Жизнь и учение св. Григория Богослова - Игумен Иларион (Алфеев)

Одно из писем Григория к Василию посвящено начавшемуся конфликту между последним и Анфимом Тианским. [1] Суть конфликта заключалась в следующем. Когда в 371 г. император Валент по экономическим и финансовым соображениям разделил Каппадокию на две области, город Тиана стал столицей Второй Каппадокии. В связи с этим епископ Тианский Анфим, прежде подчинявшийся Василию, стал самостоятельным митрополитом, поскольку его кафедра получила значение столичной. Василий, не согласный с такими переменами, объявил войну Анфиму. Первым делом Василий решил создать новые епископские кафедры на территории, вошедшей в юрисдикцию Анфима, и рукоположить на них своих сторонников. Одним из городов, где Василий создал такую кафедру, стали Сасимы: епископом этого города он назначил своего друга Григория.Епископская хиротония Григория - один из самых тяжелых эпизодов в его жизни, о котором он не мог вспоминать без глубокого сожаления. [2] Рукоположив Григория для несуществующей кафедры, Василий не только окончательно лишил своего друга безмолвия и "философской" жизни: он навсегда лишил его права стать законным епископом где бы то ни было,- в том числе и в Назианзе, где Григорий уже фактически управлял епархией,- так как, соласно церковным канонам, епископ одного города не мог принимать на себя управление церковью другого города. Читая жалобы Григория на свою судьбу, мы опять невольно задаемся вопросом: что заставило его согласиться на еще одно "насилие" и принять хиротонию, которая противоречила его устремлениям? Григорий отчасти дает ответ на это в Слове 10-м, произнесенном в присутствии Василия Великого и Григория Назианзена-старшего:Нет ничего более сильного, чем старость, и более уважаемого, чем дружба. Ими приведен к вам я, узник во Христе, скованный не железными кандалами, но нерасторжимыми узами Духа. До сих пор считал я себя крепким и непреодолимым, и.., чтобы только не иметь забот и философствовать в безмолвии, я все предоставлял желающим, беседуя с самим собой и с Духом... А что теперь? Дружба преодолела меня, и седина отца покорила меня… [3]Итак, уважение к отцу и любовь к Василию заставили Григория подчиниться и принять рукоположение. Вероятно, в момент хиротонии он не осознавал, что ждет его в ближайшем будущем: Слово 9-е, написанное по случаю рукоположения, дышит спокойствием перед лицом совершившегося факта; посетовав на "насилие", Григорий все же выражает готовность нести вверенное ему служение. Понимание всей трагичности собственной ситуации пришло к нему позже, когда он увидел, что овладеть Сасимами сможет не иначе, как вооруженным путем: Анфим поставил на дороге в Сасимы отряд воинов, который должен был воспрепятствовать въезду Григория в город. Когда Григорий понял, что стал жертвой церковной интриги и что его лучший друг подставил его под удар, его возмущение было велико. Во всем происшествии он увидел прежде всего следствие гордости Василия, который, получив архиерейскую кафедру, забыл о законах дружбы:Тогда... пришел к нам возлюбленнейший из друзей,Василий - со скорбью говорю, однако же скажу -Мой второй отец, еще более тягостный.Одного надо было переносить, хотя он и поступал со мной тиранически, [4]Но не было нужды терпеть от другого ради дружбы,Приносившей мне вред, а не освобождение от зол.Не знаю, самого ли себя, исполненного грехов..,Обвинять за случившееся - оно все еще, как недавнее,Приводит меня в волнение,- или обвинить твою гордыню,До которой довел тебя престол, о благороднейший из людей..?Что же случилось с тобой? За что вдруг так далекоОтбросил ты нас? Да погибнет в этой жизниЗакон дружбы, которая так уважает друзей!Вчера были мы львами, а теперьЯ стал обезьяной, а ты почти что лев.Если бы даже и на всех своих друзей - скажу высокомерное слово! -Так смотрел ты, то и тогда не следовало бы так смотреть на меня,Которого когда-то ставил ты выше прочих друзей,Пока не вознесся за облака и не стало все ниже тебя.Почему волнуешься, душа моя? Удержи коня силою,И пусть речь опять идет своим ходом. Этот человекСтал лжецом - тот, кто во всем остальном был совершенно нелживым;Много раз слышал он, как я говорил,Что "надо пока все претерпевать, даже если что-либо худшее случится,Но когда не станет на свете родителей,Тогда у меня будут все причины оставить делаИ приобрести от бездомной жизниТо преимущество, что я стану гражданином всякого места".Он слышал это и хвалил мое слово,Однако же насильно возводит меня на епископский престол,Вместе с отцом, который уже во второй раз запнул меня в этом. [5]Григорий не останавливается перед тем, чтобы обвинить своего друга во властолюбии и жадности. Главной причиной битвы за Сасимы, считает он, была не вера и не благочестие, а доходы, которых лишался Василий вместе с Второй Каппадокией, отходившей к Анфиму. Описывая Сасимы, Григорий не жалеет красок, чтобы показать, сколь ничтожным и провинциальным было это селенье. Ему-ли - аристократу, поэту и философу - прозябать в таком скучном месте?Есть какая-то станция на большой каппадокийской дороге:Там одна дорога делится на три;Это место безводное, лишенное зелени, лишенное всех удобств,Селение ужасно скучное и тесное.Там всегда пыль, грохот повозок,Слезы, рыдания, собиратели налогов, орудия пыток, цепи;А народ там - чужеземцы и бродяги.Такова церковь в моих Сасимах!Вот какому городу отдал меня тот, кому пятидесяти хорепископовБыло мало - о, великодушие! -И для того, чтобы удержать это за собою, когда другойОтнимал насильно, он установил там новую кафедру...Кроме всего прочего, что перечислено выше,Овладеть этим престолом нельзя было без кровопролития:О нем спорили два противоборствующих епископа,Между которыми началась страшная война;Причиной же было разделение отечестваНа два города, которые стали главенствовать над меньшими городами.Души верующих были лишь предлогом, истинной же причиной было властолюбие;Не осмелюсь сказать - сборы и поборы,От которых весь мир жалким образом колеблется.Итак, как правильно было поступить перед Богом?Терпеть? Принять все удары бедствий?Идти, не взирая ни на что? Увязнуть в болоте?Идти туда, где не мог бы я упокоить и этой старости,Всегда насильственно выгоняемый из-под крова,Где не было бы у меня хлеба, чтобы преломить его с пришельцем,Где я, нищий, принял бы в управление нищий народ..?В чем-нибудь другом, если хочешь, требуй от меня великодушия,А это предложи тем, кто поумнее меня!Вот что принесли мне Афины, совместные занятия словесностью,Жизнь под одной крышей, хлеб с одного стола,Один ум в обоих, а не два, удивление ЭлладыИ взаимные обещания как можно дальше отринуть от себя мир,А самим жить общей жизнью для Бога,Словесность же принести в дар единому мудрому Слову!Все рассыпалось! Все брошено на землю!Ветры уносят старые надежды!Куда бежать? Хищные звери, не примете ли вы меня?У них больше верности, как мне кажется. [6]Итак, горечь обиды не позволяет Григорию видеть в действиях Василия что-либо большее, чем борьбу за власть. Мы не будем вдаваться в подробный анализ мотивов, побудивших Василия развязать войну против Анфима: скажем лишь, что в ту эпоху всякая попытка отстоять православие была в какой-то степени борьбой за власть и влияние. "Рядовые" архиереи, вроде Анфима Тианского, как правило, занимали сторону сильнейшего, когда дело касалось догматических вопросов. Поэтому для Василия представлялось жизненно важным поставить на епископские кафедры твердых сторонников никейского исповедания, способных отстаивать православие.Григорий, очевидно, не видел этой "высокой политики" за житейской реальностью того, что он воспринял как борьбу "за брошенный кусок". Не пожелав вступать в войну с Анфимом, он вообще не прикоснулся к своей епархии, не совершил там ни одной службы, не рукоположил ни одного клирика. [7] Нетрудно догадаться, что он сделал немедленно после своей хиротонии: ушел в пустыню и предался безмолвию, на этот раз без Василия. Из уединения Григорий посылает Василию письма, исполненные горечи и желчи:Упрекаешь нас в праздности и нерадении, потому что не взяли мы твоих Сасим, не увлеклись епископством, не вооружаемся друг против друга, словно собаки, дерущиеся за брошенный им кусок. А для меня самое великое дело - бездействие... И думаю, что если бы все подражали мне, то не было бы проблем в церквах, не поносилась бы вера, которую всякий обращает в оружие своей любви к битвам. [8]Другое письмо на ту же тему выдержано в еще более язвительном тоне, сквозь который просвечивает искреннее и глубокое разочарование:...Мы брошены, словно самый бесчестный и ничего не стоящий сосуд, не годный к употреблению, или словно подпорка под апсидами, которую после окончания строительства вынимают и выбрасывают... А я выскажу то, что у меня на сердце, и не гневайся на меня... Не буду подбирать себе оружие и учиться военной тактике, которой не научился прежде... Не буду подставлять себя военачальнику Анфиму.., будучи сам безоружным, не воинственным и уязвимым. Но воюй с ним сам, если угодно... А мне вместо всего дай безмолвие... И для чего митрополию лишать славных Сасим..? Но ты мужайся, побеждай и все влеки к собственной славе, как река, поглощающая весенние потоки, ни дружбы, ни привычки не предпочитая добродетели и благочестию... Мы же одно только приобретем от твоей дружбы - что не будем верить друзьям и ничего не предпочтем Богу. [9]Пробыв некоторое время в уединении, Григорий, опять же по просьбе отца, вернулся в Назианз. Там он помогал отцу до самой его смерти, последовавшей в 374 г. Незадолго до кончины Григория-старшего произошел еще один досадный эпизод, по поводу которого Григорию-младшему пришлось вести переписку с Василием: Назианз посетил Анфим Тианский. Целью визита Анфима было, очевидно, привлечение обоих Григориев на свою сторону: зная о негодовании Григория-младшего на Василия, Анфим, видимо, надеялся сыграть на его оскорбленном самолюбии. Однако оба Григория подтвердили свою полную лояльность Василию. Миссия Анфима провалилась. Когда же Василий узнал о случившемся, он выразил недовольство по поводу того, что епископы Назианзский и Сасимский принимали у себя его злейшего врага. Григорий-младший увидел в этом очередное проявление гордыни Василия и ответил со свойственной ему резкостью:Как горячо и по-лошадиному скачешь ты в своих письмах! И чему удивляться, если ты, вкусив немного славы, хочешь показать мне, какую славу ты приобрел... Чтобы сказать тебе покороче, пришел к нам благороднейший Анфим с некоторыми епископами... После многих вопросов о многом - о приходах, о Сасимах, о болотах, о моей хиротонии - после того, как он и льстил, и просил, и угрожал, и оправдывался, и порицал, и хвалил, и описывал круги, чтобы доказать, что нам надо взирать только на него одного и на новую митрополию, которая важнее, я сказал: "Зачем вписываешь в свой округ наш город, когда мы-то и составляем церковь, ибо наша кафедра есть издревле мать церквей?" Наконец, он ушел ни с чем, весьма надмеваясь и назвав нас... "василианами". И этим-то мы оскорбили тебя? Не думаю... Если же ты столь напыщен и славолюбив, и говоришь с нами свысока, как митрополит с провинциалами, то и у нас есть гордость, чтобы противопоставить твоей. [10]Таковы были теперь отношения между Григорием и Василием. Впрочем, когда умер Григорий-старший, Василий приехал на его похороны и вновь встретился с Григорием-младшим. Последний произнес в его присутствии надгробное Слово отцу: темой Слова является восхваление добродетелей почившего епископа, однако несколько похвальных фраз сказаны и в адрес Василия. [11] Григорий слишком сильно любил Василия, чтобы не простить нанесенные ему обиды, хотя они и останутся в его душе незаживающими ранами. Может быть, похвальные слова Григория в адрес Василия были знаком примирения между двумя друзьями. [12] Тем не менее даже перед гробом отца Григорий не упускает