Даже когда рабов, которых считали существами презренными, а то и вовсе «говорящими орудиями», разлучали с детьми, у людей нравственных их горе вызывало сочувствие, и такой порядок вещей казался им жестоким и несправедливым. А ведь материальные условия жизни детей, проданных другому хозяину, вовсе необязательно ухудшались. Они вполне могли и улучшиться. И хозяин мог попасться добрый и милостивый. Но сиротство все равно оставалось сиротством.

В России до революции права родителей на детей были неотчуждаемы. Ребенок мог по каким-либо причинам оказаться в приюте, но мать с отцом все равно не лишались родительских прав. И законодатели, и простой народ понимали, что детей дает людям Бог. Стало быть, Он наделяет родителей и особыми правами, которые никто другой не в силах отобрать. (Исключение могло быть сделано лишь в одном случае: если родители воспитывали своих детей в иной вере — столь важное значение придавалось тогда вопросу религиозного воспитания.)

После же революции, в 1920–е годы, когда на первый план вышли совершенно иные идеологические соображения, стали утверждать, что семья, вслед за частной собственностью, должна отмереть как пережиток старого общества. Изменение взглядов, безусловно, отразилось и на законодательстве. Один из крупнейших специалистов в области семейного права, доктор юридических наук Н.В. Рабинович, резко критиковала тот факт, что в первые десятилетия советской власти «на родителей смотрели исключительно как на воспитателей, как на опекунов детей, которые в силу закона призывались к исполнению обязанностей впредь до того момента, пока их не находили нужным заменить другими людьми»[50]. Кто «находил нужным»? Естественно, революционное государство в лице своих полномочных представителей.

К счастью для нас с вами, радикальные социалистические взгляды в области половой морали в России тогда не прижились. Иначе неизвестно, знали бы мы наших родных и родились бы вообще. А вот четырьмя столетиями раньше, в первой половине XVI века, эти антисемейные взгляды весьма старательно воплотили в жизнь швейцарские анабаптисты. «Добрая полиция» контролировала всю жизнь общин: одежду, жилища, воспитание детей, браки, работу, пишет И.Р. Шафаревич в своей знаменитой книге «Социализм как явление мировой истории». Дети (с 2 лет) отлучались от родителей и воспитывались в общих детских домах.

А два века спустя видный теоретик социализма бенедиктинский монах Дешан мечтал в своем трактате «Истина, или достоверная система» о построении такого общества, где «дети не принадлежали бы в отдельности тем или иным мужчинам и женщинам», а «женщины, способные кормить грудью и небеременные, без разбору давали бы детям свою грудь». И все при этом были бы счастливы и довольны, не видя в разлучении с матерью никакой трагедии.

«Но как же, — возразят мне, — неужели матери не оставляли бы при себе своих собственных детей?». Нет! «К чему эта собственность?» — восклицал Дешан, явно гордясь столь непривычным, «прогрессивным» по тем временам, альтруизмом за чужой счет.

Увы, как показала история, он был отнюдь не одинок в утопических мечтаниях.

Уничтожение семьи, подытоживает исследование Шафаревич, «прокламируется большинством социалистических учений. В других учениях, а также в некоторых социалистических государствах, это положение не провозглашается столь радикально, но тот же принцип проявляется как уменьшение роли семьи, ослабление семейных связей, уничтожение некоторых функций семьи… Как положительное утверждение определенного типа отношений полов или детей с родителями он (этот принцип. — Т.Ш.) представляется в нескольких видах: как полное разрушение семьи, общность жен и уничтожение всех связей детей с родителями, вплоть до того, что они не знают друг друга; как расшатывание и ослабление семейных связей; как превращение семьи в ячейку бюрократического государства, подчиненную его целям и контролю».

Последний вариант, похоже, и воплощает на данный момент ювенальная юстиция западного образца. Это может показаться странным: причем тут социализм? Мы же привыкли считать Запад капиталистическим. Не буду вдаваться в обществоведческие тонкости, не относящиеся к теме нашего разговора, а лишь процитирую одного из самых известных американских публицистов консервативно-христианского направления Джозефа Собрана. «Уже множество людей, — написал он в начале 1980–х в очерке „Абортная культура“, — привыкли с презрением относиться к трем институтам, которые являются всегдашними мишенями социалистов: к семье, к собственности и к религии. На каждого, кто сознательно исповедует социалистическую веру, приходятся десятки тех, в ком наша культурная атмосфера воспитала социалистические инстинкты. Многим даже трудно представить себе какой-либо прогресс, не носящий формы руководимой государством социальной гомогенизации»[51]. А в конце 1990–х в статье «Улей» Собран говорит еще определеннее: «Либерализм служит розничным вариантом общества, оптовым вариантом которого был коммунизм. Либералы не говорят (и, как правило, не думают) о полновесной революции; они движутся постепенно, шаг за шагом, приближаясь к социалистической модели эгалитарного централизованного государства, неизменно ущемляя семью (во имя сексуальной свободы), права собственности (во имя социальной справедливости) и религию (во имя разделения Церкви и государства)… Как и американские либералы, советские коммунисты стремились „построить новое общество“, то есть разрушить все традиции. Либеральный стиль действий ad hoc только внешне отличается от коммунистического. В глубине души либералы хотят того же самого, до конца не осознавая этого»[52].

Но даже если не рассуждать в этих категориях, а говорить о возникновении на Западе некоего нового «постиндустриального общества», приходящего на смену классическому капитализму и государственному социализму, суть затронутой нами проблемы нисколько от этого не меняется. Власть там принадлежит не собственникам, а бюрократии, которая и проникает в семью, превращая ее (помните, как у Шафаревича?) «в ячейку бюрократического государства, подчиненную его целям и контролю». Причем подчинена она, как ни парадоксально для вроде бы свободного, «открытого» общества, гораздо больше, чем при советском (особенно позднем) социализме. Никому и в голову тогда не приходило отнимать детей из-за изъянов жилплощади или шишки на лбу.

Очередная утопия

Итак, для ювенальной юстиции кровное родство — пустой звук. Говорить ее сторонники могут что угодно, но логика действий свидетельствует именно о таком подходе. Впрочем, многие уже особо и не таятся. В полемике по поводу Натальи Зарубиной прозвучало весьма симптоматичное высказывание: «Странно, что прежде чем ребенка увозить в Россию, не проверили официально и не огласили условия жизни для девочки и состоятельность матери содержать ребенка в нормальных условиях. Когда усыновляют детей, будущих родителей контролируют».

То есть, что родной ребенок, что усыновленный, для автора высказывания разницы нет. И таких людей (а их, повторяю, уже немало) нисколько не смутят возражения, что тогда почти у всей России нужно отнять детей и передать за границу. Будь их воля, они бы это сделали. Причем считали бы себя гуманистами, действующими в интересах ребенка.

Другой Наталье, актрисе Захаровой, не разрешали навестить отнятую маленькую дочь в приюте даже во время тяжелой болезни девочки. «Она не нуждается в вас, — говорила Наталье судья, — рядом с ней профессионалы. Ей с ними хорошо». В данном случае мы видим уже не уравнивание, а превозношение: профессиональные психологи и педагоги якобы гораздо лучше родной матери.