какими молитвами исцелю сокрушенное? Один лишь остается способ. Троица Святая..! Ты восстанови для нас снова тех, кто настолько удалился от нас, чтобы самим разделением были научены они единомыслию; а нам за здешние труды воздай небесными и мирными благами, из которых первое и величайшее есть - озариться Тобою совершеннее и чище… [8]Два других Слова, относящихся к этому периоду, тоже автобиографичны: речь идет о Словах 33-м и 36-м. В первом из них Григорий перечисляет обвинения, выдвигавшиеся в его адрес. Говорили, в частности, что он рукоположен епископом в "пустое, скучное и малолюдное селение", а не в столицу; [9] что у него потертая одежда, невзрачное лицо, лысина, что он говорит с каппадокийским акцентом, что он малообщителен и старомоден, [10] что он - провинциал и чужеземец. [11] В Слове 36-м, отвечая на те же обвинения, Григорий рисует собственный портрет, за который его можно было бы обвинить в нескромности, если бы в его словах не было столько искренности и готовности ответить за себя перед Богом:...Ничто не вызывает у вас такого уважения ко мне, как то, что я не дерзок, не нагл, не театрален и не напыщен, но уступчив, умерен, необщителен даже в обществе и склонен к одиночеству; короче сказать, я - философ, но все это не приобретено мною искусственно и с расчетом, а хранится просто и духовно. Ибо не для того скрываюсь, чтобы меня искали и чтобы удостоили большей чести.., но чтобы своим безмолвием показать, что избегаю председательства и не стремлюсь к таким почестям... Ведь если бы я с какими-либо человеческими и ничтожными мыслями или с желанием получить эту кафедру предстал вначале перед вами.., то мне было бы стыдно неба и земли, стыдно и этой кафедры и этого собрания.., стыдно было бы моих подвигов и трудов, и этой власяной одежды, и пустыни, и уединения, к которым я привык, и этого простого образа жизни и дешевой трапезы, мало отличающейся от трапезы птиц... "Но,- говорят,- не таким кажешься ты многим". Да какая разница мне, для которого быть [12]- важнее всего, лучше же сказать - составляет все... Не таким кажусь многим? Зато Богу кажусь таким, и не кажусь, а весь открыт перед Тем, Кто знает все прежде рождения людей [13]... Человек смотрит на лицо, а Бог - на сердце. [14]Богословская деятельность Григория в период до II Вселенского Собора сосредотачивается главным образом вокруг борьбы с арианством (евномианством). Большинство Слов этого периода посвящены изложению учения о Святой Троице. Классическая ново-никейская тринитарная доктрина изложена Григорием в Слове 20-м, произнесенном вскоре по прибытии в Константинополь: в нем Григорий опровергает основные постулаты арианства, говорит о равенстве Лиц Святой Троицы, выясняет понятие "начала" (archē) применительно к Сыну и говорит о вневременном рождении Сына. Те же самые темы затрагиваются в Словах 22-м [15] и 23-м: [16] первое из них содержит также выпады против аполлинарианства, которое Григорий, хотя и не называет ересью, тем не менее считает "братской распрей, которая бесчестит и Бога, и человека". [17] Слово 21-е, произнесенное в этот же период, посвящено Афанасию Александрийскому, великому защитнику никейской веры: в этом Слове также немало страниц, содержащих анти-арианскую полемику.Однако самым известным из всех сочинений Григория на догматические темы, безусловно, являются, Слова 27-31, известные под общим именем "Пяти слов о богословии": именно это сочинение снискало Григорию бессмертную славу и имя "богослова". [18] В 27-м Слове Григорий поднимает вопрос о необходимых условиях для богословствования: по его мнению, богословом может быть только тот, кто проводит жизнь в созерцании и очищает себя для Бога. В 28-м Слове речь идет о природе Бога: Он непостижим, бестелесен, не является ангелом; сущность Его непознаваема; Его нельзя описать в категориях места; Он превосходит всякое определение и образ; Он познается человеком исходя из красоты космоса, из устройства человеческого естества, животного и растительного мира. Слово 29-е содержит систематическое учение о Боге Сыне, направленное против арианства. В Слове 30-м затрагивается вопрос о божественной и человеческой природах в воплотившемся Боге, а также перечисляются имена Сына, встречающиеся в Священном Писании. Наконец, в Слове 31-м Григорий доказывает божественность Святого Духа и равенство Его двум другим Ипостасям Святой Троицы."Слова о богословии" стали тем литературным шедевром, с которым Григорий вошел в историю восточного христианства. С момента их написания в течение всей истории Византии они оставались наиболее авторитетным и широко читаемым сочинением на догматическую тему. Уже при жизни Григория они получили известность в качестве своего рода манифеста никейской веры. Написанные накануне II Вселенского Собора, они, наряду с другими сочинениями Великих Каппадокийцев, создали почву для полного разгрома арианства и окончательного торжества никейской партии на этом Соборе.