случая пожаловаться на Василия за то, что он вместе с отцом возвел его на епископский престол и подверг многим скорбям. [13]После смерти отца Григорий еще некоторое время руководил назианзской церковью, хотя чувствовал себя посторонним человеком, управляющим чужим имуществом. Не будучи каноническим епископом Назианза, он не считал себя вправе занять престол своего отца, несмотря на то, что народ просил его об этом. Впрочем, епископство вообще не привлекало его: как всегда, его главным желанием было жить в безмолвии. Некоторое время он провел в уединении в Селевкии, надеясь, что за это время в Назианзе изберут нового епископа, однако, ничего не дождавшись, вернулся в Назианз. [14]1 января 379 г. умер Василий. Эта смерть была ударом для Григория: она отодвинула на второй план все прежние обиды. Теперь у Григория не осталось ни отца, ни матери, [15] ни брата, ни сестры, ни лучшего друга. Григорий много думает о смерти. Письма этого периода проникнуты глубоким пессимизмом:Спрашиваешь, как наши дела. Крайне горьки. Нет у меня Василия, нет и Кесария - нет ни духовного, ни плотского брата. Отец мой и мать моя оставили меня,- скажу с Давидом. [16] Телесные болезни одолевают, старость над головою, забот множество, дела нахлынули, в друзьях нет верности, церкви без пастырей. Гибнет добро, обнажается зло; плавание - ночью, нет маяка, Христос спит. Чего только ни приходится терпеть! Одно для меня избавление от зол - смерть. Но и то, что там, страшно, если судить по тому, что здесь. [17]Несколько писем этого времени адресованы Григорию Нисскому, брату Василия. Григорий Богослов был связан с Григорием Нисским дружбой давней, хотя и не столь пламенной, какой была его дружба с Василием. Григорий Нисский, в молодости мечтавший о карьере ритора, был в 372 г., в разгар войны против Анфима Тианского, рукоположен Василием в епископа города Ниссы, откуда он был изгнан арианами в 375 г. Вернувшись к своей пастве в 378 г., он благополучно управлял ею до самой кончины, намного пережив и Василия, и Григория Богослова.Смерть Василия была общим горем Григория Богослова и Григория Нисского, которые оба считали его своим братом, другом и наставником. В письме Григорию Нисскому, написанном по случаю кончины Василия, Григорий Богослов говорит о том, что надеется видеть в своем адресате "отражение" его умершего брата, который был столь дорог им обоим:И это выпало на мою скорбную долю - услышать о смерти Василия, об исходе святой души, которым ушла она от нас и преселилась к Господу, всю жизнь свою превратив в заботу об этом! А я, сверх всего прочего, лишен и того - по причине телесных болезней, и притом весьма опасных - чтобы обнять священный прах, прийти к тебе, достойно философствующему, и утешить общих наших друзей. Ибо видеть опустошение церкви, которая лишилась такой славы, сложила с себя такой венец, и для глаз невыносимо, и для слуха невместимо... Мне же, пишущему это, какое время или слово доставит утешение, кроме общения и собеседования с тобою, которые вместо всего оставил мне блаженный, чтобы, видя в тебе его черты, словно в прекрасном и прозрачном зеркале, думать, что и он остается с нами? [18]Итак, Григорий Богослов не поехал на похороны Василия - по болезни, а может быть и потому, что не угасло еще в душе воспоминание о пережитых скорбях. Впоследствии, уже будучи на покое, Григорий напишет в память Василия Великого Надгробное Слово [19] - одно из лучших своих творений. Оно станет не только памятником самому Василию, но и свидетельством окончательного примирения между двумя людьми, чья дружба не раз подвергалась суровым испытаниям.Письмо 47; ed.Gallay, 43 = 2.445-446. ^См. об этом Giet. Sasimes. ^Сл. 10, 1, 1-2, 3; SC 405, 316-318 = 1.192. ^Об отношении Григория к отцу следует сказать, что в нем сочеталось глубокое и благоговейное почтение со страхом. Абсолютная власть отца над Григорием тяготила последнего, что можно видеть из данного текста. ^PG 37, 1056-1058 = 2.358-359. ^PG 37, 1059-1062 = 2.359-360. ^PG 37, 1065-1066 = 2.361. ^Письмо 49; ed.Gallay, 45 = 2.447. ^Письмо 48; ed.Gallay, 44-45 = 2.448-449. ^Письмо 80; ed.Gallay, 45-47 = 2.449-450. ^Сл.18, 35; PG 35, 1033 = 1.284. ^Как явствует из Слова 43-го, в 70-е годы Григорий неоднократно бывал у Василия в Кесарии Каппадокийской: он присутствовал при обоих посещениях Кесарии императором Валентом, он находился рядом с Василием, когда тот собирался в изгнание. Подробнее об этом см. в разделе "Василий Великий" гл.V нашей работы. ^Сл. 18, 37; PG 35, 1036 = 1.285-286. ^PG 37, 1065-1066 = 2.361-362. ^Она скончалась вскоре после Григория-старшего. ^Пс. 26:10. ^Письмо 80; ed.Gallay, 71 = 2.460. ^Письмо 76; ed.Gallay, 65-66 = 2.460. ^Слово 43. ^

3. Константинопольский период

Одно из писем Григория к Василию посвящено начавшемуся конфликту между последним и Анфимом Тианским. [1] Суть конфликта заключалась в следующем. Когда в 371 г. император Валент по экономическим и финансовым соображениям разделил Каппадокию на две области, город Тиана стал столицей Второй Каппадокии. В связи с этим епископ Тианский Анфим, прежде подчинявшийся Василию, стал самостоятельным митрополитом, поскольку его кафедра получила значение столичной. Василий, не согласный с такими переменами, объявил войну Анфиму. Первым делом Василий решил создать новые епископские кафедры на территории, вошедшей в юрисдикцию Анфима, и рукоположить на них своих сторонников. Одним из городов, где Василий создал такую кафедру, стали Сасимы: епископом этого города он назначил своего друга Григория.Епископская хиротония Григория - один из самых тяжелых эпизодов в его жизни, о котором он не мог вспоминать без глубокого сожаления. [2] Рукоположив Григория для несуществующей кафедры, Василий не только окончательно лишил своего друга безмолвия и "философской" жизни: он навсегда лишил его права стать законным епископом где бы то ни было,- в том числе и в Назианзе, где Григорий уже фактически управлял епархией,- так как, соласно церковным канонам, епископ одного города не мог принимать на себя управление церковью другого города. Читая жалобы Григория на свою судьбу, мы опять невольно задаемся вопросом: что заставило его согласиться на еще одно "насилие" и принять хиротонию, которая противоречила его устремлениям? Григорий отчасти дает ответ на это в Слове 10-м, произнесенном в присутствии Василия Великого и Григория Назианзена-старшего:Нет ничего более сильного, чем старость, и более уважаемого, чем дружба. Ими приведен к вам я, узник во Христе, скованный не железными кандалами, но нерасторжимыми узами Духа. До сих пор считал я себя крепким и непреодолимым, и.., чтобы только не иметь забот и философствовать в безмолвии, я все предоставлял желающим, беседуя с самим собой и с Духом... А что теперь? Дружба преодолела меня, и седина отца покорила меня… [3]Итак, уважение к отцу и любовь к Василию заставили Григория подчиниться и принять рукоположение. Вероятно, в момент хиротонии он не осознавал, что ждет его в ближайшем будущем: Слово 9-е, написанное по случаю рукоположения, дышит спокойствием перед лицом совершившегося факта; посетовав на "насилие", Григорий все же выражает готовность нести вверенное ему служение. Понимание всей трагичности собственной ситуации пришло к нему позже, когда он увидел, что овладеть Сасимами сможет не иначе, как вооруженным путем: Анфим поставил на дороге в Сасимы отряд воинов, который должен был воспрепятствовать въезду Григория в город. Когда Григорий понял, что стал жертвой церковной интриги и что его лучший друг подставил его под удар, его возмущение было велико. Во всем происшествии он увидел прежде всего следствие гордости Василия, который, получив архиерейскую кафедру, забыл о законах дружбы:Тогда... пришел к нам возлюбленнейший из друзей,Василий - со скорбью говорю, однако же скажу -Мой второй отец, еще более тягостный.Одного надо было переносить, хотя он и поступал со мной тиранически, [4]Но не было нужды терпеть от другого ради дружбы,Приносившей мне вред, а не освобождение от зол.Не знаю, самого ли себя, исполненного грехов..,Обвинять за случившееся - оно все еще, как недавнее,Приводит меня в волнение,- или обвинить твою гордыню,До которой довел тебя престол, о благороднейший из людей..?Что же случилось с тобой? За что вдруг так далекоОтбросил ты нас? Да погибнет в этой жизниЗакон дружбы, которая так уважает друзей!Вчера были мы львами, а теперьЯ стал обезьяной, а ты почти что лев.Если бы даже и на всех своих друзей - скажу высокомерное слово! -Так смотрел ты, то и тогда не следовало бы так смотреть на меня,Которого когда-то ставил ты выше прочих друзей,Пока не вознесся за облака и не стало все ниже тебя.Почему волнуешься, душа моя? Удержи коня силою,И пусть речь опять идет своим ходом. Этот человекСтал лжецом - тот, кто во всем остальном был совершенно нелживым;Много раз слышал он, как я говорил,Что "надо пока все претерпевать, даже если что-либо худшее случится,Но когда не станет на свете родителей,Тогда у меня будут все причины оставить делаИ приобрести от бездомной жизниТо преимущество, что я стану гражданином всякого места".Он слышал это и хвалил мое слово,Однако же насильно возводит меня на епископский престол,Вместе с отцом, который уже во второй раз запнул меня в этом. [5]Григорий не останавливается перед тем, чтобы обвинить своего друга во властолюбии и жадности. Главной причиной битвы за Сасимы, считает он, была не вера и не благочестие, а доходы, которых лишался Василий вместе с Второй Каппадокией, отходившей к Анфиму. Описывая Сасимы, Григорий не жалеет красок, чтобы показать, сколь ничтожным и провинциальным было это селенье. Ему-ли - аристократу, поэту и философу - прозябать в таком скучном месте?Есть какая-то станция на большой каппадокийской дороге:Там одна дорога делится на три;Это место безводное, лишенное зелени, лишенное всех удобств,Селение ужасно скучное и тесное.Там всегда пыль, грохот повозок,Слезы, рыдания, собиратели налогов, орудия пыток, цепи;А народ там - чужеземцы и бродяги.Такова церковь в моих Сасимах!Вот какому городу отдал меня тот, кому пятидесяти хорепископовБыло мало - о, великодушие! -И для того, чтобы удержать это за собою, когда другойОтнимал насильно, он установил там новую кафедру...Кроме всего прочего, что перечислено выше,Овладеть этим престолом нельзя было без кровопролития:О нем спорили два противоборствующих епископа,Между которыми началась страшная война;Причиной же было разделение отечестваНа два города, которые стали главенствовать над меньшими городами.Души верующих были лишь предлогом, истинной же причиной было властолюбие;Не осмелюсь сказать - сборы и поборы,От которых весь мир жалким образом колеблется.Итак, как правильно было поступить перед Богом?Терпеть? Принять все удары бедствий?Идти, не взирая ни на что? Увязнуть в болоте?Идти туда, где не мог бы я упокоить и этой старости,Всегда насильственно выгоняемый из-под крова,Где не было бы у меня хлеба, чтобы преломить его с пришельцем,Где я, нищий, принял бы в управление нищий народ..?В чем-нибудь другом, если хочешь, требуй от меня великодушия,А это предложи тем, кто поумнее меня!Вот что принесли мне Афины, совместные занятия словесностью,Жизнь под одной крышей, хлеб с одного стола,Один ум в обоих, а не два, удивление ЭлладыИ взаимные обещания как можно дальше отринуть от себя мир,А самим жить общей жизнью для Бога,Словесность же принести в дар единому мудрому Слову!Все рассыпалось! Все брошено на землю!Ветры уносят старые надежды!Куда бежать? Хищные звери, не примете ли вы меня?У них больше верности, как мне кажется. [6]Итак, горечь обиды не позволяет Григорию видеть в действиях Василия что-либо большее, чем борьбу за власть. Мы не будем вдаваться в подробный анализ мотивов, побудивших Василия развязать войну против Анфима: скажем лишь, что в ту эпоху всякая попытка отстоять православие была в какой-то степени борьбой за власть и влияние. "Рядовые" архиереи, вроде Анфима Тианского, как правило, занимали сторону сильнейшего, когда дело касалось догматических вопросов. Поэтому для Василия представлялось жизненно важным поставить на епископские кафедры твердых сторонников никейского исповедания, способных отстаивать православие.Григорий, очевидно, не видел этой "высокой политики" за житейской реальностью того, что он воспринял как борьбу "за брошенный кусок". Не пожелав вступать в войну с Анфимом, он вообще не прикоснулся к своей епархии, не совершил там ни одной службы, не рукоположил ни одного клирика. [7] Нетрудно догадаться, что он сделал немедленно после своей хиротонии: ушел в пустыню и предался безмолвию, на этот раз без Василия. Из уединения Григорий посылает Василию письма, исполненные горечи и желчи:Упрекаешь нас в праздности и нерадении, потому что не взяли мы твоих Сасим, не увлеклись епископством, не вооружаемся друг против друга, словно собаки, дерущиеся за брошенный им кусок. А для меня самое великое дело - бездействие... И думаю, что если бы все подражали мне, то не было бы проблем в церквах, не поносилась бы вера, которую всякий обращает в оружие своей любви к битвам. [8]Другое письмо на ту же тему выдержано в еще более язвительном тоне, сквозь который просвечивает искреннее и глубокое разочарование:...Мы брошены, словно самый бесчестный и ничего не стоящий сосуд, не годный к употреблению, или словно подпорка под апсидами, которую после окончания строительства вынимают и выбрасывают... А я выскажу то, что у меня на сердце, и не гневайся на меня... Не буду подбирать себе оружие и учиться военной тактике, которой не научился прежде... Не буду подставлять себя военачальнику Анфиму.., будучи сам безоружным, не воинственным и уязвимым. Но воюй с ним сам, если угодно... А мне вместо всего дай безмолвие... И для чего митрополию лишать славных Сасим..? Но ты мужайся, побеждай и все влеки к собственной славе, как река, поглощающая весенние потоки, ни дружбы, ни привычки не предпочитая добродетели и благочестию... Мы же одно только приобретем от твоей дружбы - что не будем верить друзьям и ничего не предпочтем Богу. [9]Пробыв некоторое время в уединении, Григорий, опять же по просьбе отца, вернулся в Назианз. Там он помогал отцу до самой его смерти, последовавшей в 374 г. Незадолго до кончины Григория-старшего произошел еще один досадный эпизод, по поводу которого Григорию-младшему пришлось вести переписку с Василием: Назианз посетил Анфим Тианский. Целью визита Анфима было, очевидно, привлечение обоих Григориев на свою сторону: зная о негодовании Григория-младшего на Василия, Анфим, видимо, надеялся сыграть на его оскорбленном самолюбии. Однако оба Григория подтвердили свою полную лояльность Василию. Миссия Анфима провалилась. Когда же Василий узнал о случившемся, он выразил недовольство по поводу того, что епископы Назианзский и Сасимский принимали у себя его злейшего врага. Григорий-младший увидел в этом очередное проявление гордыни Василия и ответил со свойственной ему резкостью:Как горячо и по-лошадиному скачешь ты в своих письмах! И чему удивляться, если ты, вкусив немного славы, хочешь показать мне, какую славу ты приобрел... Чтобы сказать тебе покороче, пришел к нам благороднейший Анфим с некоторыми епископами... После многих вопросов о многом - о приходах, о Сасимах, о болотах, о моей хиротонии - после того, как он и льстил, и просил, и угрожал, и оправдывался, и порицал, и хвалил, и описывал круги, чтобы доказать, что нам надо взирать только на него одного и на новую митрополию, которая важнее, я сказал: "Зачем вписываешь в свой округ наш город, когда мы-то и составляем церковь, ибо наша кафедра есть издревле мать церквей?" Наконец, он ушел ни с чем, весьма надмеваясь и назвав нас... "василианами". И этим-то мы оскорбили тебя? Не думаю... Если же ты столь напыщен и славолюбив, и говоришь с нами свысока, как митрополит с провинциалами, то и у нас есть гордость, чтобы противопоставить твоей. [10]Таковы были теперь отношения между Григорием и Василием. Впрочем, когда умер Григорий-старший, Василий приехал на его похороны и вновь встретился с Григорием-младшим. Последний произнес в его присутствии надгробное Слово отцу: темой Слова является восхваление добродетелей почившего епископа, однако несколько похвальных фраз сказаны и в адрес Василия. [11] Григорий слишком сильно любил Василия, чтобы не простить нанесенные ему обиды, хотя они и останутся в его душе незаживающими ранами. Может быть, похвальные слова Григория в адрес Василия были знаком примирения между двумя друзьями. [12] Тем не менее даже перед гробом отца Григорий не упускает случая пожаловаться на Василия за то, что он вместе с отцом возвел его на епископский престол и подверг многим скорбям. [13]После смерти отца Григорий еще некоторое время руководил назианзской церковью, хотя чувствовал себя посторонним человеком, управляющим чужим имуществом. Не будучи каноническим епископом Назианза, он не считал себя вправе занять престол своего отца, несмотря на то, что народ просил его об этом. Впрочем, епископство вообще не привлекало его: как всегда, его главным желанием было жить в безмолвии. Некоторое время он провел в уединении в Селевкии, надеясь, что за это время в Назианзе изберут нового епископа, однако, ничего не дождавшись, вернулся в Назианз. [14]1 января 379 г. умер Василий. Эта смерть была ударом для Григория: она отодвинула на второй план все прежние обиды. Теперь у Григория не осталось ни отца, ни матери, [15] ни брата, ни сестры, ни лучшего друга. Григорий много думает о смерти. Письма этого периода проникнуты глубоким пессимизмом:Спрашиваешь, как наши дела. Крайне горьки. Нет у меня Василия, нет и Кесария - нет ни духовного, ни плотского брата. Отец мой и мать моя оставили меня,- скажу с Давидом. [16] Телесные болезни одолевают, старость над головою, забот множество, дела нахлынули, в друзьях нет верности, церкви без пастырей. Гибнет добро, обнажается зло; плавание - ночью, нет маяка, Христос спит. Чего только ни приходится терпеть! Одно для меня избавление от зол - смерть. Но и то, что там, страшно, если судить по тому, что здесь. [17]Несколько писем этого времени адресованы Григорию Нисскому, брату Василия. Григорий Богослов был связан с Григорием Нисским дружбой давней, хотя и не столь пламенной, какой была его дружба с Василием. Григорий Нисский, в молодости мечтавший о карьере ритора, был в 372 г., в разгар войны против Анфима Тианского, рукоположен Василием в епископа города Ниссы, откуда он был изгнан арианами в 375 г. Вернувшись к своей пастве в 378 г., он благополучно управлял ею до самой кончины, намного пережив и Василия, и Григория Богослова.Смерть Василия была общим горем Григория Богослова и Григория Нисского, которые оба считали его своим братом, другом и наставником. В письме Григорию Нисскому, написанном по случаю кончины Василия, Григорий Богослов говорит о том, что надеется видеть в своем адресате "отражение" его умершего брата, который был столь дорог им обоим:И это выпало на мою скорбную долю - услышать о смерти Василия, об исходе святой души, которым ушла она от нас и преселилась к Господу, всю жизнь свою превратив в заботу об этом! А я, сверх всего прочего, лишен и того - по причине телесных болезней, и притом весьма опасных - чтобы обнять священный прах, прийти к тебе, достойно философствующему, и утешить общих наших друзей. Ибо видеть опустошение церкви, которая лишилась такой славы, сложила с себя такой венец, и для глаз невыносимо, и для слуха невместимо... Мне же, пишущему это, какое время или слово доставит утешение, кроме общения и собеседования с тобою, которые вместо всего оставил мне блаженный, чтобы, видя в тебе его черты, словно в прекрасном и прозрачном зеркале, думать, что и он остается с нами? [18]Итак, Григорий Богослов не поехал на похороны Василия - по болезни, а может быть и потому, что не угасло еще в душе воспоминание о пережитых скорбях. Впоследствии, уже будучи на покое, Григорий напишет в память Василия Великого Надгробное Слово [19] - одно из лучших своих творений. Оно станет не только памятником самому Василию, но и свидетельством окончательного примирения между двумя людьми, чья дружба не раз подвергалась суровым испытаниям.Письмо 47; ed.Gallay, 43 = 2.445-446. ^См. об этом Giet. Sasimes. ^Сл. 10, 1, 1-2, 3; SC 405, 316-318 = 1.192. ^Об отношении Григория к отцу следует сказать, что в нем сочеталось глубокое и благоговейное почтение со страхом. Абсолютная власть отца над Григорием тяготила последнего, что можно видеть из данного текста. ^PG 37, 1056-1058 = 2.358-359. ^PG 37, 1059-1062 = 2.359-360. ^PG 37, 1065-1066 = 2.361. ^Письмо 49; ed.Gallay, 45 = 2.447. ^Письмо 48; ed.Gallay, 44-45 = 2.448-449. ^Письмо 80; ed.Gallay, 45-47 = 2.449-450. ^Сл.18, 35; PG 35, 1033 = 1.284. ^Как явствует из Слова 43-го, в 70-е годы Григорий неоднократно бывал у Василия в Кесарии Каппадокийской: он присутствовал при обоих посещениях Кесарии императором Валентом, он находился рядом с Василием, когда тот собирался в изгнание. Подробнее об этом см. в разделе "Василий Великий" гл.V нашей работы. ^Сл. 18, 37; PG 35, 1036 = 1.285-286. ^PG 37, 1065-1066 = 2.361-362. ^Она скончалась вскоре после Григория-старшего. ^Пс. 26:10. ^Письмо 80; ed.Gallay, 71 = 2.460. ^Письмо 76; ed.Gallay, 65-66 = 2.460. ^Слово 43. ^

Константинополь. Максим-циник

В начале 379 г., вскоре после смерти Валента, на престол Византийской империи взошел Феодосий, который, в отличие от своего предшественника, покровительствовал православным. Почти одновременно небольшая группа константинопольских православных обратилась к Григорию Богослову, который имел репутацию блестящего проповедника и последовательного защитника никейской веры, с просьбой прибыть в столицу и поддержать их в борьбе против арианства и набиравшего силу аполлинарианства. [1] В течение сорока лет город находился в руках ариан и омиев, однако теперь, с переменами в правительстве, у православных появилась надежда на улучшение ситуации. Григорий в очередной раз оказался перед выбором - оставаться в уединении или пожертвовать "философией" ради блага Церкви. В очередной раз - теперь уже без всякого "насилия" со стороны - он выбрал второе. Феномен Григория заключается в том, что, всегда высоко ценя уединение, он тем не менее не мог долго оставаться без общения с людьми [2] и, проведя какое-то время вдали от публичной жизни, оказывался готовым к ней вернуться.Григорий провел в Константинополе два с половиной года, которые стали апогеем всей его церковной и богословской деятельности: именно к этому периоду относится около половины его Слов. Константинопольский период был также чрезвычайно богат событиями: большую часть поэмы "О своей жизни" Григорий посвятил этому времени.Начало было очень скромным. Прибыв в Константинополь, Григорий обнаружил, что все церкви находятся в руках ариан. Он начал совершать богослужения в небольшом домовом храме, который получил название Анастасии ("Воскресения"). Ариане употребляли различные способы, чтобы изгнать Григория из столицы. Сначала его обвинили в "тритеизме" - будто вместо единого Бога он вводит многих богов. [3] Затем начались попытки физической расправы. В Великую субботу 379 г., когда Григорий совершал таинство Крещения, в храм ворвалась толпа ариан, в том числе монахов, которые требовали изгнания Григория и бросали в него камни, после чего, обвинив в убийстве, привели для разбирательства к городским правителям. Последние, хотя и отнеслись к Григорию неблагосклонно, однако не поддержали клеветников, так как невиновность Григория была очевидна. [4] Григорий рассказал об этих событиях в письме к Феодору, епископу Тианскому:Слышу, что негодуешь на причиненные мне монахами и чернью оскорбления... Ужасно происшедшее, весьма ужасно - кто спорит? Поруганы были жертвенники, прервано тайнодействие, а я стоял между священнодействовавшими и метавшими в меня камни, и в качестве защиты от камней употребил я молитвы. Забыты стыдливость дев, скромность монахов, бедность нищих, которые из-за собственной жестокости лишились милосердия. Но, конечно, лучше быть терпеливым и тем, что претерпеваем, подать народу пример долготерпения; ведь для народа не столько убедительно слово, сколько дело - это безмолвное увещание. [5]О камнях, которые в него метали в Константинополе, Григорий вспоминал неоднократно: "меня встретили камнями, как нечестивца - за это благодарение Тебе, Троица!"; [6] "пусть всякий мечет в меня камнями, ибо я издавна приучен к камням!"; [7] "вспоминай о том, как в меня бросали камнями"; [8] "камнями встретили меня, как других встречают цветами". [9] Это был тот опыт исповедничества, о котором Григорий никогда не забывал и не хотел, чтобы забыли другие.