Подготовка к Собору началась с момента издания императором Феодосием Эдикта о никейской вере в феврале 380 г.: целью Собора должно было стать утверждение Никейского исповедания и избрание епископа для константинопольской кафедры. Однако вопрос о епископе был заранее решен Феодосием: единственным достойным кандидатом представлялся ему Григорий. Феодосий вступил в столицу 24 ноября 380 г., после победоносной кампании против готов. Сразу по прибытии он встретился с епископом Демофилом, главой партии омиев, [19] которому предложил подписать православное исповедание веры. Тот отказался. Феодосий также встретился с Григорием и передал ему в управление базилику Святых Апостолов. 26 ноября Демофил и его сторонники были изгнаны из всех столичных храмов. На следующий день, 27 ноября, при участии императора и армии, состоялась торжественная интронизация Григория в качестве архиепископа Константинопольского.День интронизации был апогеем церковной карьеры Григория и остался одним из самых дорогих для него воспоминаний:Наступило назначенное время. Храм был окружен солдатами,Вооруженными и построенными в многочисленные ряды.Туда же стремился народ, непрерывно увеличиваясь,Волнуясь подобно песку морскому, или облакам, или волнам,С гневом против меня, [20] с мольбами к властям.Рынки, дороги, площади, всякое место,Двух- и трехэтажные дома сверху донизу были наполнены зрителями -Мужчинами, женщинами, детьми, стариками:Суета, рыдание, слезы, вопли -Образ города, взятого штурмом.А я, доблестный полководец,С этой немощной и расслабленной,Едва дышущей плотью,Шел между войском и предводителем, смотря вверхИ ожидая помощи с надеждой,Пока не вступил в храм, сам не знаю как...Было утро, но над всем городом лежала ночь,Ибо тучи закрывали собою солнечный диск;Такое вовсе не соответствовало торжественности момента...Это доставляло удовольствие врагам,Говорившим, что совершаемое не угодно Богу,А мне причиняло тайную печаль в сердце.Но когда я и носитель порфирыБыли уже внутри почетной ограды,Вознеслась от всех общая хвала Богу,Призываемому при помощи голоса и воздетых рук,Тогда, по Божию повелению, так ярко воссияло солнцеСквозь разошедшиеся тучи,Что все здание, прежде мрачное,Тотчас сделалось молниевидным,И весь храм получил вид древней скинии,Которую покрывало сияние Божие;У всех просветлели лица и сердца.Осмелев при таком зрелище,Все стали громко требовать меня..,Крича, что для города самой первой и великой наградой станет...Если престолу буду дарован я.Так кричали чиновники и чернь -Все в равной мере желали этого;О том же кричали женщины сверху, [21]Почти забыв о требованиях приличия.Все оглашалось каким-то невероятным громом… [22]Хотя триумф Григория был полным, ариане предприняли последнюю отчаянную попытку изменить ситуацию в свою пользу: когда епископ был тяжело болен, к нему подослали убийцу. Последний, однако, явился с повинной к Григорию, припав к его ногам со слезами и рыданиями. Узнав о покушении, которое готовилось против него, Григорий был глубоко тронут, расплакался и простил своего потенциального убийцу. Об этом случае сразу же узнал весь город. [23]PG 37, 1102-1105 = 2.372-373. ^Сл. 26, 3, 29-33; SC 284, 232 = 1.374. ^Сл. 26, 7, 17-9,20; SC 284, 242-246 = 1.377-378. ^Пс. 37:12. ^Мр. 14:27. ^Ср. Мф. 26:31-35. Намек на Петра Александрийского, который изменил свое отношение к Григорию под влиянием Максима-циника. ^Пс. 26:3. ^Сл. 26, 17, 15-19, 7; SC 284, 268-270 = 2.383-384. ^Сл. 33, 6, 8; SC 318, 168 = 1.484. ^Сл. 33, 8, 1-9, 1; SC 318, 172-174 = 1.485-486. ^Сл. 33, 11, 1 и 33, 13, 1-2; SC 318, 180-184 = 1.487-488. ^Т.е. быть, а не казаться. ^Дан. 13:42. ^Сл. 36, 3, 13-23; 6, 3-7; 7, 1-20. Ср. 1 Цар. 16:7. ^Слово 23 рус. пер. ^Слово 22 рус. пер. ^Сл. 22, 13, 1-2; SC 270, 246 = 1.343. ^Об этом сочинении см. Barbel. Gregor. ^После Константинопольского Собора 360 г. под маской омийства выступало арианство. ^Имеются в виду, вероятно, ариане (омии). ^В византийских храмах для знатных женщин строились отдельные галереи. ^PG 37, 1120-1123 = 2.378-379. ^PG 37, 1129-1131 = 2.380-381. ^

Nosaukums	Datums	Saite
Преображение через стресс: от вызова к личностному росту	17 March 2025 \| 9:30 am	Skatīt
Риск Свободы: путь от любви к испытанию	16 March 2025 \| 9:25 pm	Skatīt
Эмоции между маской и подлинным "я"	16 March 2025 \| 3:20 pm	Skatīt
Путь к новому дню через дисциплину	16 March 2025 \| 9:20 am	Skatīt
Дробные числа: Мост от Целого к Бесконечности	16 March 2025 \| 3:15 am	Skatīt
Заголовок	15 March 2025 \| 9:15 pm	Skatīt
Сложности межличностного общения: эмоциональные барьеры и культурные противоречия	15 March 2025 \| 3:10 pm	Skatīt
Индивидуальные решения: когда раскрывать свою ориентацию?	15 March 2025 \| 9:10 am	Skatīt
Спонтанное Озарение: Внезапное Пробуждение Внутренней Истины	15 March 2025 \| 3:05 am	Skatīt
Комплексное управление эмоциями и осознанный имидж: Стратегия успеха	14 March 2025 \| 9:00 pm	Skatīt
Эффективное мышление: Искусство рациональности и творчества	14 March 2025 \| 3:00 pm	Skatīt
Опасный коктейль заботы и контроля	14 March 2025 \| 8:55 am	Skatīt
Пределы личного пространства: испытание внутреннего баланса	14 March 2025 \| 2:55 am	Skatīt
Двойственность души: внутренний конфликт высшего и природного	13 March 2025 \| 8:50 pm	Skatīt