Вскоре после описанного инцидента Григорий оказался вовлеченным в конфликт между Мелетием и Павлином - двумя противоборствующими епископами Антиохии. Этот конфликт продолжался с начала 60-х годов, когда на место Мелетия, изгнанного из города арианами, был рукоположен Павлин, представлявший другую анти-арианскую группировку. Впоследствии, когда Мелетий вернулся в Антиохию, Павлин не вступил с ним в общение, из-за чего образовался длительный раскол. По утверждению историков Сократа и Созомена, между мелетианами и павлинианами в Антиохии к началу 80-х гг. существовало соглашение, по которому оба епископа управляли паствой совместно: по смерти одного другой должен был быть признан единственным законным епископом. [10] По другой версии, Мелетий в 380 г. получил от гражданских властей официальное право на управление епархией, а Павлин остался не у дел. [11] По-видимому, константинопольская паства была разделена между мелетианами и павлинианами. Роль Григория остается не вполне ясной: создается впечатление, что оба епископа не желали его присутствия в столице. [12]В первой половине 380 г. Григорий пережил одно из самых сильных потрясений своей жизни - конфликт с Максимом-циником. Этот человек, прибывший в Константинополь из Александрии, был философом, обратившимся в христианство и стоявшим на никейских позициях. Его прошлое весьма сомненительно: он был дважды судим, подвергнут бичеванию и изгнан из своего города. Однако Григорий узнает обо всем этом позже: поначалу он уверен, что Максим - исповедник никейской веры, пострадавший за свои убеждения. Григорий, сам будучи ритором и философом, проникся глубокой симпатией к Максиму; можно даже сказать, был им совершенно очарован. Он произнес в его честь Похвальное Слово, в котором создал образ человека, сочетающего мудрость философа с ревностью христианина. [13] Приветствуя философа Ирона (он же Максим), Григорий не скупится на похвалы:Приди же, о превосходнейший и совершеннейший из философов, прибавлю даже - и из свидетелей истины! Приди ко мне, обличитель ложной мудрости, которая состоит лишь в словесах и прельщает сладкими речами, а выше этого подняться не может и не хочет! Ты преуспел в добродетели - как в созерцательной, так и в деятельной, ибо философствуешь по-нашему в чуждом для нас облике, а может быть, и не в чуждом, поскольку длинные волосы назореев и освящение головы, которой не касается расческа, суть как бы закон для жертвенников; и поскольку светоносны и блистательны ангелы, когда их изображают в телесном виде, что, как думаю, символизирует их чистоту. [14] Приди ко мне, философ, мудрец... и собака [15] не по бесстыдству, но по дерзновению, не по прожорливости, но по умеренности, не потому, что лаешь, но потому, что охраняешь доброе, бодрствуешь в заботе о душах, ласкаясь ко всем, которые близки тебе в добродетели, и лаешь на всех чужих. Приди ко мне, встань рядом с жертвенником, с этим таинственным Престолом и со мной, ведущим через все это к обожению: сюда приводит тебя словесность и образ жизни и очищение через страдания. Приди, я увенчаю тебя нашими венцами и провозглашу громким голосом..! [16]Так высоко оценил Григорий Максима-Ирона. Он приблизил его к себе, поселил у себя в доме и делил с ним трапезу, во время которой епископ и философ вели продолжительные беседы. [17] Однако за спиной у Григория Максим вел переговоры с Петром Александрийским, который прежде в письменной форме признал Григория епископом Константинополя, но потом, видимо, под влиянием Максима, изменил свое отношение к нему. [18] Поскольку Григорий не был официально утвержденным епископом столицы, а лишь по приглашению группы верующих нес там свое служение, кафедра формально оставалась свободной, и Петр решил рукоположить на нее Максима. Последний, со своей стороны, собрал вокруг себя некоторое количество сторонников среди столичного клира, а также прибывших в Константинополь египетских епископов, клириков и мирян. "Аммон, Апаммон, Арпократ, Стипп, Родон, Анувис, Ерманувис - египетские боги, обезьяноподобные и собаковидные демоны",- так нелестно отзывался Григорий о пришельцах из Египта. [19]Рукоположение Максима было совершено в начале лета 380 г., ночью, в храме Анастасии, когда Григорий лежал дома больной. Церемония еще не закончилась, когда настало утро и город узнал о происшедшем. Негодующие толпы людей собрались к храму и изгнали оттуда египетских епископов, которым ничего не оставалось, кроме как закончить обряд в другом месте.Вспоминая о событиях той ночи, Григорий не скрывает своего отвращения к человеку, который был его ближайшим другом и в одночасье сделался злейшим врагом. Трудно поверить, читая строки, посвященные Максиму в поэме "О своей жизни", что речь идет о том самом человеке, которого Григорий совсем недавно так красноречиво восхвалял. [20] Даже особенности внешнего облика Максима, которые раньше напоминали Григорию о назореях и ангелах, теперь вызывают у него только презрение и брезгливость:Был у нас в городе некто женоподобный,Египетское привидение, злое до бешенства,Собака, собачонка, уличный прислужник,Арей, безголосое бедствие, китовидное чудовище,Белокурый, черноволосый. ЧернымБыл он с детства, а белый цвет изобретен недавно,Ведь искусство - второй творец.Чаще всего это бывает делом женщин, но иногда и мужчиныЗолотят волосы и делают философскую завивку.Так и женскую косметику для лица употребляйте, мудрецы!..Что Максим не принадлежит уже к числу мужчин,Показала его прическа, хотя до того это было скрыто.То удивляет нас в нынешних мудрецах,Что природа и наружность у них двойственныИ весьма жалким образом принадлежат обоим полам:Прической они похожи на женщин, а жезлом - на мужчин.Этим он и хвастался, как какая-то городская знаменитость:Плечи его всегда осенялись легкими кудрями,Из волос, словно из пращей, летели силлогизмы,И всю ученость носил он на теле.Он, как слышно, прошел по многим лукавым путям,Но о других его приключениях пусть разузнают другие:Не мое дело заниматься исследованиями,Впрочем, в книгах у градоправителей все это записано.Наконец, утверждается он в этом городе.Здесь ему не хватало привычной для него пищи,Но у него был острый глаз и мудрое чутье,Ибо нельзя не назвать мудрым и этот горький замысел -Низложить с кафедры меня,Который не обладал ею и вообще не быд удостоен титула,А только охранял и примирял народ.Но еще мудрее то, что, будучи искусным в плетении интриг,Он не через посторонних разыгрывает эту драму,Но через меня же самого,Совершенно не привычного к этому и чуждого любой интриге… [21]Описывая само рукоположение, Григорий все повествование строит на волосах Максима, продолжая использовать и образ собаки, прилипший к философу еще со времен Похвального Слова:Была ночь, а я лежал больной. Словно хищные волки,Неожиданно появившиеся в загоне для овец..,Они спешат обстричь собаку и возвести ее на кафедруДо того, как это станет известно народу, вождям ЦерквиИ мне самому, по меньшей мере собаке этого стада...Настало утро! Клир - потому что клирики жили близко -Воспламеняется, молва быстро переходитОт одного к другому. РазгораетсяВесьма сильный пожар. Сколько стеклось чиновников,Сколько иностранцев и даже незаконнорожденных! [22]Не было человека, который не возмутился происходившим тогда,Видя такое вознаграждение за труды.Но к чему продолжать речь? Немедленно с гневом удаляются они отсюда,Скорбя о том, что не достигли цели.Но чтобы не пропали начатые злодейства,Доводят до конца и остальную часть своего спектакля.В бедное жилище флейтистаВходят эти почтенные люди, друзья Божии,Имея с собой нескольких самых презренных мирян,И там, остригши злейшую из собак, делают ее пастырем...Свершилось посечение густых кудрей,Без труда уничтожен этот долговременный труд рук,А сам он приобрел одно то,Что обнаружена тайна волос,В которых заключалась вся его сила,Как повествуется это и о судье Сампсоне...Но из собаки превращенный в пастыря снова из пастырейПревращается в собаку - какое бесчестие!Брошеная собака, не носит он большеКрасивых волос, но и стадом не владеет,А снова бегает по мясным рынкам за костями.Что же сделаешь со своими прекрасными волосами? СноваБудешь тщательно их отращивать? Или останешься таким посмешищем, как теперь?То и другое постыдно, а между этими двумя крайностямиНевозможно найти ничего, кроме петли, чтобы удавиться.Но где положишь или куда пошлешь эти волосы?Не на театральную ли сцену, скажи мне, не к девицам ли?Но к каким девицам? Не к своим ли, коринфским..? [23]Отвечая на недоумения по поводу того уважения, которое он оказывал Максиму вначале, Григорий признается в своей доверчивости и говорит о том, что был жестоко обманут. Более того, он искренне сожалеет о тех похвальных словах, которые произносил в адрес Максима:"Итак, что же? Не вчера ли был он в числе твоих друзей?Не вчера ли удостаивал ты его самых великих похвал?"Так, может быть, возразит мне кто-либо из знающих те события,Поставив мне в вину тогдашнюю готовность,С которой уважал я даже худших из собак.Да, я находился в полном неведении, достойном порицания,Обольщен я был, подобно Адаму, зловредным вкушением.Прекрасным по виду было горькое дерево.Обманула меня личина веры, которую видел я на его лице,Обманули и льстивые слова...Но что мне было делать? Ответьте, мудрецы!Что иное, думаете вы, сделал бы кто-нибудь из вас самих,Когда церковь находилась в таком стеснении,Что немало для меня значило собирать и солому.Стесненные обстоятельства не дают такой свободы,Какую можно иметь во времена изобилия.Для меня было важно, если и собака ходит на моем двореИ чтит Христа, а не Геракла.Но здесь было нечто и большее: о том изгнании, какому подвергся он за постыдные дела,Уверял он, что потерпел это ради Бога.Он был бичуем, а для меня был победоносцем.Если это тяжкий грех, то знаю, что много раз и во многомПогрешал я подобным образом. Простите же меня, судьи,За это доброе прегрешение.Он был злейшим человеком, а я считал его добрым.Или сказать нечто более смелое?Вот отдаю мой не умеющий соображаться со временем и говорливый язык.Кто хочет, пусть немилосердно отсечет его. [24]Максиму пришлось с позором удалиться из Константинополя. Он, однако не считал себя окончательно побежденным и отправился в Фессалоники, надеясь добиться утверждения своей хиротонии императором Феодосием. Однако государь встал на сторону Григория, и Максим уехал ни с чем. Вероятно, Максим не ограничился устными выступлениями против Григория, но и писал что-то по его поводу, так как сохранился ответ Григория, выдержанный в таком же оскорбительном и уничижительном тоне:Что это? Ты, Максим, смеешь писать?Писать смеешь ты? Какое бесстыдство!В этом ты превзошел и собак!Всякий смел на все! Вот так времена!Как грибы, вылезают из-под землиМудрецы, военачальники, благородные, епископы...О невероятные и неслыханные новости!Саул во пророках, Максим среди писателей!Кто же теперь не пророк? Кто удержит свою руку?У всех есть бумага, даже и у старух есть трость,Чтобы говорить, писать, собирать вокруг себя толпу...Ты пишешь! Но что и против кого, собака?Пишешь против человека, которому по природе так же свойственно писать,Как воде - течь, а огню - гореть;Чтобы не сказать, что пишешь против того, кто ничем тебя не обидел,Но наоборот был оскорблен тобою.Какое безумие! Какая невежественная наглость..!Впрочем, не предположить ли, что ты одно имел в виду -А именно, что и оскорбляя, не будешь удостоен слова?Только это и кажется мне в тебе мудрым.Ибо кто, находясь в здравом уме, захочет связываться с собакой? [25]Психологически объяснить неприязнь Григория к Максиму было бы нетрудно: он был слишком глубоко оскорблен, унижен и обесчещен, чтобы быстро забыть о предательстве философа. Если же мы хотим дать объяснение этому феномену с христианской точки зрения, следует, очевидно, сделать различие между прощением врага как человека и его обличением для предостережения других. Воспитанный на Священном Писании, Григорий достаточно хорошо знал о том, что от христианина требуется прощение обидчиков. Тем не менее он решается написать столько оскорбительных слов в адрес Максима и, более того, включить их в корпус своих сочинений. [26] Решаясь на то, чтобы увековечить свое отношение к Максиму, Григорий, очевидно, был уверен, что вся эта история послужит назидательным примером потомству и что, читая строки, посвященные Максиму, всякий встанет на сторону Григория и осудит в лице Максима лицемерие, неверность и предательство.Григорий, по-видимому, рассматривал всю свою жизнь как нравственный урок, вернее - как сумму нравственных уроков, из которых читатель может извлечь пользу: именно поэтому он так много писал о своей жизни. Из своих занятий риторикой Григорий хорошо усвоил, что всякий литературный персонаж и всякий совершенный им поступок относится либо к области добродетели, либо к области порока, и может оцениваться либо положительно, либо отрицательно. Именно так, в черно-белых тонах, воспринимала мир античная литература и риторика: так же, по-видимому, воспринимал жизнь Григорий Богослов. Все его герои, как правило, бывают или положительными, или отрицательными: к числу первых относятся Григорий Назианзен-старший и Нонна, Кесарий и Горгония, Киприан Карфагенский и Афанасий Александрийский, Василий Великий и философ Ирон; к числу последних - Юлиан Отступник и Максим-циник. Создавая отрицательный персонаж, Григорий не скупился на краски, так как был уверен, что его рассказ об этом лице будет иметь нравственную значимость для потомства. В заключительной части нашей работы мы будем отдельно говорить о портретах, созданных Григорием Богословом.Ср. PG 37, 1071-1072 = 2.363. ^Ср. Ruether. Gregory, 42. ^PG 37, 1074 = 2.364. ^PG 37, 1075-1076 = 2.364. ^Письмо 77; ed.Gallay, 66 = 2.463. ^PG 37, 1251 = 2.404. ^PG 37, 1292 = 2.406. ^Письмо 95; ed.Gallay, 79 = 2.468. ^PG 37, 1306 = 2.112. ^Сократ. Церк. ист. 5,5; Созомен. Церк. ист. 7,3. ^Феодорит. Церк. ист. 5,3. ^PG 37, 1076-1079 = 2.364-365. ^См. Слово 25. О том, что Максим и Ирон - одно и то же лицо, свидетельствует бл. Иероним, который говорит о Слове 25-м следующее: "Похвальное Слово Максиму-философу, по возвращении его из ссылки, имя которого в заглавии некоторые несправделиво заменили именем Ирона на том основании, что есть другое сочинение Григория, заключающее в себе порицание этого Максима, как будто нельзя было одного и того же человека в одно время хвалить, а в другое время - порицать" (О знам. мужах 117). Подробнее об Ироне-Максиме см у Mossay. SC 284, 120-141. Ср. Hauser-Meury. Prosopographie, 119-121. ^Максим носил белый философский плащ и длинную шевелюру. ^Греческое слово "киник" (циник) созвучно слову kyōn (собака). ^Сл. 25, 2, 1-24; SC 284, 158-160 = 1.358-359. ^PG 37, 1085 = 2.367. ^Ср. PG 37, 1088 = 2.368. ^PG 37, 1087 = 2.368. ^Впрочем, для профессионального ритора не представляло трудности представить один и тот же предмет сначала в положительном, затем в отрицательном свете: это было одно из классических упражнений на занятиях риторикой. ^PG 37, 1081-1083 = 2.366-367. ^Т.е. людей сомнительной веры. ^PG 37, 1090-1093 = 2.369-370. Намек на распутный образ жизни, который Максим вел в Коринфе. ^PG 37, 1095-1097 = 2.370-371. ^PG 37, 1339-1344 = 2.267-269. ^Не приходится сомневаться в том, что Григорий сам внимательно следил за подготовкой всех своих сочинений к публикации - собирал их в книги, отдавал переписчикам, рассылал копии друзьям. ^

Богословская деятельность Григория. Его интронизация

После истории с Максимом-циником Григорий в очередной раз собрался уходить на покой. Во время богослужения в храме Анастасии он объявил о своем намерении народу, чем вызвал настоящую бурю: все требовали, чтобы он остался, так как в нем видели твердого защитника Православия. Григорий согласился только после того, как услышал крик из толпы: "Вместе с собой ты уводишь Троицу". Имя Святой Троицы всегда вызывало особые чувства в сердце Григория: он сразу же пообещал остаться, но только до созыва Вселенского Собора. [1]Вскоре он уехал в деревню, чтобы собраться с силами и мыслями. Вернувшись, он произнес Слово 26-е, в котором упомянул о "собаках", ставших пастырями, и призвал тех из раскольников, которые не совсем потеряли совесть, покаяться перед Богом и вернуться в церковь. [2] Слово 26-е - одно из самых поэтичных в литературном наследии Григория: в нем много автобиографических деталей, проливающих свет на его личность. Григорий, в частности, говорит о том, почему ему необходимо время от времени прерывать свою публичную деятельность и удаляться в уединение:Итак, каковы плоды моей пустыни? Хочу я, как хороший купец, отовсюду собирающий прибыль, вынести нечто и вам на продажу. Однажды, когда день уже склонялся к вечеру, прогуливался я наедине с собой вдоль берега моря. Ибо я привык всегда облегчать труды такими передышками; ведь не выдерживает напряжения всегда натянутая тетива, и необходимо немного ослаблять ее на луке, чтобы затем снова натягивать... Так я ходил, и ноги переносили меня, а взор покоился на море... Что же происходило тогда..? При порывах сильного ветра море волновалось и завывало, а волны, как обычно бывает при таком шторме, одни поднимались вдали и постепенно, то возвышаясь, то понижаясь, достигали берега и разбивались, другие же, ударяясь о ближние скалы и сокрушаясь о них, превращались в пену и высоко летящие брызги. Море выбрасывало на берег камешки, водоросли, ракушки и легчайших устриц; и некоторые опять уносило с отливом волны. Но твердо и неподвижно стояли они (скалы), как будто ничто не беспокоило их, кроме того, что ударялись о них волны. Из этого сумел я извлечь нечто полезное для философии... Не море ли, сказал я, жизнь наша и все человеческое; а ветры - не постигающие ли нас искушения и все неожиданное..? Что же касается искушаемых, то одни, подумалось мне, как легчайшие и бездыханные уносятся (волнами) и ничуть не противостоят напастям... Другие же суть камни, достойные того Камня, на Котором мы утверждены и Которому служим - это все те, кто, руководствуясь философским разумом и возвышаясь над ничтожеством толпы, все переносят с твердостью и непоколебимостью… [3]Под влиянием размышлений на лоне природы Григорий пришел к мысли о необходимости переносить скорби по-философски: вот для чего нужны ему часы уединения. Это типичный для риторики прием выведения нравственного урока из пейзажной зарисовки; впрочем, несмотря на всю свою тривиальность, образ "житейского моря", написанный Григорием, пленяет своей поэтичностью. В 26-м Слове Григорий жалуется на предательство друзей и одиночество. Он, однако, готов простить раскольников и воссоединиться с ними. Мы видим из его слов, что в нем нет ненависти к Максиму и его сторонникам - лишь глубокая скорбь пастыря, лишившегося части своих овец, и учителя, преданного учениками:Из друзей моих и ближних одни напротив меня, приблизившись, встали, а другие, наиболее человеколюбивые, вдалеке от меня встали, [4] и в ту ночь все соблазнились. [5] Едва и Петр не отрекся от меня, а может быть, и не плачет горько, чтобы уврачевать грех. [6] И явно, что только я один смел и исполнен дерзновения; я один благонадежен среди страха; один вынослив и, восхваляемый всенародно, но презираемый наедине, известен всему Востоку и Западу тем, что против меня идет война. Если ополчится на меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться на Него. [7] Настолько не считаю страшным то, что происходило, что даже, забывая о себе, оплакиваю опечаливших меня. Некогда члены Христовы, члены для меня драгоценные, ныне же оскверненные, члены этого стада, которое вы едва не предали прежде, чем оно было собрано воедино, как рассеялись вы и других рассеяли..? Как воздвигли жертвенник против жертвенника..? Как разделением своим вы и себя подвергли смерти, и нас - страданиям..? Какое лекарство найду для исцеления? Как соберу рассеянное? Какими слезами, какими словами, какими молитвами исцелю сокрушенное? Один лишь остается способ. Троица Святая..! Ты восстанови для нас снова тех, кто настолько удалился от нас, чтобы самим разделением были научены они единомыслию; а нам за здешние труды воздай небесными и мирными благами, из которых первое и величайшее есть - озариться Тобою совершеннее и чище… [8]Два других Слова, относящихся к этому периоду, тоже автобиографичны: речь идет о Словах 33-м и 36-м. В первом из них Григорий перечисляет обвинения, выдвигавшиеся в его адрес. Говорили, в частности, что он рукоположен епископом в "пустое, скучное и малолюдное селение", а не в столицу; [9] что у него потертая одежда, невзрачное лицо, лысина, что он говорит с каппадокийским акцентом, что он малообщителен и старомоден, [10] что он - провинциал и чужеземец. [11] В Слове 36-м, отвечая на те же обвинения, Григорий рисует собственный портрет, за который его можно было бы обвинить в нескромности, если бы в его словах не было столько искренности и готовности ответить за себя перед Богом:...Ничто не вызывает у вас такого уважения ко мне, как то, что я не дерзок, не нагл, не театрален и не напыщен, но уступчив, умерен, необщителен даже в обществе и склонен к одиночеству; короче сказать, я - философ, но все это не приобретено мною искусственно и с расчетом, а хранится просто и духовно. Ибо не для того скрываюсь, чтобы меня искали и чтобы удостоили большей чести.., но чтобы своим безмолвием показать, что избегаю председательства и не стремлюсь к таким почестям... Ведь если бы я с какими-либо человеческими и ничтожными мыслями или с желанием получить эту кафедру предстал вначале перед вами.., то мне было бы стыдно неба и земли, стыдно и этой кафедры и этого собрания.., стыдно было бы моих подвигов и трудов, и этой власяной одежды, и пустыни, и уединения, к которым я привык, и этого простого образа жизни и дешевой трапезы, мало отличающейся от трапезы птиц... "Но,- говорят,- не таким кажешься ты многим". Да какая разница мне, для которого быть [12]- важнее всего, лучше же сказать - составляет все... Не таким кажусь многим? Зато Богу кажусь таким, и не кажусь, а весь открыт перед Тем, Кто знает все прежде рождения людей [13]... Человек смотрит на лицо, а Бог - на сердце. [14]Богословская деятельность Григория в период до II Вселенского Собора сосредотачивается главным образом вокруг борьбы с арианством (евномианством). Большинство Слов этого периода посвящены изложению учения о Святой Троице. Классическая ново-никейская тринитарная доктрина изложена Григорием в Слове 20-м, произнесенном вскоре по прибытии в Константинополь: в нем Григорий опровергает основные постулаты арианства, говорит о равенстве Лиц Святой Троицы, выясняет понятие "начала" (archē) применительно к Сыну и говорит о вневременном рождении Сына. Те же самые темы затрагиваются в Словах 22-м [15] и 23-м: [16] первое из них содержит также выпады против аполлинарианства, которое Григорий, хотя и не называет ересью, тем не менее считает "братской распрей, которая бесчестит и Бога, и человека". [17] Слово 21-е, произнесенное в этот же период, посвящено Афанасию Александрийскому, великому защитнику никейской веры: в этом Слове также немало страниц, содержащих анти-арианскую полемику.Однако самым известным из всех сочинений Григория на догматические темы, безусловно, являются, Слова 27-31, известные под общим именем "Пяти слов о богословии": именно это сочинение снискало Григорию бессмертную славу и имя "богослова". [18] В 27-м Слове Григорий поднимает вопрос о необходимых условиях для богословствования: по его мнению, богословом может быть только тот, кто проводит жизнь в созерцании и очищает себя для Бога. В 28-м Слове речь идет о природе Бога: Он непостижим, бестелесен, не является ангелом; сущность Его непознаваема; Его нельзя описать в категориях места; Он превосходит всякое определение и образ; Он познается человеком исходя из красоты космоса, из устройства человеческого естества, животного и растительного мира. Слово 29-е содержит систематическое учение о Боге Сыне, направленное против арианства. В Слове 30-м затрагивается вопрос о божественной и человеческой природах в воплотившемся Боге, а также перечисляются имена Сына, встречающиеся в Священном Писании. Наконец, в Слове 31-м Григорий доказывает божественность Святого Духа и равенство Его двум другим Ипостасям Святой Троицы."Слова о богословии" стали тем литературным шедевром, с которым Григорий вошел в историю восточного христианства. С момента их написания в течение всей истории Византии они оставались наиболее авторитетным и широко читаемым сочинением на догматическую тему. Уже при жизни Григория они получили известность в качестве своего рода манифеста никейской веры. Написанные накануне II Вселенского Собора, они, наряду с другими сочинениями Великих Каппадокийцев, создали почву для полного разгрома арианства и окончательного торжества никейской партии на этом Соборе.Подготовка к Собору началась с момента издания императором Феодосием Эдикта о никейской вере в феврале 380 г.: целью Собора должно было стать утверждение Никейского исповедания и избрание епископа для константинопольской кафедры. Однако вопрос о епископе был заранее решен Феодосием: единственным достойным кандидатом представлялся ему Григорий. Феодосий вступил в столицу 24 ноября 380 г., после победоносной кампании против готов. Сразу по прибытии он встретился с епископом Демофилом, главой партии омиев, [19] которому предложил подписать православное исповедание веры. Тот отказался. Феодосий также встретился с Григорием и передал ему в управление базилику Святых Апостолов. 26 ноября Демофил и его сторонники были изгнаны из всех столичных храмов. На следующий день, 27 ноября, при участии императора и армии, состоялась торжественная интронизация Григория в качестве архиепископа Константинопольского.День интронизации был апогеем церковной карьеры Григория и остался одним из самых дорогих для него воспоминаний:Наступило назначенное время. Храм был окружен солдатами,Вооруженными и построенными в многочисленные ряды.Туда же стремился народ, непрерывно увеличиваясь,Волнуясь подобно песку морскому, или облакам, или волнам,С гневом против меня, [20] с мольбами к властям.Рынки, дороги, площади, всякое место,Двух- и трехэтажные дома сверху донизу были наполнены зрителями -Мужчинами, женщинами, детьми, стариками:Суета, рыдание, слезы, вопли -Образ города, взятого штурмом.А я, доблестный полководец,С этой немощной и расслабленной,Едва дышущей плотью,Шел между войском и предводителем, смотря вверхИ ожидая помощи с надеждой,Пока не вступил в храм, сам не знаю как...Было утро, но над всем городом лежала ночь,Ибо тучи закрывали собою солнечный диск;Такое вовсе не соответствовало торжественности момента...Это доставляло удовольствие врагам,Говорившим, что совершаемое не угодно Богу,А мне причиняло тайную печаль в сердце.Но когда я и носитель порфирыБыли уже внутри почетной ограды,Вознеслась от всех общая хвала Богу,Призываемому при помощи голоса и воздетых рук,Тогда, по Божию повелению, так ярко воссияло солнцеСквозь разошедшиеся тучи,Что все здание, прежде мрачное,Тотчас сделалось молниевидным,И весь храм получил вид древней скинии,Которую покрывало сияние Божие;У всех просветлели лица и сердца.Осмелев при таком зрелище,Все стали громко требовать меня..,Крича, что для города самой первой и великой наградой станет...Если престолу буду дарован я.Так кричали чиновники и чернь -Все в равной мере желали этого;О том же кричали женщины сверху, [21]Почти забыв о требованиях приличия.Все оглашалось каким-то невероятным громом… [22]Хотя триумф Григория был полным, ариане предприняли последнюю отчаянную попытку изменить ситуацию в свою пользу: когда епископ был тяжело болен, к нему подослали убийцу. Последний, однако, явился с повинной к Григорию, припав к его ногам со слезами и рыданиями. Узнав о покушении, которое готовилось против него, Григорий был глубоко тронут, расплакался и простил своего потенциального убийцу. Об этом случае сразу же узнал весь город. [23]PG 37, 1102-1105 = 2.372-373. ^Сл. 26, 3, 29-33; SC 284, 232 = 1.374. ^Сл. 26, 7, 17-9,20; SC 284, 242-246 = 1.377-378. ^Пс. 37:12. ^Мр. 14:27. ^Ср. Мф. 26:31-35. Намек на Петра Александрийского, который изменил свое отношение к Григорию под влиянием Максима-циника. ^Пс. 26:3. ^Сл. 26, 17, 15-19, 7; SC 284, 268-270 = 2.383-384. ^Сл. 33, 6, 8; SC 318, 168 = 1.484. ^Сл. 33, 8, 1-9, 1; SC 318, 172-174 = 1.485-486. ^Сл. 33, 11, 1 и 33, 13, 1-2; SC 318, 180-184 = 1.487-488. ^Т.е. быть, а не казаться. ^Дан. 13:42. ^Сл. 36, 3, 13-23; 6, 3-7; 7, 1-20. Ср. 1 Цар. 16:7. ^Слово 23 рус. пер. ^Слово 22 рус. пер. ^Сл. 22, 13, 1-2; SC 270, 246 = 1.343. ^Об этом сочинении см. Barbel. Gregor. ^После Константинопольского Собора 360 г. под маской омийства выступало арианство. ^Имеются в виду, вероятно, ариане (омии). ^В византийских храмах для знатных женщин строились отдельные галереи. ^PG 37, 1120-1123 = 2.378-379. ^PG 37, 1129-1131 = 2.380-381. ^

II Вселенский Собор. Отстранение Григория

Константинопольский Собор 381 г. был созван Феодосием для упорядочения церковных дел, а именно для утверждения Никейского символа и назначения епископа для Константинополя. [1] Собор открылся в мае 381 г. под председательством Мелетия Антиохийского, который после смерти Василия Великого возглавлял ново-никейскую партию. 1-м Правилом Собора [2] было торжественно провозглашено никейское исповедание и осуждены различные формы арианства, в том числе так называемое македонианство. [3] Имя "македониан" получили 36 епископов во главе с Елевсием Кизическим: им предложили подписаться под никейским исповеданием, на что они ответили, что скорее примут арианство, чем "единосущие", после чего удалились с заседания. [4] 2-е правило [5] касалось Максима: "О Максиме-цинике и о происшедшем от него беспорядке в Константинополе постановить: не был он епископом и не есть епископ, и рукоположенные им не состоят ни в какой степени клира; все и для него, и им сделанное уничтожается как недействительное". Григорий был утвержден в должности архиепископа Константинопольского.Мелетий Антиохийский умер вскоре после открытия Собора; председательство на Соборе было поручено Григорию. Предстояло решить вопрос об антиохийском расколе. Поскольку соперник Мелетия Павлин был еще жив, самым простым решением было бы признать Павлина единственным по смерти Мелетия законным епископом Антиохии. Именно на таком решении настаивал Запад; с таким предложением и выступил Григорий Богослов. Он произнес длинную речь, в которой предложил оставить антиохийский престол в руках того, кто уже владеет им, т.е. Павлина. Он также попросил позволения удалиться на покой и предложил избрать нового епископа на Константинопольский престол. [6]Григорий обращался к участникам Собора с единственной целью - способствовать прекращению раскола и восстановлению церковного мира. Однако его предложения не встретили поддержки. Восточные епископы сочли унизительным для себя принять вариант, навязанный им Западом. Реакция на речь Григория была весьма бурной. Григорий вообще удивлялся, как таких людей, которые в прошлом несколько раз меняли свою богословскую ориентацию, да и теперь не умеют себя прилично вести, можно допускать к участию в Соборах:...Они кричали каждый свое:Стая галок, собравшихся вместе,Какая-то буйная толпа юнцов, новая мастерская,Вихрь, клубом поднимающий пыль, бушевание ветров.Совещаться с такими людьми не пожелал бы никтоИз имеющих страх Божий и уважение к епископскому престолу.Они походили на ос, которые беспорядочно мечутсяИ внезапно бросаются людям прямо в лицо.За ними следовало и почтенное старчествоВместо того, чтобы уцеломудрить молодежь...Не слишком ли мы человеколюбивы?Поставили проповедническую кафедру перед алтарямиИ всем кричим: "Кто хочет, входи сюда,Хотя бы дважды или многократно менял веру!Театр открыт для всех;Праздник в разгаре: никто не уходиБез прибыли. Время всего изменчивее;Может быть, кость ляжет на другую сторону;Не повезло тебе? Мечи снова.Неумно привязываться к одной вере,Когда знаем, что в жизни так много вариантов". [7]Предложение Григория по прекращению антиохийского раскола отвергли, и на место Мелетия был избран антиохийский пресвитер Флавиан. Потерпев поражение, Григорий стал реже посещать соборные заседания, тем более, что по болезни он вынужден был чаще оставаться дома. Он больше не испытывал никакого энтузиазма по поводу Собора:Но скажи: "Не сам ли ты раньше хвалил все это?И кто вообще раньше председательствовал на Соборах?"Соборы были, и председательство на них было -Не решаюсь сказать то, чего стыжусь -Но на них имели силу все или, что то же самое, никто;Ибо многоначалие есть анархия.А меня, к счастью, одолевала болезнь,Которая нередко и подолгу держала меня безвыходно дома....Этот многочисленный сброд христопродавцевТогда только допущу на Собор, когда и грязьСтанут примешивать к благоуханию чистого мира...Им не понравился вводящий новую веру (kainodoxos) [8] -Так дерзкие называют благоразумных -Но и они не понравились благоразумному.И вот Лот и патриарх Авраам идутОдин в одну, а другой в другую сторону...С этого времени нога моя избегала ваших собраний,И это делалось явно, потому что переменил я дом,Спасаясь из церковных бездн,Устраняясь от зол, от слов и собраний. [9]Итак, пути отцов Собора и Григория разошлись. Формально он оставался председателем Собора, однако в реальности почва уходила из-под его ног. Решающий момент настал для него, когда на Собор прибыли египетские епископы во главе с Тимофеем, приемником Петра Александрийского. Обнаружив, что все важные дела обговорены и решены в их отсутствие, что их ставленик Максим осужден, а Григорий утвержден в должности архиепископа, что Павлин, которого они поддерживали, не получил антиохийский престол, египетские епископы выступили с протестом против Григория. [10] Последнего обвинили в том, что он занял кафедру вопреки 15-му правилу Никейского Собора, которое запрещает епископу одного города принимать на себя управление церковью другого города. Хотя это правило нередко нарушалось на практике, формально его никто не отменял. Восточные и западные епископы, пишет Григорий "собрались, словно кабаны.., остря друг на друга свирепые зубы и косясь огненными глазами. Движимые больше раздражением, чем разумом, они во многом, в том числе и в моем деле усмотрели нечто весьма горькое, когда стали перебирать законы, давно уже не действующие, от которых более всего и очевидным образом свободен был я". [11] Злосчастные Сасимы сыграли свою роковую роль в судьбе Григория.Поняв, что буря поднялась из-за него, Григорий, которому все это давно опротивело, выступил на середину и обратился к членам Собора со следующей речью:"Мужи, которых собрал БогДля совещания о делах богоугодных,Вопрос обо мне считайте второстепенным.Он незначителен и не заслуживает внимания такого Собора,Чем бы ни кончилось мое дело, хотя осужден я напрасно;Вы же к более важному устремите свои мысли.Соединитесь, скрепите единство, в конце концов.До каких пор будем оставаться объектом насмешек как люди неукротимые,Которые научились только одному - дышать ссорами?Подайте друг другу охотно руку общения.А я становлюсь пророком Ионой:Отдаю себя для спасения корабля,Хотя и не виновен в происходящей буре.Возьмите и бросьте меня по жребию.Гостеприимный кит примет меня в морских глубинах...Прощайте и воспоминайте о моих трудах!" [12]Отставка Григория была принята Собором и утверждена императором Феодосием. На место Григория, по предложению императора, избрали константинопольского претора и сенатора Нектария, который состоял в чине оглашенных: в течение нескольких дней приняв Крещение и три рукоположения (диаконское, иерейское и епископское), он стал архиепископом Константинополя и занял председательское место на Соборе. Григорий был обижен таким исходом дела: ему, исповеднику Православия, восстановившему никейскую веру в городе, предпочли какого-то неофита. [13] "Где справедливость, когда я трудился и подвергался опасности, впервые начертал в городе благочестие, а теперь другой веселит сердце моими трудами, неожиданно вступив на чужой престол, на который меня возвел Бог и добрые служители Божии?" [14]Главной причиной своего поражения Григорий считал не расхождения с Собором по церковно-политическим вопросам, но догматические расхождения по вопросу о Божестве Святого Духа. Как мы помним, по этому вопросу шли споры в среде омоусиан; черта под пневматологическими спорами не была подведена и самим II Вселенским Собором. Недовольство Григория этим Собором объясняется, помимо всего прочего, тем, что вера в Божество Святого Духа, по его мнению, не прозвучала на нем достаточно четко. [15] На Соборе слова из Никейского Символа "И в Духа Святого" были существенно расширены: "И в Духа Святого, Господа Животворящего, от Отца исходящего, со Отцом и Сыном споклоняемого и сславимого, вещавшего через пророков". Однако в этих словах нет ни прямого утверждения о Божестве Святого Духа, ни утверждения о "единосущии" Духа Сыну и Отцу. [16] Отвергнув ересь пневматомахов и признав Духа равным Отцу и Сыну, участники Собора все же не пошли на то, чтобы внести утверждение о Божестве Святого Духа в Символ, чего, по-видимому, добивался Григорий.Итак, зависть епископов и твердое исповедание Григорием Божества Святого Духа послужили, как он считает, причиной его отставки:Восстали безааконно вожди народа друг против друга.Вооружившись, вместо оружия, гневом и завистью,Кипя гордыней, как свирепым огнем,Они восстали, и разделилась вся вселенная.А я - человек тонкий, и поскольку думал о себе не мало..,Делал то, что мог...Но как вступивший в схватку со львами или свирепеющими кабанами,Я и наглость не прекратил, и сам оказался растоптан...Только что возведен я на престол, как наутро уже сведен с престола!Найдет ли кто хотя бы ложную причину этого?Христос, осмелюсь сказать то, что у меня на сердце.Завидуют они моим подвигам и камням, которые в меня метали;А может быть, Дух всему причиной, скажу ясно -Дух как Бог, слышите ли? Скажу снова:"Ты мой Бог!" И в третий раз возглашу: "Он - Бог!"Бросайте, цельтесь в меня камнями.Стою непоколебимо, как мишень истины,Презирая свист и слов, и стрел. [17]Григорий желает остаться в памяти потомства не как епископ Сасим, смещенный с константинопольского престола по каноническим соображениям, но как исповедник Божества Духа, не понятый своими современниками и ставший жертвой зависти. Вообще Григорий ясно видит свои заслуги перед Церковью и не хочет, чтобы они были забыты. В Слове 42-м, которое стало его прощальным обращением к пастве Константинополя, он говорит о том, как за два года его епископства изменилась церковная ситуация в столице:Эта паства была мала и несовершенна, даже, как казалось, и вовсе не паства, а малый след или остаток паствы, без порядка, без епископа, без определенности; она не имела ни свободного пастбища, ни огражденного двора, скиталась в горах, вертепах и пропастях земных, [18] рассеянная и разбросанная здесь и там, так что каждый, кому как случалось, находил себе защитника и пастыря и заботился о своем собственном спасении... Такой некогда была эта паства и какова она ныне - сколь благоустроена и многочислена! [19]Прощаясь с городом, к которому Григорий успел привыкнуть и который успел полюбить, он перечисляет храмы, где ему пришлось служить, сожалея, что успел лишь недолго послужить в кафедральном соборе Святых Апостолов; он обращается к епископам, священникам, монахам, мирянам и всем членам своей паствы с прощальными приветствиями. Слова Григория помогают воссоздать атмосферу, которая царила в столичных храмах во время совершаемых им богослужений:Прощай, Анастасия, соименная благочестию, ибо ты воскресила для нас учение, прежде презираемое..! Прощайте, и прочие храмы, близкие по красоте к Анастасии..! Прощайте, Апостолы, прекрасное поселение, мои учителя в подвижничестве, хотя и не часто совершал я богослужение у вас..! Прощай, престол - эта завидная и опасная высота архиереев; прощай, собрание иереев, почтенных саном и возрастом, и все служащие Богу при священном престоле..! Прощайте, хоры назореев, [20] гармоничное пение, всенощные стояния, досточестность дев, благопристойность женщин, толпы вдов и сирот, очи нищих, взирающие на Бога и на нас! Прощайте, страннолюбивые и христолюбивые дома..! Прощайте, любители моих слов и эти стечения и потоки народа, и трости, пишущие явно и скрыто, [21] и эта преграда, едва выдерживающая теснящихся слушателей! Прощайте, цари и царские дворцы, и служители царя и домочадцы, если и верные царю - не знаю этого - то в большинстве своем не верные Богу! [22] Рукоплещите, громко кричите, поднимите на высоту вашего ритора! [23] Умолк язык, который был для вас злым и многословным! Он не умолкнет совсем - ибо будет бороться рукой и чернилами - но сейчас мы умолкли. Прощай, город великий и христолюбивый..! Прощайте, Восток и Запад..! Прости мне, Троица, забота моя и украшение мое; да сохранишься у этого народа моего и да сохранишь народ мой - ибо он мой, хотя судьба моя и складывается иначе… [24]Мы изложили события, связанные с отстранением Григория от должности архиепископа Константинопольского, основываясь на его собственной оценке этих событий. Очевидно, историк Церкви или историк II Вселенского Собора рассмотрел бы их в иной перспективе - попытался бы выяснить мотивы, которые двигали отцами Собора и императором Феодосием, когда они соглашались на отставку Григория. Воздерживаясь от всеобъемлющей оценки конфликта между Григорием и отцами Собора, скажем лишь, что все участники этой драмы были впоследствии причислены Церковью к лику святых - и сам Григорий, и Нектарий Константинопольский, и император Феодосий, и отцы II Вселенского Собора.В благодарной памяти Церкви остаются не человеческие немощи тех или иных богословов и церковных деятелей, но то великое, что им удалось сделать для нее. Именно поэтому Церковь нередко канонизирует лиц, которые при жизни оказывались во вреждебном противостоянии друг другу - Григория Богослова и отцов II Вселенского Собора, Мелетия Антиохийского и Павлина, Иоанна Златоуста и Епифания Кипрского, Кирилла Александрийского и блаженного Феодорита (список может быть продолжен). Обращаясь к истории Церкви, мы, очевидно, не должны закрывать глаза на то, что действующие лица этой истории были людьми со своими слабостями и немощами, не должны упрощать чрезвычайно сложную и неднозначную картину богословских споров эпохи Вселенских Соборов. Но необходимо помнить, что, несмотря на эти человеческие немощи, в Церкви никогда не ослабевало присутствие Духа Святого и что именно Дух вел и продолжает вести Церковь. История Церкви в конечном итоге творится не усилиями людей, но совместным творчеством человека и Бога - творчеством, при котором все второстепенное и наносное отступает на второй план, а все значительное и великое живет в веках.Сократ. Церк. ист. 5, 7; Созомен. Церк. ист. 7, 5-6. ^Mansi. Collectio III, 560. ^По имени Македония, омиусианского архиепископа Константинопольского, низложенного в 360 г. арианами. См. Kelly. Doctrines, 259. ^Сократ. Церк. ист. 5, 8. ^Mansi. Collectio III, 560. ^PG 37, 1140-1146 = 2.384-386. ^PG 37, 1146-1150 = 2.386-387. ^Т.е. Григорий, которого, вероятно, обвиняли за исповедание Божества Святого Духа. ^PG 37, 1151-1154 = 2.387-388. ^Спасский. История, 581. ^PG 37, 1155-1156 = 2.388-389. ^PG 37, 1157-1159 = 2.389-390. ^Будущее показало, что Нектарий прекрасно справился с возложенным на него архиерейским служением. Очевидно, после Собора 381 г. на константинопольской кафедре нужен был человек не столько богословствующий, сколько обладающий железной волей, верный императору и стоящий на твердых никейских позициях. Именно это и предопределило выбор, сделанный отцами Собора. ^PG 37, 1027-1028 = 2.402. ^См. Ritter. Konzil, 253-270. Ср. Haykin. Spirit, 181; Bobrinskoy. Communion, 213-214. ^Греческое слово kyrios, "Господь" не есть синоним слова "Бог": оно является лишь почетным титулом и означает "господин". О Сыне Божием в Символе веры сказано "Бога истинна от Бога истинна.., единосущна Отцу": о Святом Духе этого не сказано. ^PG 37, 1245-1248 = 2.392-393. ^Евр. 11:38. ^Сл. 42 ,2, 5-12; 6, 1-2; SC 384, 52-62 = 1.587-589. ^Монахов. ^Проповеди Григория записывались стенографами. ^Придворные евнухи были известны своей приверженностью к арианству. ^Имеется в виду епископ Демофил или, может быть, Евномий. ^Сл. 42, 26, 1-27, 18; SC 384, 108-114 = 1.601-602. ^

4. Последние годы

Покинув Константинополь, Григорий вернулся на родину с твердым намерением навсегда оставить общественную активность и "сосредоточиться в Боге": [1] он желал посвятить остаток дней уединению и молитве. Однако в Назианзе он нашел церковные дела в том же состоянии, в котором оставил их шесть лет назад; епископ так и не был избран. Городской клир обратился к Григорию с той же просьбой, с которой обращались к нему после смерти Григория-старшего - принять на себя управление епархией. В течение приблизительно одного года Григорий, несмотря на частые болезни, управлял епархией своего отца, но "как посторонний", т.е. по-прежнему как епископ другого города. [2]В 382 г. в Константинополе состоялся еще один церковный Собор, на который звали Григория, но он решительно отказался ехать: "Я, по правде сказать, так настроен, чтобы избегать всякого собрания епископов, потому что не видел я еще ни одного Собора, который бы имел благополучный конец и скорее избавлял от зол, чем увеличивал их". [3] Участие в Соборе 381 г., который закончился для Григория столь плачевно, отбило у него всякую охоту к подобным мероприятиям: "Не буду заседать на собраниях гусей или журавлей, дерущихся между собой без причины, где раздор, где битва, и где, прежде всего, все постыдные тайные дела враждующих собраны в одно место". [4]Не поехав на Собор, Григорий, однако, пытался на расстоянии повлиять на его благополучный исход, посылая письма своим влиятельным друзьям. "Философствую в безмолвии,- писал он Софронию-ипарху.-...А вас прошу приложить все усилия, чтобы хотя бы теперь, если уж не прежде, пришли в согласие и единство части вселенной, жалким образом разделившиеся, и особенно если увидите, что раздор у них не по вероучительным причинам, а из-за частных мелочных притязаний, как я заметил". [5] В письме к Сатурнину Григорий выражал опасение, что новый Собор закончится так же постыдно, как и прежний, и что на Соборе могут вернуться к рассмотрению его дела. [6]К концу 383 г. здоровье Григория было окончательно подорвано, и он попросил отставки у епископа Феодора Тианского. В письме к нему Григорий жаловался на плохое здоровье и постоянные нападения аполлинариан, прося назначить для назианзской Церкви нового епископа:...Несправедливо страдает Божия паства, лишенная пастыря и епископа из-за моей мертвости. Ибо держит меня болезнь: она внезапно удалила меня от (управления) Церковью и теперь ни к чему я не годен, всегда нахожусь при последнем издыхании, еще более ослабеваю от дел... Я уже не говорю о прочем - о том, что восставшие ныне аполлинариане сделали Церкви и чем угрожают... Остановить это не под силу моему возрасту и моей немощи… [7]Феодор удовлетворил просьбу Григория и назначил в Назианз хорепископа Элладия, одного из ближайших помощников Григория. Последний удалился в свое фамильное имение в Арианзе, где и провел остаток дней. То, к чему он всегда стремился - уединение и досуг - было, наконец, дано ему. [8] Он вел аскетический образ жизни, хотя и сохранял за собой все свое владение. На время Великого поста он давал обет молчания, при этом продолжая писать письма и стихи и даже принимать гостей, но молча. [9] Свой досуг Григорий посвящал по-преимуществу литературным занятиям. Он был уверен в ценности собственного литературного творчества и предвидел, что его сочинения переживут его: "Мой дар - слово; оно, всегда переходя далее, достигнет, может быть, и будущих времен". [10] В этом предвидении Григорий не ошибся.Находясь в Арианзе, Григорий вел обширную переписку с людьми самых разных категорий - с епископами, священниками, монахами, риторами, софистами, военачальниками, государственными чиновниками и представителями местной знати. Содержание этих писем очень разнообразно: от жалоб на здоровье до ходатайств о том или ином из близких Григорию людей, от советов относительно духовной жизни до рекомендаций, касающихся литературного стиля. Григорий считал письма произведениями искусства, тщательно отшлифовывал каждое письмо и был высокого мнения о своем собственном эпистолярном стиле. [11] В одном из писем к Никовулу, своему внучатому племяннику, воспитанием которого он занимался на старости лет, Григорий говорит о нормах эпистолярного жанра:Мера письма - необходимость: не надо ни удлинять его, если предметов немного, ни укорачивать, если предметов много... Вот, что знаю о длине письма; что же касается ясности, то известно, что надо, по возможности, избегать книжного слога и приближаться к разговорному... Третья принадлежность писем - приятность. Ее же соблюдем, если будем писать не совсем сухо, не без изящества, не без прикрас, и, как говорится, не без косметики и не обстрижено, то есть не без мыслей, пословиц и изречений, а также шуток и загадок, ибо всем этим подслащается письмо. Однако, не будем пользоваться этим сверх меры: когда ничего этого нет, письмо грубо, а когда этого слишком много, письмо напыщено. Все это должно использоваться в такой же мере, в какой - красные нити в тканях... Вот что касательно писем посылаю тебе в письме. [12]Никовул был, надо полагать, благодарным учеником: он не только усваивал уроки Григория, но и, по его заданию, занимался подготовкой коллекции его писем к публикации. [13]К позднему периоду жизни Григория относятся его автобиографические поэмы, стихотворения на богословские и нравственные темы, а также многочисленные стихотворения дидактического характера. [14] В числе последних - поэтические переложения библейских и евангельских эпизодов, притч и изречений Иисуса Христа: используя классические формы, Григорий наполнял их христианским содержанием. Арианзский отшельник задался целью создать своего рода компендиум христианской учебной литературы для юношества, которая могла бы заменить собою в качестве образцов для изучения и подражания произведения классиков языческой античности. [15] Об этой цели своего творчества говорит сам Григорий, когда перечисляет причины, побуждающие его писать стихи:Во-первых, я хотел, трудясь для других,Тем самым связать собственную неумеренность, [16]Чтобы, хотя и писать, но немного,Заботясь о мере. [17] Во-вторых, юношамИ, конечно, всем, кто любит словесность,Хотел я, словно некое приятное лекарство,Дать нечто привлекательное для убеждения к полезному,Чтобы искусством подсластить горечь заповедей...В третьих... не хочу, чтобы в словесностиПреимущество перед нами имели чужие...В-четвертых, изнуряемый болезнью,Я обретал радость в стихах, как старый лебедь,Который говорит сам с собою и хлопает крыльями,Воспевая не песнь плача, но песнь исхода. [18]Автобиографические стихи позднего периода приоткрывают перед нами внутренний мир Григория в годы его старости. Он много думает о смысле жизни и о смысле страданий. Как и прежде, он любит предаваться размышлениям на лоне природы:Вчера, сокрушенный своими скорбями, сидел я вдали от людейВ тенистой роще, и скорбел душой.Ибо люблю такое лекарство в страданиях,Охотно беседуя сам со своей душой.Ветерки шептали вместе с поющими птицами,Навевая сон с древесных ветвей,Особенно тому, кто изнемог душой. А с деревьевЗвонкие кузнечики, любимцы солнца,Оглашали своим треском весь лес.Рядом была прохладная вода, которая омывала мои ноги...Я же, увлекаемый парением ума,Наблюдал в себе такую борьбу мыслей.Кем я был? Кто я есмь? Кем я буду? Не знаю этого ни я,Ни тот, кто превзошел меня мудростью...Я есмь. Но скажи, что это значит? Что-то от меня уже в прошлом,Чем-то я являюсь сейчас, а чем-то буду, если только буду...Говорят, что есть страна без зверей, как некогда Крит,И есть страна, где не знают холодных снегов;Но из смертных никто никогда еще не мог похвалиться тем,Что, не испытав тяжких бедствий жизни, перешел отсюда.Немощь, нищета, рождение, смерть, вражда, злые люди -Эти звери на суше и на море - все скорби: такова жизнь!И как видел я много несчастий, ничем не подслащенных,Так не видел ни одного блага, которое было бы полностьюЛишено скорби - с тех пор, как к горькому наказаниюПриговорило меня пагубное вкушение и зависть противника. [19]В поздних стихах Григория преобладают пессимистические настроения. [20] Он часто вспоминает о прежних обидах, жалуется на одиночество и болезни, говорит о старости и богооставленности. Нередко слышна в его словах неудовлетворенность сделанным, опасение за то, что останется незавершенным труд его жизни, что некому будет отредактировать и подготовить к изданию его сочинения:...Я плачу о том, что отвернулось от меня животворное окоВеликого Христа, Который когда-то внимательно следил за мною,Готовил меня к славе еще во чреве чистой матери моей,Избавлял от холодного моря и от страстей.Плачу о том, что потерял я бразды правления богомудрым народом:Хотя и не сам бросил их, однако не держу их в руках.Ибо этот народ прежде радовался моим речам,Когда благодаря моему языку озаряло его тройственное сияние.А теперь.., прильнув слухом к языку моему,Народ жаждет источника, который раньше тек для многих,Но он не дает ему и малой капли.Другие источают сладкий поток, [21] но слушателиСкорбят, ибо лишены слова своего отца.Где мои всенощные бдения, во время которых незыблемоУтверждал я свои ноги, как одушевленный камень,Или один беседуя со Христом, или вместе с народомНаслаждаясь священными песнями, исполняемыми антифонно?Где сладкая боль в утомленных коленах, когдаПроливал я горячие слезы и собирал помраченный ум?Где руки, кормившие бедных, служившие больным?До чего доходит истощение обессилевших членов?Больше не воздеваю рук перед чистыми жертвами,Чтобы приобщаться страданиям великого Христа.Больше не устраиваю празднеств в честь победоносных мучеников,Не чествую похвальными словами драгоценную их кровь.На книгах моих плесень, речи недокончены;Какой человек будет столь дружелюбен, чтобы довести их до конца?Все умерло у еще живого. Жизнь моя едва теплится:Она слабее, чем у корабля, разваливающегося по швам. [22]Мысль о скоротечности и суетности человеческой жизни - лейтмотив поздней поэзии Григория. Жизнь человека сравнивается с театральной пьесой, [23] с непрестанно вращающимся колесом, [24] волейбольным мячом, [25] с игрой в шашки. [26] Все меньше остается в распоряжении Григория благ и радостей земной жизни; все больше ум его занят мыслью о предстоящей кончине. Григорий говорит о себе как об одиноком страннике, лишившемся родителей и родины и ожидающем скорой смерти. [27] Он пресыщен жизнью и думает о мире ином. [28] Чувствуя приближение последнего часа, он заповедует своим потомкам не забывать о конце земного странствия и о Страшном Суде:Последний подвиг жизни близок; несчастное плавание кончено;Уже и наказание вижу за ненавистные злые дела,Мрачный тартат, пламя огня, глубокую ночь,Позор того, что сейчас сокрыто, а тогда будет изобличено...Много страдал я, и мысль объемлется страхом: не начали лиПреследовать меня страшные весы правосудия Твоего, О Царь?Пусть сам я понесу свой жребий, перейдя отсюда...Но вам, будущим поколениям, заповедую: нет пользыВ настоящей жизни, потому что у жизни есть конец! [29]Григорий умер в возрасте около 60 лет. Перед смертью он позаботился о том, чтобы его имущество не пропало, и составил Завещание. [30] Нескольких своих рабов он освободил еще при жизни; других - посмертно, впрочем, надо полагать, далеко не всех. [31] Он позаботился также и о том, чтобы его гробница не осталась без соответствующей надписи, и составил несколько эпитафий самому себе. Вот одна из них:С младенчества призывал меня Бог ночными видениями.Я достиг пределов мудрости. Плоть и сердцеОчистил я Словом. Нагим бежал я из пламени мира сего,Сделавшись Аароном для отца моего Григория. [32]

***

Жизнь Григория Богослова никак не назовешь счастливой. Скорее она представляет собой сплошную цепь бедствий, во всяком случае если говорить о времени после его священнической хиротонии. Церковная карьера Григория складывалась на редкость неудачно: он был рукоположен на несуществующую кафедру, служил в чужой епархии и, взойдя на патриарший престол, был в скором времени смещен.Величие Григория раскрывается не столько из внешних обстоятельств его жизни, сколько из его внутреннего опыта, который запечатлен на страницах его произведений. Несмотря на бурную жизнь, полную внешних потрясений, тревог, неудач и бедствий, он умел сохранять живую внутреннюю связь с Богом, имел глубокий мистический опыт. Он, бесспорно, был одним из самых великих богословов, каких когда-либо знала христианская Церковь. О Григории как духовном писателе, как богослове, философе и мистике пойдет речь в следующих главах нашей книги.PG 37, 1164 = 2.391. ^Письмо 182; ed.Gallay, 131 = 2.503. ^Письмо 139; ed.Gallay, 95 = 2.478. ^PG 37, 1268 = 2.396. ^Письмо 135; ed.Gallay, 98-99 = 2.471. ^Письмо 132; ed.Gallay, 97 = 2.506. ^Письмо 152; ed.Gallay, 111-112 = 2.489. ^О любви Григория к уединению см. Szymusiak. Solitude. ^Ср. Письма 106-120; ed.Gallay, 84-90 = 2.474-477. Ср. PG 37, 1307 = 2.92. ^Сл. 7, 16; PG 35, 776 = 1.169. ^О языке и стиле писем Григория см. Gallay. Langue. ^Письмо 51; ed.Gallay, 47-48 = 2.426-427. ^Ср. Письмо 52; ed.Gallay, 48-49 = 2.487. ^О дидактической поэзии Григория см. Ackermann. Poesie. ^Необходимость такой замены стала особенно очевидной во времена Юлиана, который в своих эдиктах указывал на несоответствие воззрений греческих поэтов и философов христианскому мировоззрению (ср. вышеупомянутый Эдикт об учителях). ^Греч. ametria может означать также "отсутствие поэтического метра". ^Или "метре". ^PG 37, 1331-1333 = 2.408-409. ^PG 37, 755-760 = 2.41-43. В последних двух строках речь идет о грехопадении Адама. ^Ср. Rapisarda. Pessimismo. ^Намек на имя Нектария (букв. "сладкий"), преемника Григория на Константинопольской кафедре. ^PG 37, 1387-1389 = 2.125. ^PG 37, 776 = 2.48. ^PG 37, 787-788 = 2.123. ^PG 37, 771 = 2.46. ^PG 37, 1305 = 2.78. ^PG 37, 1347 = 2.79. ^PG 37, 775 = 2.48. ^PG 37, 1420-1421 = 2.124. ^Об этом тексте см. Martroye. Testament. ^См. PG 36, 389-396 (отсутствует в рус. пер.). ^PG 37, 1450 = 2.339. ^

Глава II